Надежда

ДОЛГ

ПАМЯТЬ

Ты изучаешь события, которые решили судьбу нашей страны, а вернее — судьбу всего мира тридцать пять—со­рок лет тому назад. Меня тревожат твои уроки. Ты выписываешь в специальную тетрадь даты, хронологические события, названия городов, имена маршалов. Ты прекрас­но знаешь все это. А на уроке тебя и твоих товарищей по классу по порядку вызывает учитель. Вы ему рассказывае­те изученное, показываете на карте, без запинки вспоми­наете даты и имена. И ждете своих отметок. А учитель, может быть, очень довольный вашими так называемыми ответами по истории, ставит вам отметки в табелях.

Я вообще не люблю отметок, но такие отметки вызы­вают во мне чувство отвращения и гнева.

Вы изучаете жалкие призраки действительных собы­тий, пересказываете своему учителю содержание парагра­фов «от и до», а в это время по улицам проходят старики, сопровождая своих внуков и правнуков в детские сады, ведя их в школу и неся их портфели, таща сумки с продо­вольствием для семьи.

В свои семьдесят, восемьдесят, девяносто лет они бо­ятся толпы на улице, боятся переходить улицу, движутся медленно.

Но ведь они, эта оставшаяся часть солдат, творившая историю, а теперь доживающая старческие годы своей жизни, и есть живая история?

Как может юноша зубрить историю по книге, не при­касаясь к живым героям этой истории?

Я спрашиваю: плакали ли вы на уроках истории о жи­вом прошлом, говоря об Освенциме, о Ленинградской блокаде, о Сталинграде, о Хатыни?

Нет?

Так прочь такую педагогику из школы!

Вас знакомят в классе с какими-то цитатами и выска­зываниями о войне, но ведь в каждой семье есть еще не обработанный фронтовой архив: это письма из окопов, с переднего края огня. Они писались под натиском смер­ти, и многие из них, запятнанные кровью, мамы и жены получали вместе с извещением о героической гибели сы­на и мужа. В каждой семье можно найти прекрасные ре­ликвии для семейного музея славы. Это ордена и медали Великой Отечественной, последние снимки в окопах, полевая сумка, продырявленная пулей солдатская пилот­ка и солдатская шинель, до сих пор еще не утратившие запах пороха.

Я спрашиваю:

«Приносили ли вы на уроки эти письма и читали ли их вслух?

Приносили ли вы эти семейные реликвии на урок, восстанавливали ли вы события, связанные с ними? Вы­ражали ли вы на уроках чувство высочайшей гордости за своих дедов?»

Нет?!

Так надо гнать такую педагогику из школы!

Что это за педагогика - пересказывания?

Мне становится жутко от сознания, что можно заучить историю Великой Отечественной, не прочувствовав ее.

Я не могу с этим примириться.

Не могу примириться с тем, чтобы реликвии нашего семейного музея славы, фронтовые письма и ордена твоих дедушек спокойно лежали у нас в ящике, а ты ря­дом, за своим рабочим столом, бубнил по страницам учебника.

Эта история жива в миллионах семей нашей страны, она жива и в нашей квартире, и ее надо прочувствовать. Как же мне созидать тебя, не вложив в тебя скорбь и гор­дость за дедов и священную заботу о судьбе нашей планеты!

Может быть, все уже выплакано и забыто?

Сейчас ты проверишь это сам. Станешь свидетелем откликов этой войны. Бомбы взорвутся не на экранах, а в сердцах.

Может быть, не надо было мне делать этого, не надо было ворошить раны, зарытые в душах людей? Простите, дорогие мои мамы, что не пощадил я вас! Но этого потре­бовали общечеловеческие интересы созидания Человека!

«Паата, попроси, пожалуйста, бабушку, чтобы она от­крыла свой ящик с письмами от деда и прочла их тебе са­ма! Это тебе необходимо!»

Дедушка, мамин отец, прошел на огневых линиях всю войну, вернулся со многими ранениями, затем трудился, не жалея сил, и скончался неожиданно, за два года до рождения внука. Он не любил рассказывать о себе, но привез с собой ордена Александра Невского, Отечествен­ной Войны первой и второй степеней, Красного Знаме­ни, медали. Он не рассказывал о них (разве только, надо полагать, своей жене), но повторял часто: «Каждый день, который я прожил после войны, подарен мне судьбой». Надо, чтобы Паата восстановил события, связанные с ор­денами, и почувствовал смысл этих слов деда, которого звали Гиви.

Бабушка не хотела доставать письма. А когда Паата начал просить, чтобы она сама их прочла, она долго со­противлялась. Наконец она уселась на диван и положила ящик с письмами и орденами на колени. Раскрыла пер­вое треугольное письмо, написанное химическим каран­дашом. Слезы бабушки, капавшие на него много лет на­зад, растворили чернила и оставили на бумаге следы ее тогдашних радостей и переживаний. Бабушка мужест­венно прочла первое письмо, но не хотела читать другое и третье. Затем сама увлеклась их чтением, и вдруг по морщинистым щекам потекли слезы. Она плакала, она рыдала.

«Бабуля, что с тобой? Бабуля, роднуля ты моя, не плачь!»

Ты ласкал ее, целовал, успокаивал, а поток слез на ее щеках все усиливался. Увидев это, заплакала и мама.

Ты забрал письма и ордена и приступил к их изуче­нию.

На следующий день я послал тебя к моей матери:

«Попроси ее, пусть она достанет свое старинное портмо­не и прочтет тебе сама письма от дедушки, покажет теле­грамму из военной части!»

Мой отец, Александр, работал в типографии, и я час­то бывал у него на работе. Мы вместе обедали в рабочей столовой типографии. Его друзья знали меня и баловали. Там я познакомился с тем, как печатаются газеты, книги, журналы. Однажды вечером папу привезли домой на машине скорой помощи. У него была перевязана правая ру­ка. Мы узнали, что огромный станок, который прессовал матрицы, придавил отцу кисть правой руки. Месяца че­рез два повязку сняли, но мы обнаружили, что пальцы перестали сгибаться.

Мой отец ушел на войну добровольцем и ухитрился скрыть от врачебной комиссии свою инвалидность. Не­которое время он проходил курсы военной подготовки в здании школы, где учился я, а затем там устроили казар­му. Я каждый день поджидал отца, который вместе со своей частью выходил из здания школы в час дня и от­правлялся

куда-то.

«Папа, папа!» — кричал я и пытался шагать в ногу с солдатами. Папа улыбался, махал мне ру­кой, посылал воздушные поцелуи:

«Иди домой, сынок, присмотри за мамой и сестренкой... Учись хорошо!»

А од­нажды он разбудил нас всех в полночь и попрощался с нами. Оказалось, это было навсегда. Через несколько ме­сяцев мы получили похоронную из его части.

И вот я направляю тебя к другой бабушке. Она доста­ла свое старое портмоне с письмами, но «потеряла» очки.

«Не могу читать... Читай сам. Только про себя, не надо вслух!» Очки ты обнаружил у нее в кармане, и после не­которых колебаний она сдалась: «Ну, хорошо!»

Она читала письмо медленно. Те же самые треугольные письма, написанные химическим карандашом, со множе­ством крупных чернильных разводов радости и горя.

Вскоре заплакал, сперва голос бабушки, а затем после­довали слезы, обильные слезы. И тебе пришлось долго ее успокаивать, ласкать, целовать:

«Не плачь, любимая ба­буля ты моя!..»

Ты забрал письма с похоронной и принялся их изу­чать.

А когда ты закончил чтение всех этих писем, я спро­сил тебя:

«Ну что, страшно? Понял, что значит война!»

Я посоветовал тебе думать о том, каково было твоим ба­бушкам воскресить те события, что пережили они, раз до сих пор так жива их боль, горе.

Были у нас и мужские разговоры по этим проблемам, и я замечал, каким более чутким и нежным становился ты по отношению к своим бабушкам. И еще я заметил: ты начал приводить домой своих одноклассников и пока­зывать им ордена и медали своего дедушки, читать неко­торые письма. Бабушки доверили их тебе, передали на вечное хранение.

Эти письма и ордена, эти неожиданные слезы и вспыхнувшее затаенное горе бабушек, эта история, не имевшая срока давности, отныне стали участниками вос­питания в тебе благородных чувств. Деды, которым не удалось увидеть своего внука, во­шли в твою жизнь как твои добрые наставники и воспи­татели. Мой отец, который до сих пор не перестает вос­питывать и напутствовать меня, хотя его давно уже нет в живых, и я уже давно обогнал его в возрасте, начал помо­гать мне в созидании Человека.

И чтобы дальше понести память о предках и развить дело предков, мы дадим тебе два имени двух славных де­дов — Александр и Гиви. Будут у тебя мальчики, назови их этими именами и толком объясни им все. Пусть они познают Великую Отечественную как таковую.

Это было в прошлом году. Приближалось лето. Мы решили всей семьей провести его на море. Вы оба, ты и сестренка, любите море, и мы хотели порадовать вас. У нас были планы увлекательных поездок и прогулок по бе­регам и городам теплого Черного моря. Ты по календарю каждый день высчитывал оставшиеся до поездки дни. Ходил по магазинам покупать надувные матрацы, удочки, тапочки, плавки. Словом, ты и твоя сестренка жили ожи­данием поездки, и когда я принес билеты на поезд, вами овладело радостное успокоение: значит, едем действи­тельно.

Вот такая была ситуация, когда пришли к тебе школь­ные товарищи — надо организовать трудовую бригаду и поехать летом работать в колхоз, помогать колхозникам собирать чайный лист и ухаживать за виноградниками.

«Мы включили тебя в список!» — сказали они и ушли.

Ты расстроился до слез. Что делать? Рушится исполне­ние мечты, рушится весь семейный план. Нина заплакала, отказалась ехать, да и нам не хотелось без тебя ехать.

Вечером мы с мамой начали вместе с тобой обсуждать создавшуюся ситуацию. Все зависело от твоего решения. Можно было пойти к директору школы, объяснить положение, и он, наверное, освободил бы тебя; можно было действовать через районное руководство, тоже, наверное, все обошлось бы без осложнений.

«Это же уважительная причина — вся семьи, в конце концов, собралась на отдых, купили путевки в дом отды­ха, купили билеты на поезд. Разве это не уважительная причина, чтобы тебя освободить от трудового семестра?»

Мама была готова подать заявление директору шко­лы, описать ситуацию, попросить. Ты был согласен с та­ким решением, и мы коллективно составили заявление.

А утром, когда мама приготовилась нести его в школу, ты нам сказал:

«Я поеду в трудовой лагерь. Я должен быть вместе с товарищами. Не надо просить никого, чтобы ме­ня освободили!»

Ты думал всю ночь, взвешивал. Тебе было трудно от­казаться от мечты, которая уже вот-вот осуществится. Сколько тут удовольствий! А что будет в колхозе? Соби­рать чай, ухаживать за виноградниками, ходить по грязи, спать в общежитии. Нет, в колхозе будет не только это. Ты на этот раз сумел определить себя, познать себя как Человека, имеющего свой долг и свои обязанности, кото­рым надо служить, ради которых порой приходится жерт­вовать своими удовольствиями. Никакие уговоры не по­могли — ты не отказался от своего решения. Отмечая, как ты упорно твердил свое:

«Я обязан, я должен по­ехать!» — я все больше и больше убеждался: может быть, мы уже очень близко подошли к завершению нашей мно­голетней созидательной деятельности?

Успокаивать себя, конечно, не следует. Воспитание — скрытый процесс. Это тебе не учение, когда можно пере­дать знания и тут же проверить, как они усвоены. Как проверить, как удостовериться родителям, вырос ли сын честным, преданным Человеком? Ни устные, ни письменные экзамены тут не помогут. Надо лишь тысячу раз убеждаться, что он на деле проявляет верность мораль­ным ценностям своего общества, впитывая их как лич­ные моральные устои. А потому это твое «Я обязан, я должен!»: лучше принимать как рождение в тебе чувства осознания долга, которому предстоит еще кристаллизо­ваться и проявляться в делах тысячу раз.

Только вот какой получился парадокс: мы, всматрива­ясь в тебя сквозь нашу повседневную суету, оказывается, не смогли заметить, как накапливались в тебе количественные изменения, ведущие к качественным преобразо­ваниям. По силе инерции вчерашнего опыта мы и в на­стоящем пытались воспитывать тебя как вчерашнего ре­бенка, в то время как ты уже успел стать взрослым.

Мы вернули билеты в кассу, сдали путевки в местком, помогли тебе уложить чемодан и пошли на вокзал прово­жать тебя. Там, на привокзальной площади, в честь отъезжающих в трудовые лагеря был устроен торжественный митинг. Вас было несколько сотен. Ты держал знамя...

Ты вернулся через месяц. Все это время я размышлял о том, как у нас в семье шло твое трудовое воспитание. Ведь мы, к сожалению, не смогли приучить тебя к трудовым на­выкам и умениям. Правда, мы с тобой любили плотничать и смастерили столик, который стоит на веранде, диван, который у нас в комнате; ухаживали за деревьями, которые мы посадили во дворе, чинили дома краны и убирали квартиру; помогали бабушке закрывать крышками банки с компотами, тащить с базара и из магазинов продукты.

Мы не ленились делать все это и многое другое. Мы с тобой перекрасили стены и площадку нашего подъезда, оклеили обоями коридор. Верно, все это было. Но я не могу на­звать это системным трудовым воспитанием. Это, скорее всего, были стихийные трудовые процессы, в которые ты вовлекался по мере надобности.

Мы не смогли включить тебя в серьезную, постоянную, целеустремленную трудовую деятельность. Не смогли показать тебе труд как труд.

Может быть, над нами давлела подсознательная и, по всей вероятности, излишняя родительская предосторожность, стремление уберечь тебя от сложных работ?

Может быть, мы и не знали, как тебя занять постоянным трудом? Эти сомнения не давали мне покоя, пока ты находился в тру­довом лагере. Я корил себя и маму за то, что ты не овладел у нас какой-нибудь профессией. Мы чуть передержали, считая тебя ребенком, потому и волновались.

И когда ты вернулся, мы увидели тебя — мускулисто­го парня, с крепкими руками, похудевшего, усталого, но довольного. И судя по тому, как ты проявлял готовность снова работать для общего блага, судя по письму старика Хамзе, которое получила школа, мы могли предполо­жить, что труд и долг начинают определять твое сознание и твою личность.

Я описал тебе нашу систему воспитания, которая сло­жилась в процессе созидания твоей личности. Мы все, твои родные, искренне верим, что ты, современный юно­ша, станешь достойным членом общества. Человеком, да­рящим людям радость и стремящимся к жизни. Твое со­вершеннолетие, по всей вероятности, не снимет наши родительские заботы о твоем дальнейшем становлении, но оно, видимо, изменит формы нашего воспитательного общения с тобой. Как? Покажет будущее, ибо пока нам самим не все ясно.

Попытаюсь суммировать все сказанное, не претендуя на научность обобщения.

Воспитание создает в каждом отдельном ребенке осо­бое сочетание, особый сплав его души, сердца и ума, применив в качестве сырья обнаруженные нами в нем же самом эти бесценные «вещества». Хорошее воспитание находит в ребенке большие богатства души, сердца и ума, облагораживает и обогащает их и создает из них сплав уникального сочетания. В нем честный ум не может су­ществовать без чистого сердца и чистой души. Они оду­хотворяют честный ум стремлением творить добро.

Такое сочетание души, сердца и ума, такой уникаль­ный сплав можно получить не в каких-то стерилизованных, оторванных от жизненных сложностей лаборатори­ях, не гдето в облаках, далеких от беспокойной земной жизни, а в гуще нашей повседневной суеты, наших забот, радостей и огорчений.

Цели и устремления людей озаряют наши будни ду­мой о будущем, а гуманность отношений между людьми согревает их оптимизмом.

Главным методом гуманного воспитания я признаю человеческое общение. Я его мыслю как заботу друг о друге, как жизнь, в процессе которой люди дарят друг другу самое дорогое, что у них есть — жизнь.

Был у меня и основной принцип воспитания — это романтика самого воспитания, увлечение воспитателя са­мим процессом воспитания.

Я не берусь судить, насколько все это согласовывает­ся с принятыми в науке нормами, но процесс, который описал тебе, с радостью повторил бы снова.

Прав ли я? Не ошиблись ли мы?

Ты уже становишься совершеннолетним. Будь добр, помоги нам доказать нашу правоту!

февраль, 1980

СЕМЕЙНЫЙ СЛОВАРЬ

Мать — имеющая и проявляющая Творение.

Отец — образ Творца.

Ребенок — возрождение нового бытия.

Дети — действующие в Истине.

Сын — Суть и Сила Начала. Ипостась Творца.

Дочь — очи Дао (Дао — тайна Творца).

Семья — сила проявления человека.

Дед — действующий в тайне Творца.

Бабушка — проявляющая качество будущего бытия.

Школа — лестница духовного восхождения.

Воспитание — питание духовной оси ребенка Учителем.

Образование — процесс выявления образа Творца в чело­веке.

Личность — полнота неповторимой сути лика; неповто­римый образ, наиболее полно переданный в облике.

Женщина — энергия Начала, Жизни.

Мужчина — проявляющий энергии начал Мудрости.

Гуманный — смертный, ищущий в себе начало бессмер­тия.

Гуманная педагогика — культура сознания о ведении рас­тущего человека к познанию внешнего мира через позна­ние своей духовной сущности; искусство созидания

соот­ветствующей практики.

Учитель — душа, дарящая Свет.

Ученик — душа, ищущая Свет.

Слова поясняются через их духовную суть. Эти толко­вания сути слов я набрал из разных источников.

Дата добавления: 2015-03-29