Часть III. А есть А 11 страница

Они вели себя, как дети, которые, еще не умея читать, берут книгу и произносят то, что вздумается, делая вид, будто именно это содержится в непонятных черных строчках. «Но ребенок, – пришло в голову Дагни, – сознает, что играет; эти же люди притворяются перед самими собой, что не притворяются; они просто не знают других условий жизни».

Чувство нереальности оставалось у нее и тогда, когда самолет приземлился, когда она незаметно улизнула от толпы журналистов, миновав стоянку такси и вскочив в аэропортовский автобус, когда ехала в нем, когда стояла на перекрестке, глядя на Нью‑Йорк. Казалось, она видит покинутый город. У нее не возникло ощущения возвращения домой, когда она вошла в свою квартиру; квартира представлялась каким‑то условным помещением, которое можно использовать для любой, совершенно незначительной цели.

Но она почувствовала себя бодрее, что напоминало первый просвет в тумане – проблеск смысла, – когда она сняла трубку и позвонила в офис Риардена в Пенсильвании.

– О, мисс Таггерт… мисс Таггерт! – радостно простонал голос суровой, бесстрастной мисс Айвз.

– Здравствуйте, мисс Айвз. Я вас не напугала? Вы знали, что я жива?

– Да! Услышала утром по радио.

– Мистер Риарден у себя?

– Нет, мисс Таггерт. Он… он в Скалистых горах, ищет… то есть.

– Да, понимаю. Знаете, как связаться с ним?

– Я жду его звонка с минуты на минуту. Сейчас он в Лос‑Гатосе, штат Колорадо. Я позвонила ему, как только услышала эту новость, но его не было на месте, и я оставила сообщение, чтобы он перезвонил. Видите ли, он почти весь день летает… но свяжется со мной, как только вернется в отель.

– Как называется отель?

– «Эльдорадо».

– Спасибо, мисс Айвз.

Дагни хотела положить трубку.

– О, мисс Таггерт!

– Да?

– Что произошло с вами? Где вы были?

– Я… расскажу при встрече. Сейчас я в Нью‑Йорке. Когда мистер Риарден позвонит, скажите, пожалуйста, что я буду у себя в кабинете.

– Хорошо, мисс Таггерт.

Дагни положила трубку, но не сняла с нее руки, как бы не желая прерывать свой первый контакт с реальным внешним миром. Посмотрела на свою квартиру, на город за окном, чтобы отвлечься, чтобы не погрузиться вновь в мертвенный туман бессмысленности.

Она опять подняла трубку и позвонила в Лос‑Гатос.

– Отель «Эльдорадо», – недовольно произнес сонный женский голос.

– Примете сообщение для мистера Генри Риардена? Попросите его, когда вернется…

– Минутку, пожалуйста, – протянул голос раздраженным тоном, отвергающим всякое посягательство на дальнейшее внимание с его стороны.

Дагни услышала пощелкивание переключателей, какое‑то жужжанье, несколько гудков, потом ясный мужской голос:

– Алло?

Это был Хэнк Риарден.

Дагни уставилась на трубку, будто на дуло пистолета, чувствуя себя в ловушке, теряя способность дышать.

– Алло?! – настойчиво повторил Риарден.

– Хэнк, это ты?

Она услышала негромкий звук, скорее, вздох или стон, потом долгое, пустое потрескивание в трубке.

– Хэнк!

Ответа не было.

– Хэнк!!! – в ужасе закричала Дагни.

Ей показалось, что она слышит прерывистое дыхание, потом раздался шепот – не вопрос, а утверждение, в котором звучало все:

– Дагни…

– Хэнк, извини – о, дорогой, извини! – ты не знал?

– Где ты, Дагни?

– У тебя все хорошо?

– Конечно.

– Ты не знал, что я вернулась… что жива?

– Нет… Не знал.

– О, Господи, извини, что позвонила, я…

– О чем ты говоришь? Где ты, Дагни?

– В Нью‑Йорке. Ты не слышал об этом по радио?

– Нет. Я только что вошел.

– Тебе не передали сообщение, чтобы ты позвонил мисс Айвз?

– Нет.

– У тебя все хорошо?

– Теперь? – она услышала негромкий, мягкий смешок. Сдержанный смех, отзвук юности, усиливающийся в его голосе с каждым словом. – Когда ты вернулась?

– Сегодня утром.

– Дагни, где ты была?

Она ответила не сразу:

– Мой самолет разбился. В Скалистых горах. Меня подобрали какие‑то люди, они помогли мне, но я не могла ни с кем связаться.

Смех смолк:

– Так скверно?

– О… катастрофа? Нет, ничего. Я почти не пострадала. Серьезных повреждений не было.

– Тогда почему не могла связаться?

– Там не было… никаких средств связи.

– Почему не возвращалась так долго?

– Я… сейчас не могу ответить.

– Дагни, ты была в опасности?

В задумчиво‑мучительном тоне ее голоса прозвучало что‑то похожее на сожаление, когда она ответила:

– Нет.

– Тебя держали там как пленницу?

– Нет, я бы не сказала.

– Значит, ты могла вернуться раньше, но не вернулась?

– Это так, но больше ничего сказать не могу.

– Где ты была, Дагни?

– Может, не будем говорить об этом сейчас? Давай подождем до встречи.

– Хорошо. Ни о чем спрашивать не буду. Только скажи: сейчас ты в безопасности?

– В безопасности? Да.

– Я имею в виду, не страдаешь от серьезных повреждений или последствий?

Она ответила с той же интонацией невеселой улыбки:

– Хэнк, повреждений у меня нет. Насчет последствий, не знаю.

– Вечером все еще будешь в Нью‑Йорке?

– Да, конечно. Я… вернулась навсегда.

– Правда?

– Почему ты спрашиваешь об этом?

– Не знаю. Видимо, слишком привык к тому, что… что никак не могу найти тебя.

– Я вернулась.

– Да. Увидимся через несколько часов. – Риарден умолк, словно сам не мог поверить в это. – Через несколько часов, – твердо повторил он.

– Я буду здесь.

– Дагни.

– Что?

Риарден негромко засмеялся.

– Нет, ничего. Просто я хотел еще услышать твой голос. Прости. Говорить сейчас я ничего не хочу.

– Хэнк, я…

– Когда увидимся, дорогая. До встречи.

Дагни стояла, глядя на умолкшую трубку. Впервые после возвращения она испытывала мучительную боль, но это будило в ней жизнь, потому что стоило того.

Она позвонила своей секретарше в «Таггерт Трансконтинентал» и лаконично сказала, что будет в кабинете через полчаса.

Статуя Натаниэла Таггерта была олицетворением реальности; Дагни стояла, глядя на нее в вестибюле Терминала. Ей казалось, что они одни в огромном, гулком храме среди туманных очертаний бесформенных призраков, вьющихся вокруг них и исчезающих. Она стояла неподвижно, глядя на статую, словно в святую минуту посвящения. «Я вернулась», – это было все, что ей хотелось произнести.

«Дагни Таггерт» – было по‑прежнему написано на двери ее кабинета. Выражение лиц ее сотрудников, когда она появилась в холле, было таким, как у тонущих при виде спасительной веревки. Она увидела Эдди Уиллерса, стоявшего у письменного стола за стеклянной перегородкой; перед ним был какой‑то человек. Эдди рванулся было к ней, но остановился; он производил впечатление заключенного. Дагни поприветствовала взглядом всех по очереди, улыбаясь мягко, как обреченным детям, потом пошла к столу Уиллерса.

Эдди наблюдал за тем, как она приближается, словно не видя больше ничего, однако его напряженная поза говорила о том, что он слушает стоящего перед ним человека.

– Тяга? – говорил этот человек, голос его был грубым, отрывистым и вместе с тем гнусавым, назойливым. – с ней нет никаких проблем. Просто отмените…

– Привет, – негромко сказал Эдди, слегка улыбаясь, словно далекому видению.

Мужчина повернулся и взглянул на нее. У него была желтоватая кожа, вьющиеся волосы, жесткое лицо с помятыми чертами и отталкивающая красота, соответствующая эстетическим меркам темных уголков баров; мутные темные глаза были бесцветными, как стекло.

– Мисс Таггерт, – произнес Эдди звучным, строгим голосом, словно приучая этого человека к хорошим манерам, ему не знакомым, – позвольте представить вам мистера Мейгса.

– Здрас‑сьте, – равнодушно протянул мужчина, потом повернулся к Уиллерсу и продолжал так, словно ее здесь не было: – Просто отмените рейсы «Кометы» на завтра и на вторник, а паровозы отправьте в Аризону для срочной перевозки грейпфрутов; подвижной состав снимете с транспортировки угля из Скрэнтона, как я уже говорил. Сейчас же отдайте необходимые распоряжения.

– Ты не сделаешь ничего подобного! – воскликнула Дагни, до того изумленная, что даже не могла возмутиться.

Мейгс взглянул на нее; если б его глаза могли что‑то выражать, в них было бы удивление.

– Отдайте распоряжения, – равнодушно повторил он Эдди и вышел.

Эдди делал какие‑то пометки на листе бумаги.

– Ты в своем уме? – спросила она.

Эдди, словно обессиленный после многочасовых побоев, поднял на нее глаза.

– Придется, Дагни, – сказал он мертвенным голосом.

– Кто он такой? – спросила она, указав на закрывшуюся за Мейгсом дверь.

– Объединитель.

– Что?

– Представитель из Вашингтона, осуществляет план объединения железных дорог.

– Что еще за объединение?

– Да как тебе сказать… О, погоди, Дагни, у тебя все хорошо? Не покалечилась? Это действительно была авиакатастрофа?

Она никогда не думала, как лицо Эдди будет стареть, но видела это сейчас – оно стало старым в тридцать пять лет, всего за месяц. Дело было не в складках или морщинах, оно оставалось прежним, во всех своих чертах, но на него легла тяжелая печать смирения, страдания и безнадежности.

Дагни улыбнулась мягко, уверенно, понимающе, не желая заниматься всеми проблемами сразу, и протянула руку:

– Ладно, Эдди. Здравствуй.

Он прижал ее руку к губам, чего не делал никогда раньше, но не дерзко или извинясь за что‑то, а просто, по‑дружески.

– Да, была авиакатастрофа, – сказала она, – и чтобы ты не волновался, скажу тебе правду: я не покалечилась, серьезных повреждений не получила. Но журналистам и всем остальным преподнесу другую историю. Так что помалкивай.

– Само собой.

– Связаться я ни с кем не могла, но не потому, что пострадала при крушении. Это все, Эдди, что могу сказать тебе сейчас. Не спрашивай, где я была и почему так долго не возвращалась.

– Не буду.

– Теперь объясни, что это за план объединения железных дорог.

– Это… Слушай, пусть объяснит Джим. Он скоро появится. Мне очень не хочется… разве что ты настаиваешь, – добавил он, вспомнив о дисциплине.

– Понимаю, что не хочется. Только скажи, правильно ли я поняла объединителя: он требует, чтобы ты отменил два рейса «Кометы», чтобы послать паровозы вывозить из Аризоны грейпфруты?

– Да.

– И отменил отправку состава с углем, чтобы получить вагоны для грейпфрутов?

– Да.

– Для грейпфрутов?

– Именно так.

– Почему?

– Дагни, слово «почему» уже вышло из употребления.

Чуть помолчав, она спросила:

– О причине догадываешься?

– Мне догадываться не нужно. Я ее знаю.

– Так в чем же она?

– Состав формируется для братьев Смэзерс. Год назад они купили фруктовое ранчо в Аризоне у человека, который обанкротился после принятия Закона об уравнивании возможностей. Этот человек владел ранчо тридцать лет. Братья Смэзерс до прошлого года выпускали доски для игры в вещевую лотерею. Ранчо они купили, получив займ в Вашингтоне по проекту помощи районам массовой безработицы, таких как Аризона. У этих братьев есть в Вашингтоне друзья.

– И что?

– Дагни, это знают все. Знают, как нарушались в последние три недели расписания поездов, и почему одни районы и грузоотправители получают транспорт, а другие нет. Но говорить, что мы это знаем, нам не положено. Нам надлежит делать вид, что любое решение принимается ради общего блага и что общее благо нью‑йоркцев требует доставки громадного количества грейпфрутов. – Чуть помолчав, Эдди добавил: – Объединитель – единственный арбитр общего блага и единственная власть над распределением локомотивов и подвижного состава на всех железных дорогах страны.

Наступила минута молчания.

– Понятно, – сказала Дагни. И, чуть погодя, спросила:

– Что с уинстонским туннелем?

– Работы прекращены. Три недели назад. Поезда не откопаны. Техника вышла из строя.

– Что с восстановлением старой ветки, огибающей туннель?

– Дело отложено в долгий ящик.

– Так у нас нет никакого трансконтинентального движения?

Эдди странно посмотрел на нее.

– Есть, – ответил он с ожесточением.

– Через окружной путь «Канзас Вестерн»?

– Нет.

– Эдди, что тут произошло за последний месяц?

Он улыбнулся так, словно признавался в чем‑то постыдном.

– В последний месяц мы делали деньги.

Дагни увидела, как открылась дверь и вошел Джеймс Таггерт в сопровождении мистера Мейгса.

– Эдди, – спросила она, – хочешь присутствовать на этом совещании? Или предпочтешь уйти?

– Нет, хочу присутствовать.

Лицо Джеймса походило на скомканный лист бумаги, хотя морщин на его дряблой коже не прибавилось.

– Дагни, нужно многое обсудить, произошла масса важных перемен, – резко заговорил он еще издали. – О, я рад, что ты вернулась, рад, что ты жива, – вспомнив, раздраженно добавил он. – Так вот, есть несколько неотложных.

– Пошли в мой кабинет, – предложила она.

Кабинет ее походил на исторический памятник, восстановленный и оберегаемый Эдди Уиллерсом. На стенах висели ее карта, календарь, портрет Ната Таггерта, и не оставалось никаких следов эры Клифтона Лоси.

– Насколько понимаю, я все еще вице‑президент этой железной дороги? – спросила она, усаживаясь за свой стол.

– Да, – ответил Таггерт торопливо, с обидой, чуть ли не с вызовом. – Конечно. И не забывай – ты не бросала своего дела, ты все еще… Так ведь?

– Нет, я не бросала своего дела.

– Теперь самый неотложный вопрос – сообщить об этом прессе, сообщить, что ты снова на работе, где была и… кстати, где?

– Эдди, – обратилась Дагни к Уиллерсу, – будь добр, подготовь необходимое сообщение и отправь журналистам. Когда я летела над Скалистыми горами к туннелю Таггерта, у самолета отказал двигатель. Я сбилась с курса, ища место для вынужденной посадки, и разбилась в безлюдном горном районе… Вайоминга. Меня нашли старый овчар с женой и отнесли в свой дом в лесу, в пятидесяти милях от ближайшего населенного пункта. Я серьезно пострадала и лежала без сознания почти две недели. У пожилых фермеров не было ни телефона, ни радио, никаких транспортных средств, кроме старого грузовика, который сломался, когда они попытались его завести. Мне пришлось оставаться там, пока я не начала ходить. Я прошла пятьдесят миль до предгорий, потом добралась на попутках до одной из железнодорожных станций в Небраске.

– Ясно, – сказал Таггерт. – Что ж, замечательно. Так вот, когда будешь давать интервью…

– Я не собираюсь давать никаких интервью.

– Что? Но мне звонили весь день! Они ждут! Это необходимо! – Вид у него был панический. – Совершенно необходимо!

– Кто звонил весь день?

– Вашингтонцы и… и другие… они ждут твоего заявления.

Дагни указала на записи Уиллерса:

– Вот мое заявление.

– Но этого мало! Ты должна сказать, что не бросала своего дела.

– Это ясно само собой, разве не так? Я вернулась.

– Ты должна что‑нибудь сказать об этом.

– Например?

– Что‑нибудь личное.

– Кому?

– Стране. Люди тревожились о тебе. Ты должна их успокоить.

– Эта история успокоит их, если кто‑то обо мне беспокоился.

– Я не то имел в виду!

– А что?

– Я… – Джеймс умолк и отвел взгляд. – Я…

Он сидел, подыскивая слова и похрустывая суставами пальцев.

«Джим совсем измучился», – подумала она: у него появились нервозная раздражительность, резкий голос, панический вид; на смену осторожной вкрадчивости пришли грубые вспышки бессильной злобы.

– Я имел в виду… – «Он подыскивает слова, – подумала Дагни, – чтобы выразить свою мысль не прямо, а дать мне понять то, что ему хочется скрыть». – Я имел в виду, что общественность…

– Я знаю, что ты имел в виду, – сказала она. – Нет, Джим. Я не стану успокаивать общественность относительно положения дел в нашей отрасли.

– Раз ты…

– Общественности лучше оставаться настолько неуспокоенной, насколько у нее хватает ума. А теперь перейдем к делу.

– Я…

– К делу, Джим.

Он взглянул на мистера Мейгса. Мистер Мейгс сидел молча, забросив ногу на ногу, и курил сигарету. Пиджак его был похож на армейский френч. Складки шеи нависали над воротником, складки тела распирали талию, зауженную, чтобы скрыть полноту. У него было кольцо с большим желтым бриллиантом, вспыхивавшим, когда он шевелил короткими пальцами.

– Ты познакомилась с мистером Мейгсом, – сказал Таггерт. – И я очень рад тому, что вы превосходно поладите. – Он сделал легкую, выжидательную паузу, но ему никто не ответил. – Мистер Мейгс осуществляет план объединения железных дорог. У тебя будет много возможностей сотрудничать с ним.

– Что это за план?

– Это… новая национальная программа, начавшая действовать три недели назад, ты оценишь ее, одобришь и найдешь в высшей степени практичной. – Дагни удивилась несерьезности его уловки: Джеймс держался так, словно, вынеся заранее за нее вердикт, не даст ей возможности изменить его. – Это чрезвычайная программа, спасшая транспортную систему страны.

– Что это за план?

– Ты, разумеется, сознаешь непреодолимые трудности любых строительных работ в этот чрезвычайный период. Строить новые пути – пока что – невозможно. Поэтому для страны самой важной задачей является сохранить транспортную систему как единое целое, сохранить все имеющиеся машины, все имеющееся оборудование. Национальное выживание требует…

– Что это за план?

– В целях национального выживания железные дороги страны слиты в одну сеть. Весь совокупный валовый доход поступает в Правление железнодорожного пула в Вашингтоне, оно действует как попечитель отрасли в целом и делит среди разных железных дорог общий доход в соответствии с… самым современным принципом распределения.

– Что это за принцип?

– Не волнуйся, права собственности полностью сохранены и защищены, им лишь придали новую форму. Каждая дорога по‑прежнему несет ответственность за свою работу, расписание поездов, содержание в порядке путей и оборудования. Что до ее взносов в национальный пул, каждая дорога позволяет любой другой, когда того требуют условия, использовать свои пути и оборудование бесплатно. В конце года Правление пула распределяет общий доход, и каждая дорога получает деньги не на случайной, устарелой основе количества прошедших поездов и тоннажа перевезенных грузов, а на основе ее потребностей, то есть поскольку сохранение железнодорожного пути – это главная потребность, каждая дорога получает деньги в зависимости от протяженности путей, которыми владеет и которые содержит в исправности.

Дагни слышала слова, понимала их смысл, но не могла представить это в реальности – какое‑то кошмарное безумие, основанное лишь на готовности людей притворяться, будто они верят, что все вокруг разумно. Она ощутила мертвую пустоту и поняла, что ее пытаются низвергнуть даже ниже той планки, где еще уместно простое человеческое негодование.

– Чьими путями мы пользуемся для трансконтинентальных перевозок?

– Да своими, разумеется, – торопливо ответил Таггерт, – то есть от Нью‑Йорка до Бедфорда, штат Иллинойс. А от Бедфорда наши поезда идут по путям «Атлантик Саусерн».

– До Сан‑Франциско?

– Ну, так гораздо быстрее, чем делать тот длинный объезд, который ты хотела устроить.

– Мы пускаем свои поезда без платы за использование путей?

– Притом твоей объезд долго не просуществовал бы, рельсы «Канзас Вестерн» пришли в негодность, и, кроме того…

– Без платы за использование путей «Атлантик»?

– Ну, и мы не берем с них платы за пользование нашим мостом через Миссисипи.

Чуть помолчав, Дагни спросила:

– Ты смотрел на карту?

– Конечно, – неожиданно подал голос Мейгс. – У вашей дороги самая большая протяженность. Поэтому вам не о чем беспокоиться.

Эдди Уиллерс расхохотался.

Мейгс тупо посмотрел на него:

– Что это с вами?

– Ничего, – устало ответил Эдди. – Ничего.

– Мистер Мейгс, – заговорила Дагни, – если взгляните на карту, увидите, что две трети стоимости содержания путей для наших трансконтинентальных перевозок даются нам даром и оплачиваются нашим конкурентом.

– Да, конечно, – ответил он и сощурился, с подозрением глядя на нее, словно недоумевал, что толкнуло ее на столь откровенное заявление.

– А мы тем временем получаем деньги за то, что владеем милями путей, на которых нет движения, – сказала она.

Мейгс понял и откинулся на спинку кресла, словно потерял всякий интерес к этой дискуссии.

– Это не так! – резко возразил Таггерт. – Мы пускаем много местных поездов для обслуживания района нашей бывшей трансконтинентальной линии – через Айову, Небраску и Колорадо, а по другую сторону туннеля – через Калифорнию, Неваду и Юту.

– Пускаем два местных поезда в день, – сказал Эдди Уиллерс сухим, безучастным тоном деловой справки. – Кое‑где и меньше.

– Что определяет количество поездов, которое каждая железная дорога обязана пускать? – спросила Дагни.

– Общественное благо, – ответил Джеймс.

– Правление пула, – ответил Эдди.

– Сколько поездов было остановлено в стране за последние три недели?

– Собственно говоря, – пылко заговорил Таггерт, – этот план помог гармонизировать отрасль и устранить жестокую конкуренцию.

– Он устранил тридцать процентов ходивших по стране поездов, – вмешался Эдди. – Конкуренция сохранилась только в подаче заявлений в Правление о разрешении отменять поезда. Выживет та железная дорога, которая ухитрится не пускать поездов совсем.

– Кто‑нибудь подсчитывал, как долго сможет функционировать «Атлантик»?

– Это не ваше… – начал было Мейгс.

– Каффи, прошу тебя! – воскликнул Таггерт.

– Президент «Атлантик Саусерн», – бесстрастно произнес Эдди, – покончил с собой.

– Мы здесь ни при чем! – заорал Таггерт. – Он совершил самоубийство по личным причинам!

Дагни молча глядела на их лица. В сумеречном безразличии ее сознания все еще теплилась какая‑то искорка интереса: Джим всегда ухитрялся сваливать бремя своих просчетов на самые крупные компании и выживать, заставляя их расплачиваться за ошибки, как поступил с Дэном Конвеем, с промышленниками в Колорадо; но тут не было даже здравого смысла грабителя – в этой атаке на иссохший костяк более слабого, полуобанкротившегося конкурента ради минутной отсрочки краха, поскольку нападавшего отделяла от бездны только треснувшая кость.

Привычка дискутировать едва не заставила Дагни говорить, спорить, указывать на очевидное, но она снова посмотрела на их лица и поняла, что они все и так знают. В каких‑то иных понятиях, в каком‑то ином осмыслении они знали все, что она могла сказать, – не имело смысла доказывать необратимый ужас их курса и его последствий.

– Понятно, – негромко сказала она.

– Ну а что, по‑твоему, мне было делать? – закричал Таггерт. – Прекратить наши трансконтинентальные перевозки? Обанкротиться? Превратить великую железную дорогу в жалкую местную? – Одно ее слово, казалось, задело его сильнее, чем любые убийственные аргументы; он буквально трясся от ужаса перед тем, что стояло за этим коротким «понятно». – Мне больше ничего не оставалось! Нам нужно было сохранить трансконтинентальный маршрут! Обогнуть туннель невозможно! У нас нет денег на дополнительные расходы! Нужно было что‑то делать!

Мейгс смотрел на него с удивлением и неприязнью.

– Я не спорю, Джим, – сухо сказала она.

– Мы не могли допустить, чтобы такая дорога, как «Таггерт Трансконтинентал», потерпела крах! Это была бы национальная катастрофой! Надо было думать обо всех городах, промышленности, грузоотправителях, пассажирах, служащих и акционерах, условия жизни которых зависят от нас! Это не только ради тебя или меня, это ради общего блага! Все согласны, что план объединения железных дорог практичен! Лучше всех осведомленные…

– Джим, – сказала Дагни, – если у тебя есть еще деловые вопросы для обсуждения, давай ими займемся.

– Ты никогда не принимала во внимание социальную сторону чего бы то ни было, – недовольно буркнул он в ответ.

Дагни заметила, что это притворство неприятно не только ей, но и Мейгсу, хотя и по совершенно другой причине. Он смотрел на Джима со скукой и презрением. Джим внезапно показался ей человеком, пытавшимся найти без опасную тропу между двумя полюсами – Мейгсом и ею, – и теперь видящим, что его путь стремительно сужается, и он будет растерт между Сциллой и Харибдой.

– Мистер Мейгс, – спросила она, побуждаемая ехидным любопытством, – каковы ваши экономические планы на послезавтра?

И увидела, как его мутные карие глаза сосредоточились на ней безо всякого выражения.

– Вы непрактичны, – сказал он.

– Совершенно бессмысленно, – отрывисто бросил Таггерт, – теоретизировать о будущем, когда необходимо думать о неотложных делах настоящего. В конечном счете…

– В конечном счете все мы умрем, – сказал Мейгс. И внезапно поднялся на ноги. – Побегу, Джим. Не могу тратить время на разговоры. – И добавил: – Поговори с ней о необходимости как‑то прекратить все эти крушения поездов, раз эта девочка такая кудесница в железнодорожных делах.

Сказал он это не оскорбительно; он не был способен ни оскорбить, ни понять, что оскорбили его.

– До встречи, Каффи, – сказал Таггерт, когда Мейгс выходил, не удостоив их прощальным взглядом.

Таггерт посмотрел на сестру испуганно и выжидающе, словно страшился ее комментариев и вместе с тем отчаянно надеялся услышать от нее хоть что‑то.

– Ну? – спросила Дагни.

– Ты о чем?

– Есть у тебя еще темы для обсуждения?

– Ну, я… – в голосе его звучало разочарование. – Да! – воскликнул он с отчаянной решимостью. – у меня есть тема, самая важная из всех.

– Растущее число крушений?

– Нет! Не это.

– Тогда что?

– Ты… ты сегодня вечером выступишь на радио в программе Бертрама Скаддера.

– Вот как?

– Дагни, это очень важно, необходимо, ничего поделать нельзя, об отказе не может быть и речи, в такие времена выбора нет, и…

Дагни взглянула на часики.

– Даю тебе три минуты на объяснение, если хочешь, чтобы я тебя выслушала. И говори начистоту.

– Хорошо! – обреченно тряхнул головой Джеймс. – Считается крайне важным – на самом высоком уровне, я имею в виду Чика Моррисона, Уэсли Моуча и мистера Томпсона, – чтобы ты произнесла речь перед всей страной, поднимающую дух речь, понимаешь, и сказала, что ты не бросала своего дела.

– Зачем?

– Потому что все так думали!.. Ты не знаешь, что происходило в последнее время, но… но это какая‑то жуть. По стране ходят слухи, всевозможные слухи обо всем, и они опасные. Подрывные. Кажется, люди только и делают, что шепчутся. Они не верят газетам, не верят лучшим ораторам, но верят любой злобной, нагнетающей страх сплетне. Не осталось ни доверия, ни порядка, ни… ни почтения к власти. Люди… люди как будто на грани паники.

– И что?

– Прежде всего это история с исчезновением всех крупных предпринимателей! Никто не может дать никаких объяснений, и это пугает людей. Это вызывает всевозможные нелепые шепотки, но главным образом шепчутся, что «ни один порядочный человек не будет работать на этих типов». Имеются в виду люди в Вашингтоне. Теперь понимаешь? Ты не подозревала, что очень популярна, но это так, и, может быть, стала еще популярней после авиакатастрофы. В нее не верил никто. Все думали, что ты нарушила закон, то есть Директиву 10‑289, и дезертировала. В обществе много… непонимания этой директивы, много… да, волнений. Теперь понимаешь, как важно, чтобы ты выступила, сказала людям, что неправда, будто Директива 10‑289 разрушает экономику, что это хороший закон, принятый для всеобщего блага, и что если люди немного потерпят, положение дел наладится, процветание вернется. Должностным лицам они уже не верят. Ты… ты предпринимательница, одна из немногих, принадлежащих к старой школе, и единственная вернувшаяся, когда все сочли, что ты скрылась. Ты известна как… как реакционерка, противящаяся политике Вашингтона. Поэтому люди тебе поверят. Твое выступление окажет на них большое влияние, укрепит их уверенность, поднимет дух. Теперь понимаешь?

Джеймс продолжал говорить, его подбадривало странное выражение ее лица – задумчивость, легкая полуулыбка.

Дагни слушала и слышала сквозь его слова голос Риардена, говоривший ей весенним вечером больше года назад: «Им нужна от нас какая‑то поддержка. Не знаю, какая именно, но, Дагни, если мы ценим свои жизни, то не должны оказывать им никакой помощи. Откажись, даже если тебя вздернут за это на дыбу. Пусть они уничтожат твою железную дорогу и мои заводы, но поддержки нашей они не получат».

– Понимаешь теперь?

– О да, Джим, понимаю!

Джеймс не мог понять тона сестры – голос ее был негромким, в нем слышались и стон, и насмешка, и торжество, но это было лишь проявлением эмоций, и он продолжал, не теряя надежды:

– Я обещал людям в Вашингтоне, что ты выступишь! Мы не можем подвести их в таком вопросе! Не можем допустить, чтобы нас заподозрили в нелояльности. Все устроено. Ты будешь гостьей в программе Бертрама Скаддера, сегодня вечером, в десять тридцать. Он берет интервью у выдающихся людей, программа передается на всю страну, ее слушают больше двадцати миллионов. Укрепитель Духа…

Дата добавления: 2015-03-29