Часть 1 Рай внутри 1 страница

Номер 342

Станислав Алов

И вот я спокойно

Лежу распростертый

(В любви я забылся!) –

Вы скажете: мертвый?

Но как я спокойно

Лежу распростертый

(И грежу об Анни!) –

Вы скажете: мертвый?

Вы взглянете, вздрогнете,

Скажете: мертвый!

Эдгар А. По. Анни

(перевод А. Сергеева)

Пролог

Никто не способен постичь заранее тот путь, что ему уготован. Единственное, что возможно — осмыслить маршрут, пройденный ранее; преодолеть его заново — от самого конца к началу.

Человек со стеклянным взглядом, сгорбившись, сидит напротив дознавателя. Почти немигающий взор его направлен куда угодно, но только не на то, что находится в пределах этой ярко освещенной комнаты для допросов, выкрашенной в унылые тюремные тона. Допрашиваемому только сорок два года, но выглядит он так, точно ему под шестьдесят. Черты лица — даром, что оно иссечено глубокими преждевременными морщинами — не лишены благородства и все еще хранят остатки былой привлекательности. На подследственном серая тюремная роба, однако, сам он настолько отстранен — и от этой комнаты, и от маленького зарешеченного окошка с хмурым небом, и от безликой фигуры терпеливого дознавателя, — что кажется, будто сидящий на стуле сомнамбула считает все происходящее лишь скучным дурным сном.

И неудивительно. Допрашиваемый очень занят, он занят прошлым. Невидящие зрачки словно бы тасуют колоду воспоминаний. Эти немного слезящиеся глаза устремлены в самые глубины памяти. Эти руки со вздувшимися венами сердечника перебирают некие незримые вехи. Человека в робе раздражает резкий голос офицера, который крайне ему мешает. Человек хотел бы побыть один, окунуться в успокаивающее море минувшего. Этот нездешний человек — убийца.

— Как давно вы знали покойного?

Старик со стеклянным взором по-прежнему неподвижен. Существует ли для него вообще этот докучливый дознаватель (первый дознаватель, ибо есть еще и второй)? Вряд ли. Для этого странного, погруженного в себя заключенного беседующий с ним тип — всего-навсего призрак, у которого и лица-то нет.

— Я повторю вопрос, — не унимается Первый Дознаватель, — как давно вы были знакомы с убитым?

— Признаться, я не совсем уверен… — голос заключенного звучит глухо и растянуто, как у человека, пребывающего в трансе, — был ли он вообще… Скорее я склонен считать, что его породил мой собственный страх. Все эти Клэры, Томы, фантомы… Но если вы утверждаете…

— Симуляция сумасшествия вам не поможет, мистер Гамбит.

— Мое имя Гумберт.

— Да, конечно. Я постараюсь запомнить, — Первый Дознаватель постукивает по поверхности стола самопишущим пером. — Вы зря напускаете туман. Ваше положение плачевно. Слишком много свидетелей. Да и улик предостаточно. Метрдотель паркингтонской гостиницы опознал ваш макинтош, который вы опрометчиво оставили на месте преступления. Во внутреннем кармане, кстати, был ваш паспорт. Есть свидетели, видевшие вас в доме сразу после убийства. Я уж не говорю об орудии убийства, найденном в ванной господина Куильти… Все это как раз ясно… — Первый Дознаватель задумчиво потирает овал лица, лишенного каких бы то ни было черт. — Неясно другое. Мотивация. Зачем… за что вы зверски убили известного драматурга?

Глаза Гумберта на несколько секунд отрываются от событий, происходящих внутри его головы, и устремляются на Первого Дознавателя. Этот птичий взгляд кажется настолько же пронзительным, насколько и мертвым. Офицер поневоле едва заметно вздрагивает на своем кресле.

— Я обязан отвечать на этот вопрос?

Первый Дознаватель очень не любит подобные вопросы. Он не любит подобные паузы, возникающие в четком и размеренном ритуале допроса. Он не любит подобных типов, от которых мороз по коже и у которых черте что на уме. Но давняя практика приучила его сдерживаться: ритуал должен быть соблюден до конца.

— В принципе, нет. Вы можете воспользоваться правом хранить молчание. Но вам же от этого…

— Вот и чудно. Тогда позвольте мне умолчать о причинах… — Гумберт как будто просыпается: теперь он явно оживлен и даже настроен игриво. — Или, если вам необходима дежурная версия, так и быть, я ее вам подкину. Можете считать, что я убил его (заметьте, я с самого начала признал, что именно я убил его)… из зависти.

— Из зависти?

— Вот именно. Скажем… скажем, я много лет завидовал славе мистера Ку-ку, как драматурга. А ведь он в самом деле пописывал недурные вещицы. На днях (спасибо местной библиотеке) задним числом имел удовольствие ознакомиться с его «Дамой, Любившей Молнию». Это, знаете, хорошо. Чертовски хорошо! — как любил говаривать покойный. Мы с ним были слишком похожи: белый и рыжий клоун… — Гумберт на секунду задумывается, блаженно улыбаясь. — Позднее прозрение много лучше вечной слепоты. Да, приходится констатировать: я узнал истинные таланты К. К. слишком поздно. Но, как видите, я не стушевался и сумел все исправить. Теперь все довольны — и я, и пресса, получившая сразу двух героев: талантливого мученика и его злобного убийцу.

— Хотите, чтоб я поверил, что вы сделали это ради славы?

— А хоть бы и так. Pourquoi pas? «Не понимаю. Были тишь да гладь, как вдруг, не говоря худого слова, они рубиться начали. Позор!» — Гумберт вяло взмахивает воображаемым мечом. — Быть может, это для вас новость, но я в некотором роде также литератор.

— Вы издеваетесь надо мной.

— Вы мне не верите?.. В потрепанном чемодане — полагаю, его уже обнаружили в моем стареньком Икаре — вы найдете несколько, как изданных, так и неизданных трудов. Особенно мне удалось исследование редкого…

— Прекратите паясничать! Данная мотивация — чушь собачья! И вы это прекрасно знаете. Не морочьте мне голову… — Первый Дознаватель закуривает папиросу. — Вам не предлагаю, — добавляет он угрюмо.

— Бросил, — парирует Гумберт. — Сердце, знаете ли… «Дромки»?

— Не понимаю о чем вы. Вернемся к теме.

— Извольте. Разве эта версия хуже любой другой… — Гумберт морщит лоб, прикрыв дряблые веки. — Вот вам еще одна. Ошибка! Да, я принял убитое мною лицо за другое. По оплошности я спутал сеньора Дромадера с моим швейцарским дядюшкой Густавом… О, если б вы знали, как отвратительна была мне его свиная физиономия.

В комнате — вместе с тяжелыми клубами папиросного дыма — повисает минутная пауза, заполненная лишь отчетливым таканьем наручных часов Первого Дознавателя.

— Я не стану напоминать вам, мистер Гумсун…

На сей раз человек, сидящий напротив, оставляет ошибку без внимания, вновь уставившись в никуда.

— …что своим упорным нежеланием пойти на уступки следствию, вы только осложняете свое — и без того безнадежное — положение. Однако…

Человек в робе уже заранее знает все, что скажет дознаватель (независимо от его номера). Эти дежурные фразы произносятся уже не в первый, и определенно не в последний, раз. Они — механические шестеренки проржавевшей шарманки, под которую исполняется эта скучная пьеса; они же — неотъемлемая часть Ритуала, единственная цель которого — возможность красиво, и желательно без досадных мук совести, умертвить его: Гумберта Гумберта, ходячую загадку, убийцу и растлителя. А вот о третьем пункте его мучители не догадываются.

— Все относительно… — прерывает своего оппонента Гумберт, не выходя, впрочем, из оцепенения; теперь его речь опять льется медленно, как река густых темно-русых волос, которую он сейчас наблюдает на внутренней стороне век. — Вы уверены, что мое положение хуже некуда. Я же ощущаю себя абсолютно умиротворенным… Скажу больше: после того, как я пристрелил господина Дромкинсона, я наконец примирился с собой. Зачем… по какому такому надмирному праву вы… не помню вашего…

— Офицер…

— …и не горю желанием его узнать… Так вот, по какому праву вы — объект не столько зрительный, сколько умозрительный — вторгаетесь в мое частное… душевное… умиротворение?

Овал лица Первого Дознавателя принимает багровый оттенок, придавая ему сходство с переспелым яблоком. Офицер резко поднимается из-за стола и приоткрывает стальную дверь, приказывая очередному незримому фантому:

— На сегодня достаточно. Уведите заключенного 342.

Почему он тут? В этой затхлой клетке? Зверь неизвестной породы, упрятанный сюда за то, что не желал быть, как все (изничтожение беса не в счет); охраняемый манекенами, масками, полулюдьми, озабоченными лишь одним — соблюдением Ритуала. Почему бы им просто, сразу и без лишних проволочек, не посадить его на электрический стул… желтый электрический стул. Но нет, они будут мучить его, длить и длить шоу, пока не выпьют все соки, пока не насладятся вдоволь его нынешней беспомощностью. Подобно детям, тянущим из трубочки свои молочные коктейли, они будут смаковать его темную густую кровь, высасывая из распотрошенной души все новые и новые подробности: каплю за каплей, день за днем.

Поймете ли тот спектакль, которого так жаждете? Тут, знаете ли, надобна особая публика. Вздор, не надейтесь, вы не услышите ни слова покаяния. Актер позабыл положенные реплики, в голове — чехарда («дантисты, статисты, номера, умирал»), он устал и здорово пьян… слишком пьян от воспоминаний.

Так как он попал сюда? Дайте-ка вспомнить…

Гротескный замок беса. Повсюду его черная кровь. Бесполезные пули. Рыдания механического пианино. Нарастающий хохот живого мертвеца, долгим эхом звенящий в ушах. Окровавленная кровать. Мерзкое затравленное животное на ней. Тошнота и ужас. Сумасшедшая езда. В никуда.

— Вы ехали по встречной полосе и игнорировали красный сигнал светофора.

— Вы пытались скрыться от дорожной полиции. Мы вынуждены вас задержать. У вас есть право…

— Погляди-ка: он весь в крови!

— Вот черт! Ну и амбре от него…

— Вы попали в аварию?.. Вы помните, как вас зовут?

— Полегче с ним, полегче. У парня, похоже, шок…

— Что ж. Это хоть что-то объясняет.

— Да он просто пьян в стельку!

Ведомый (или, скорее, несомый) недоумевающими патрульными, Гумберт Гумберт погружается в чужое авто. Он блаженно скалится; губы как будто что-то бормочут, но звука нет, точно он вдруг стал героем немого фильма. Справа от странного нарушителя усаживается совершенно лысый толстяк в форме. Он добродушно улыбается, отирая пот с полированной, как новенький комод, лысины несвежим платком. Гумберт улыбается в ответ. Спереди слышится:

— Может, сначала в больницу?

— Я уже вызвал скорую. Они едут нам навстречу.

— Джимми, пошарь у него в карманах. Наверняка есть документы.

Толстяк принимается лениво ощупывать свою столь же расслабленную безвольную добычу. Его слоноподобные ручищи тискают и ворошат Гумберта, болтающегося из стороны в сторону, как тряпичная кукла.

— Ничего, Вилли. Только листок с каким-то стишком.

— Бред какой-то…

— А вот и скорая. Боб, притормози... Так, Джимми, Боб, вы поедете с ним в больницу.

— Вилли, моя смена заканчивается через час!

— Без разговоров.

Затем белые халаты, еще один утомительный переезд, бессмысленные манипуляции. И сонный коротышка-доктор с непроницаемым лицом, выносящий свой вердикт двум окончательно ошарашенным статистам с одинаковыми значками:

— Этот человек вообще не ранен, если не считать нескольких синяков да пары ссадин. А кровь на одежде — чужая.

Вот и запоздалые наручники. Бесконечные выяснения глуповатого шерифа. Попытки растормошить, разговорить упорно молчащего задержанного. Недоразвитый психиатр с лицом злого ребенка. Сумасшедшие сны, перемежающиеся страшными бессонными ночами. Сменяющие друг друга дознаватели. Калейдоскоп камер и кабинетов. Нескончаемые головные боли. Макинтош, предъявленный бессмысленно улыбающемуся молчуну. Тюремная похлебка, похожая на чьи-то испражнения. Жирная изумрудно-зеленая муха, с настойчивостью маньяка исследующая тюремную койку. Первый сердечный приступ. Знакомый кольт — весь в бурых пятнах, — аккуратно запакованный в полиэтиленовый пакетик. Несколько живописных фотографий с окровавленным телом драматурга, разложенных на столе у следователя как пасьянс. Порядковый номер, явно выписанный неугомонным забавником Мак-Фатумом. И, наконец, тюремный охранник, ночью, сквозь дремоту, услышавший первое слово, произнесенное бредящим заключенным:

— Лолита…

— Лолита… — шепчут губы заключенного. — Девочка моя… Моя маленькая девочка.

Гумберт беспокойно ворочается на своей узкой койке. Его одиночная камера погружена в полумрак. В тюрьмах для убийц и насильников нет ни секунды полной темноты: охрана должна постоянно просматривать помещение — и в особенности, клетку неведомого зверя, с особой жестокостью и без видимых причин прикончившего любимца публики, обаяшку Клэра Куильти. Вот и сейчас, борясь с зевотой, за зверем приглядывает немолодой уже охранник с дубинкой. Он сидит на стуле — несколько правее и поодаль от камеры: его тощие жилистые руки покоятся на черной резине дубинки, а голова периодически упадает на грудь, но всякий раз героически поднимается снова.

Чтобы успокоиться, Гумберт наугад вынимает карту из колоды памяти. И в лицо ему сразу же ударяют ослепительные лазорево-белые блики солнца, протянувшего свои нити из-под мотельных жалюзи.

— Лолита, — еле слышно стонет Гумберт. — Лолита…

Лолита как раз проворно стягивает свои синие ковбойские джинсы, как бы приплясывая на ходу. Так, почти падая и все же чудесным образом сохраняя равновесие, в смешном танце — за отсутствием музыки сопровождаемом топаньем босых пяточек по деревянному полу — она отчаянными рывками движется к ближайшей кровати (всего их две). В этом очередном мотеле, в который они только что заползли после утомительного переезда вдоль Скалистых Гор, дьявольски жарко.

Сколько они уже перевидали таких мотелей — захудалых, но бодрящихся. И этот — не исключение. Новенькие лампы с прихотливыми терракотовыми абажурами на разваливающихся тумбочках. Непременная комнатная радиола, намертво приделанная к стене над одной из прилежно заправленных кроватей. Потолок с разводами былых наводнений и неработающим вентилятором. Два грязноватых окна-близнеца с видом на сказочные гиацинтовые горы. Под видавшим виды рукомойником, на загнутом гвоздике заботливо подвешена мухобойка. Над столом красуется утешительная репродукция: гряда полярных льдов с прикорнувшим на них одиноким тюленем. Но вся эта унылая мишура, весь этот ничтожный мирок с отчетливым спертым духом всех тех, кто жил здесь до, волшебно преображаются, как только в номере начинает царить она — Лолита.

— Дай мне четвертак, — деловито просит дитя, замерев на краю постели.

— Ты же знаешь, — протестует Гумберт, втаскивая в номер огромный чемодан, — я не люблю автоматическую платную музыку.

— Очень остроумно. Зато я ее обожаю.

— Чуть позже, моя дорогая.

Долорес, оставшаяся в одних трусиках и полураспахнутой клетчатой рубашке, неспешно скатывает резинку с «конского хвоста» волос; и вот уже свободный русый водопад растекается по ее медовым плечикам (ибо рубашка молниеносно отправилась вслед за джинсами — прямиком на пол). Девочка, раскинув тонкие руки, падает на кровать. Но все эти волосы — вся эта горящая русость — на мгновенье как бы повисают в раскаленном воздухе, и только потом, будто водоросли на дне озера, обнимают, облепляют разомлевшую русалку Лолиту.

— Я хочу есть, Гум. Закажи мне что-нибудь.

— Ло, — произносит ее взмокший спутник, нервно сглатывая, — кажется… — он медленно подступает к кровати, — кажется, я просил тебя не называть меня Гум. Так звала меня твоя мать. И я, знаешь ли, не хотел бы, чтобы…

— Хорошо, Гум, — уютно вздыхает Ло, возлежащая теперь в позе морской звезды. — Маленькая Ло устала и хочет кушать.

— После, — рычит Гумберт сквозь зубы, расстегивая непослушные пуговицы своей влажной сорочки.

— Вот именно: после … — Лола неумолима; выставив вперед растопыренную пятерню, она отодвигается все дальше к стене, украшенной аляповатым соломенным панно. — После того, как принесешь мне в клювике… постой, дай подумать… большой кусок яблочного пирога, чипсы с беконом… — девочка задумчиво почесывает голень; этот шершавый звук (острые вишневые ногти по живой плоти) заставляет Гумберта нетерпеливо сглотнуть, — фруктовое мороженое с зонтиком… и ледяной апельсиновый сок! — спохватывается Лолита; и по ее телу почти зримо проходит волна предвкушения апельсиновой прохлады, начинающаяся со всплеска темно-русых волос, рассыпавшихся по мотельной подушке с вышитой красногрудой птичкой, и заканчивающаяся забавным танцем маленьких пальчиков ее еще таких детских ступней.

— Ло сразу же получит все это… и даже больше, как только… — огромный Гумберт, пополам с хриплой одышкой, тяжело взбирается на гору кровати; его левое веко аритмично подергивается.

Лолита вдруг вскакивает, хватает подушку и швыряет ее в сторону мужчины с грустным собачьим взглядом, который уже успел оголить свою широкую грудь, поросшую густой рыжеватой шерстью. На лице девочки появляется неожиданно брезгливое выражение.

— Я не шучу! — бросает она с дикими вибрирующими интонациями, заставляющими Гумберта замереть на месте. — Ты мне отвратителен, волосатый гамадрил! И убери свои лапы!

— Тише-тише, — сдавленно умоляет тот, затравленно сползая с кровати на пол. — Нас могут услышать. Такие тонкие стены, — улещивает он и аккуратно водружает подушку на край кровати.

— Ну и пусть! Ты не представляешь, как мне тошно! Мне осточертело все это! Я словно в тюрьме! Твои паршивые мотели у меня уже в печенках сидят... — из-под шапки волос, упавшей на лицо девочки, виден один лишь Лолитин прищуренный глаз, и он пылает ненавистью. — Я смогу хоть как-то выносить тебя еще и сегодня только со всей этой жратвой в придачу. Которую — даже не двигайся в мою сторону! — ты принесешь мне немедленно. Я сказала: немедленно!

С жалкой улыбкой Гумберт Гумберт встает с колен, идет по направлению к двери мимо брошенного кое-как чемодана, но напоследок все же возвращается к прикроватной тумбочке, на которой оставил ключи от номера. За ним тихонько затворятся дверь, и дитя, уставившееся в потолок (на лопасти равнодушно безжизненного вентилятора), слышит отчетливый клацающий звук запираемого замка. Ключ проворачивается дважды. Откуда-то извне доносится звонкий собачий лай и чей-то тонкий детский голосок: «А ну верни мне мячик, Мокси! Я кому говорю?!» И потолок медленно блекнет, размывается в неудержимом водопаде слез.

Психиатр напоминает заботливую мамашу. Интонации его голоса необыкновенно ласковы. Этот кот-мурлыка смотрит прямо в рот Гумберту. Для доктора этот субъект — просто лакомый кусочек. На столе все того же кабинета для допросов лежит небольшая синяя тетрадь.

— Тюремная администрация любезно разрешила мне побеседовать с вами, — объясняет Психиатр, умиротворенно положив пухленькие ручки на добротное брюшко.

— Насколько я помню, док, — неспешно произносит Гумберт, почесывая веко, — в свое время мы уже достаточно с вами пообщались. Однако я всегда рад продолжить столь занимательное общение: вы всегда действовали на меня благотворно.

— Мне приятно это слышать, хоть я и подозреваю, что вы лукавите.

— Отнюдь… Хотите услышать краткую анкету пациента (составил сам, чтоб облегчить вам задачу)?.. Итак. Неврастеник. Склонен к нарциссизму. Идеал Эго — Эдгар По. Принципу Реальности предпочитает Принцип удовольствия. Благополучно застыл в анальной стадии. Неизлечим.

— Вижу, вы неплохо подкованы в терминах, — Психиатр иронично щурит кошачьи глаза. — Вот только не знаете, что с ними делать.

— Так просветите. Какие вопросы занимают вас нынче? Детство? Отрочество? Юность? Подсмотренные сцены родительского соития? Страх кастрации?.. Я готов ответить без обиняков.

— Вопросы? О, вопросы будут простейшие.

— Начинайте, — Гумберт, прикрыв веки наполовину, демонстративно откидывает голову на спинку стула, намекая тем самым, что ему вовсе не помешала бы кушетка.

— Как вас кормят?

— Отменно. Ну, настолько, насколько это понятие применимо к тюремному рациону.

— Как себя чувствуете?

— Превосходно. Обидно, что не могу позволить себе утренние пробежки вокруг тюремных блоков. Это подняло бы мне настроение. Может, посодействуете в этом вопросе? Ваш авторитет мог бы…

— Местный доктор утверждает, что у вас участились сердечные недомогания и мучает постоянная бессонница.

— О, он как всегда преувеличивает. Легкие покалывания в боку, не более. Скажу вам по секрету, — Гумберт конфиденциально понижает тон, — этот доктор очень-очень мнительный. И возможно, это неспроста: выглядит он значительно хуже, чем я. «Vous avez mauvaise mine, mon ami» — бывало, замечал ему я, но он лишь разводил трясущимися руками. Однажды он признался мне, что опасается закупоривать свою ванну затычкой, поскольку не может забыть, как в раннем детстве его брат во время ребячьей игры чуть не утопил его в пруду. Даже собственная зубная щетка внушает ему страх, потому что, как только он берет ее в рот, ему вспоминается тот верзила из старших классов, который однажды, в тихом безлюдном сарае…

— Вы снова пытаетесь закрыться от меня. Ай-я-яй… Давайте будем серьезны. Я проделал немалый путь, чтоб добраться до вас — во всех смыслах этого слова.

— Это ваши проблемы, док. Мое дело всего лишь ожидать суда — тут, в этом уютном склепе — и никуда не уходить. Как видите, я в точности исполняю предписанное.

— Оставим ваши шуточки моим коллегам помоложе.

— Они тоже придут?

Психиатр, недовольно посапывая, оставляет вопрос без внимания.

— Как спите?

— О, как младенец. И такие, знаете, чудные сны… Намедни приснилась вот какая чушь. Я внутри темного склизкого и как бы мягкого помещения, похожего на гигантскую вагину. Позади меня — что-то вроде щели, ведущей прямо в открытый космос, впереди же — бескрайний тоннель. И по нему мне необходимо выбраться к Свету. И представьте: вдруг, из глубины тоннеля выползает мохнатое существо ростом с гризли — эдакий паук с десятком ног. Вот только вместо этих самых ног… — Гумберт делает торжественную паузу, оба собеседника облизывают губы, — возбужденные половые члены!

Психиатр жадно распахивает синюю тетрадь и быстро-быстро что-то записывает в нее убористыми каракулями. Звучное сопение также выдает его интерес.

— Довольно нелепая ситуация, не правда ли, док? — вдохновенно продолжает Гумберт, его глаза так и горят. — И вот, стало быть, вопрос: куда же мне теперь бежать? То ли прочь из Гигантской Вагины — в неизведанную пустоту, то ли вперед по тоннелю к Перерождению и Свету?.. От ужаса, так и не разрешив дилемму, я проснулся. Но тот «паук» до сих пор так и стоит у меня перед глазами… да-да, именно стоит! Я даже выдумал ему имя — Членоног! — победно выпаливает Гумберт.

Психиатр тщательно выводит в тетради: «Членоног». Его лицо приобретает задумчиво-мечтательное выражение.

— Любопытно. Весьма любопытно…

— Или вот еще: широкая серая асфальтовая дорога, а посреди нее — осел.

— Вам приснился осел? Интересно. И вместо ног у него?..

— Нет. Просто осел. И точка.

Психиатр явно разочарован.

— Чем занят ваш досуг? — интересуется он после некоторой паузы.

— Все банально, док. Ничего примечательного. В основном, хожу из угла в угол, а в свободное от хождения время общаюсь с такими, как вы.

— А если серьезно?

— Увы, я вполне серьезен. Что еще?.. Изучаю местную библиотеку, она на редкость обширна. Есть немало трудов господина Фрейда. С интересом прочел его «Толкование сновидений». По-моему, автор — типичный параноик. Вы не находите, док?

Психиатр молчит.

— Думаете, все же шизофреник?.. Впрочем, одно другому не помеха.

— Вернемся к вашему досугу.

— Порой меня выводят из себя, иногда — на общественно-полезные работы. И это, заметьте, притом, что прочие несчастные трудятся в поте лица почти всю неделю. Так что я, если хотите, — местный божок. Уж и не знаю, чем заслужил подобные привилегии. Вероятно, начальство опасается, как бы я на кого-нибудь ненароком не набросился со своей лопатой. У меня полное бесплатное довольство. Я размышляю о смысле жизни. Внимательно изучаю трещины в стенах. Подумываю, между прочим, о мемуарах (чем я не де Сад или Казанова?). Пописываю стихи. Прочесть?

— Извольте.

— Ну, если вам, в самом деле, любопытно…

— Мне все любопытно.

— Я это заметил. Вы напоминаете мне профессора Фрейда; тому тоже все было любопытно.

— Читайте уже.

Лицо Гумберта делается мрачно сосредоточенным. Сначала он беззвучно шевелит губами, прикрыв морщинистые веки, и лишь затем загробным тоном декламирует:

К жестокой юдоли, к мрачной обители -

Бледен челом, духом сер,

С пустою душой — в прострелянном свитере

Я шел сквозь туманы Обер.

В прострелянном свитере — рыцарь бумажный —

По полю я шел чуть живой.

Все было не нужно, и стало не важно,

Что будет назавтра со мной.

Искал я врага, что за каждым кустом

Таился в бескрайности поля.

О нем не жалел — ни досель, ни потом.

В прострелянном свитере брел я.

Над озером лики вставали Былого;

Мерещились мне: подсудимых скамья,

Палач, эшафот, последнее слово,

В прострелянном свитере я.

Я к Замку приблизился — он под луною

Алел, пламенел, серебрился.

В прострелянном свитере — с черной душою -

Я в залах его растворился.

Так брел по холодным безмолвным покоям

В прострелянном свитере я;

А ворон мне имя ее — дорогое —

Кричал, как безумный судья.

Ступил за порог я нездешней обители —

То Адских ворот был порог, —

И встретил себя в прострелянном свитере,

И, встретив, нажал на курок.

Вдруг вспыхнул лик той, что была мне

Единственной, милой, родной.

В прострелянном свитере пал я на камни,

И ворон клевал череп мой.

В прострелянном свитере, в пламени Ада —

Жалкий, безумный, влюбленный, —

Помня одну лишь Былую Отраду,

Сгорел я — как рыцарь картонный.

В жестокой стране, в мрачной обители —

Бледен челом, тих и сер -

Лежал я и спал в прострелянном свитере —

Там, где туман над Обер.

Гумберт Гумберт замолкает и более уж не произносит ни слова, уставившись в одну точку. Доктор отлично знает, что если заключенный 342 впал в подобное состояние, толку не будет. Психиатр что-то старательно помечает в синей тетради и молча выходит из помещения. В комнате для допросов очень-очень тихо. Кажется, что в ней вообще никого нет.

Они не могут понять, как и почему он — тихий профессор литературы, безответный чудак Гумберт Скромный — сделался убийцей. Они желали бы объяснений, что именно заставило его взяться за пистолет и нашпиговать свинцом это живое мясо. Они хотят знать, за что он хладнокровно пристрелил эту скользкую мразь?

А вот за что.

В голове Гумберта разыгрывается сцена, свидетелем которой он никогда не был. Однако он видит ее так ясно… так отвратительно ясно…

Ранчо «Дук-дук». Комната, сплошь увешанная зеркалами; пол застелен леопардовым мехом. Группа подростков и двое мужчин, одетых в колоритные костюмы XVIII века, ожидают сигнала к съемке. Напротив них расположилась Вивиан Дамор-Блок — загадочная и молчаливая брюнетка лет тридцати пяти, вооруженная матово-черным киноаппаратом на штативе.

— Мадам Дамор, где же Принцесса? — капризно скривив губы, обращается к ней правый «актер»: бородатый толстячок с животом-дыней.

— Сколько же можно ждать? — добавляет левый: маленький крепыш с бегающими зрачками.

— Начнем без нее, — резюмирует Вивиан. — Все помнят, что им следует делать?

Тем временем, в одной из роскошных спален наверху разворачивается иное действо. Из граммофона льется ритмичная испанская мелодия: трещат кастаньеты, надрываются гитары. На алых напольных коврах лежит ворох разноцветной одежды. Из длинных узких окон струится мягкий вечерний свет. На огромной постели, задрапированной атласным балдахином, содрогается в конвульсиях раскрасневшаяся туша Клэра Куильти. Он задыхается и хрипит, точно подстреленный вепрь. Когда он затихает и отваливается набок, становится видно, что на постели — лицом в подушку — распростерта русоволосая девочка.

— Мистер Гумбилд, вам не кажется, что отказ от сотрудничества со мной — довольно опрометчивый шаг? Особенно в свете ситуации…

— Кто вы вообще такой? Кто вас нанял?

Гумберт Гумберт — сквозь проволочное окно комнаты для свиданий — смотрит на пришедшего к нему господинчика в новеньком двубортном пиджаке. Настырный субъект крайне говорлив, неимоверно пронырлив, патологически настойчив.

— Вы меня не знаете. Зато я изучил вашу жизнь досконально.

— Какая честь для меня, — равнодушно парирует Гумберт: он давно свыкся с жадным нездоровым вниманием к собственной персоне.

— Лицо, готовое оплатить мои услуги… — трещит субъект на одинаковой зудящей ноте, — скажем так: это лицо пожелало остаться неизвестным. Да не все ли равно? В вашем-то положении. Просто отныне я буду представлять ваши интересы, — господинчик постоянно делает отчетливые ударения на слове ваш, — как в ходе следствия, так и на суде. Избежать суда, — добавляет он с неподдельным сожалением, — нам с вами все же никак не удастся.

Дата добавления: 2015-03-29