Часть III. А есть А 34 страница

– Не поверю этому! Не поверю! – Голос Лоусона представлял собой полурычанье‑полухныканье. – Вы не можете заставлять меня терять веру в человечество! Нельзя допускать существования таких! Бессердечный эгоист, который…

– Превосходное вы сборище интеллектуалов, – с презрением отметил мистер Томпсон. – Я думал, вы сумеете поговорить с ним на его языке, но он нагнал на вас страху. Идеи? Где теперь ваши идеи? Сделайте что‑нибудь! Заставьте его присоединиться к нам! Склоните на нашу сторону!

– Беда в том, что он ничего не хочет, – сказал Моуч. – Что мы можем предложить человеку, который не хочет ничего?

– Хочешь сказать, – спросил Киннан, – что мы можем предложить человеку, который хочет жить?

– Замолчи! – завопил Джеймс Таггерт. – Почему ты это сказал? Что заставило тебя это сказать?

– Что заставило тебя вопить? – спросил Киннан.

– Замолчите все! – приказал мистер Томпсон. – Вы мастера сражаться друг с другом, но когда доходит до сражения с настоящим человеком…

– Значит, он и над вами одержал верх? – крикнул Лоусон.

– Да замолчи ты, – устало сказал мистер Томпсон. – Он самый несговорчивый тип из всех, с какими я сталкивался. Вам этого не понять. Поразительно твердый… – в голосе его послышалась нотка восхищения. – Поразительно твердый…

– Как я объяснял вам, – небрежно протянул доктор Феррис, – существуют способы убеждать несговорчивых типов.

– Нет! – крикнул мистер Томпсон. – Нет! Заткнись! Не хочу слушать тебя! Не хочу слышать об этом! – Руки его неистово задвигались, словно разгоняя что‑то, чего он не хотел называть. – Я сказал ему… что это неправда… что мы не собирались… что я не… – Он затряс головой так, словно его слова представляли собой некую беспрецедентную форму опасности. – Нет, слушайте, ребята, я хочу сказать, что нам нужно быть практичными… и осторожными. Чертовски осторожными. Это дело нужно улаживать мирно. Мы не можем позволить себе восстанавливать его против нас… или причинять ему вред. Не дай бог с ним что‑то случится. Потому что… потому что, если погибнет он, погибнем и мы. Не заблуждайтесь на этот счет. Если он погибнет, нам конец. Вы все это понимаете.

Он оглядел лица окружающих; они это понимали.

На другое утро мокрый снег падал на материалы первых полос газет, где сообщалось, что конструктивное, мирное совещание между Джоном Голтом и лидерами страны накануне днем привело к созданию «Плана Джона Голта», который вскоре будет опубликован. Вечером снежинки падали на мебель в жилом доме, передняя стена которого обвалилась, и на толпу людей, молча ждавших у окошка кассы завода, владелец которого исчез.

– Фермеры Южной Дакоты, – доложил Уэсли Моуч мистеру Томпсону на другое утро, – идут маршем к столице штата, сжигая по пути все правительственные здания и все дома ценой больше десяти тысяч долларов.

– Калифорния охвачена беспорядками, – доложил он вечером. – Там идет гражданская война, если только это гражданская война, в чем, как будто, никто не уверен. Они объявили, что отделяются от Союза, но кто сейчас находится у власти, никому не известно. По всему штату идут вооруженные столкновения между «народной партией», которую возглавляет Мамочка Чалмерс со своими поклонниками соевого культа Востока и какой‑то организацией «обратно к Богу», которую возглавляют несколько бывших владельцев нефтепромыслов.

– Мисс Таггерт! – простонал мистер Томпсон, когда Дагни вошла на другое утро в его номер, приехав по вызову. – Что нам делать?

Он удивился, почему ему раньше казалось, что она обладает некоей внушающей надежду силой. Перед ним было пустое лицо, казавшееся сдержанным, но эта сдержанность начинала внушать беспокойство, когда она длилась минуту за минутой, без перемены выражения, без какого‑то признака чувства. «Выражение лица у нее такое же, как у всех остальных, – подумал он, – только что‑то в складке губ говорит о стойкости».

– Я полагаюсь на вас, мисс Таггерт. Ума у вас больше, чем у всех моих ребят, – заговорил он умоляющим голосом. – Вы сделали для страны больше, чем кто‑либо из них, вы нашли для нас Голта. Что нам делать? Все рушится, и он – единственный, кто может вызволить нас из этой беды, но не хочет. Отказывается. Наотрез отказывается взять на себя руководство. Я никогда не видел ничего подобного: человек, не имеющий никакого желания властвовать. Мы просим его отдавать распоряжения, а он отвечает, что хочет повиноваться им! Это бессмысленно!

– Да.

– Что вы думаете об этом? Можете его понять?

– Он – надменный эгоист, – ответила Дагни. – Честолюбивый авантюрист. Человек безграничной дерзости, играющий на самые крупные в мире ставки.

«Это было легко», – подумала Дагни. Это было бы трудно в то далекое время, когда она видела в речи орудие чести, которым всегда нужно было пользоваться так, словно находишься под присягой верности реальности и уважения к людям. Теперь это было всего‑навсего орудие издавания звуков, бессмысленных звуков, обращенных к неодушевленным предметам, не имеющим никакого отношения к таким понятиям, как реальность, человечность или честь. Было легко в то первое утро сообщить мистеру Томпсону, что она проследила Джона Голта до его дома. Легко было видеть судорожные улыбки мистера Томпсона и слышать его повторяющиеся восклицания «Молодчина!» с бросаемыми на помощников взглядами, в которых сквозило торжество человека, доверие которого к ней оправдалось. Легко было выразить жгучую ненависть к Голту – «Я соглашалась с его идеями, но не позволю ему уничтожить мою железную дорогу!» – и услышать слова мистера Томпсона: «Не беспокойтесь, мисс Таггерт! Мы защитим вас от него!»

Легко было придать лицу выражение холодной расчетливости и напомнить мистеру Томпсону о вознаграждении в пятьсот тысяч долларов, голос ее был четким и режущим, как звук счетной машины, отпечатывающей сумму на векселе. Она видела, как лицо мистера Томпсона застыло на миг, потом расплылось в более широкой, веселой улыбке – это походило на безмолвную речь о том, что он не ждал такого, но рад узнать мотив ее поступка, и что этот мотив ему понятен.

– Разумеется, мисс Таггерт! Непременно! Это вознаграждение – ваше, полностью ваше. Вам пришлют чек на всю сумму!

Было легко, так как ей казалось, будто она находится в каком‑то безотрадном не‑мире, где ее слова и поступки уже не являются ни фактами, ни отражением реальности, а лишь искаженными позами в кривых зеркалах, которые создают уродство для восприятия тех, чье сознание нельзя рассматривать как сознание. Единственной ее заботой, жгущей, словно обжигающий провод внутри, словно проходящая по телу раскаленная игла, была мысль о его безопасности. Все остальное расплывалось в бесформенной дымке, полукислоте‑полутумане.

«Но ведь, – подумала с содроганием Дагни, – именно в этом состоянии живут все эти люди, которых я никогда не понимала, именно этого состояния и желают, этой поддельной реальности, этой необходимости притворяться, искажать, обманывать, этого доверчивого взгляда затуманенных паникой глаз какого‑то мистера Томпсона, служащего единственной целью и вознаграждением. Раз они желают этого состояния, – задалась она вопросом, – то хотят ли жить?»

– Самые крупные в мире ставки, мисс Таггерт? – с беспокойством спросил мистер Томпсон. – Как это понять? Что ему нужно?

– Реальность. Вся земля.

– Не совсем понимаю вас, но… Послушайте, мисс Таггерт, если считаете, что можете его понять, не согласитесь ли… не согласитесь ли попытаться поговорить с ним еще раз?

Дагни показалось, что она слышит свой голос с расстояния во множество световых лет, кричащий, что она готова отдать жизнь, лишь бы увидеть его, но в этой комнате она услышала голос какой‑то незнакомки, холодно говорящий:

– Нет, мистер Томпсон, не соглашусь. Надеюсь, что больше никогда его не увижу.

– Я знаю, вы терпеть его не можете, и не виню вас, но не могли бы просто попытаться…

– Я пыталась урезонить Голта в ту ночь, когда нашла его. В ответ слышала только оскорбления. Думаю, он ненавидит меня больше, чем кого бы то ни было. Не может простить, что я его обнаружила. Мне он ни за что не уступит.

– Да… да, это верно… Думаете, он уступит когда‑нибудь?

Раскаленная игла внутри заколебалась, выбирая путь: сказать, что, нет, и видеть, как они его убьют? Сказать, что, да, и видеть, как они будут держаться за свою власть, пока не погубят мир?

– Непременно, – твердо сказала она. – Сдастся, если правильно обходиться с ним. Он слишком честолюбив, чтобы отказаться от власти. Не давайте ему убежать, но не угрожайте и не причиняйте вреда. Страхом ничего не добьетесь. Он неподвластен страху.

– А что, если… все рушится… что, если он будет держаться слишком долго?

– Не будет. Для этого он слишком практичен. Кстати, сообщаете вы ему новости о положении в стране?

– Как… нет.

– Я бы советовала дать ему копии ваших секретных донесений. Он поймет, что времени почти не осталось.

– Хорошая мысль! Отличная!.. Знаете, мисс Таггерт, – неожиданно сказал он с каким‑то отчаянием в голосе, – всякий раз, как я поговорю с вами, у меня на душе становится легче, потому что вам доверяю. Из своего окружения я не доверяю никому. Но вы – другое дело. Вы сильная.

Дагни посмотрела на него в упор.

– Спасибо, мистер Томпсон.

«Это было легко», – сказала она себе и, лишь выйдя на улицу, заметила, что блузка под пальто прилипла к лопаткам. «Будь я способна чувствовать, – думала она, идя по вестибюлю терминала, – я поняла бы, что тупое безразличие, какое испытываю сейчас к своей железной дороге, представляет собой ненависть». Дагни не могла отделаться от ощущения, что теперь по ее железной дороге ходят только товарные поезда; пассажиры для нее не были ни живыми, ни людьми. Казалось бессмысленным тратить громадные усилия на предотвращение катастроф, сохранение в безопасности поездов, перевозящих только неодушевленные предметы. Она смотрела на лица людей в терминале; думала, что если бы ей предстояло умереть, быть убитой правителями их системы – эти люди продолжали есть, спать и путешествовать – будет ли она работать, чтобы обеспечивать их поездами? Если бы она позвала на помощь, поднялся бы кто‑нибудь на ее защиту? Хотят ли жить они, те, кто слышал его?

Чек на пятьсот тысяч долларов доставили ей в кабинет в тот же день с букетом цветов от мистера Томпсона. Дагни посмотрела на чек и, разжав пальцы, уронила его на стол: он ничего не значил, не вызывал у нее никаких чувств, даже намека на вину. Это был кусочек бумаги, значивший не больше чем те, что валялись в мусорной корзине. Можно было купить на него бриллиантовое ожерелье, городскую свалку или последнюю порцию еды, но для нее все это не имело никакого значения. Чек не был символом ценности, и все, что можно было бы на него купить, не могло быть ценностью. «Но это, – подумала она, – вялое равнодушие и есть постоянное состояние окружающих, людей, не имеющих ни цели, ни страсти. Это состояние ничего не ценящей души; и хотят ли жить те, кто избрал его?»

В коридоре дома, когда Дагни вернулась вечером, онемелая от усталости, осветительная система вышла из строя, и она не заметила конверта на полу, пока не включила свет у себя в передней. Это был чистый, запечатанный конверт, подсунутый под дверь. Она подняла его и через секунду беззвучно рассмеялась, сидя на полу, не желая подниматься. Она хотела только смотреть на записку, написанную знакомой рукой, той, что писала последнее сообщение в календаре над городом.

Записка гласила: «Дагни! Стой на своем. Наблюдай за ними. Когда ему потребуется наша помощь, позвони мне по телефону ОР 6– 5603. Ф.»

Вышедшие на другое утро газеты призывали людей не верить слухам, будто в южных штатах творятся какие‑то беспорядки. В секретных донесениях мистеру Томпсону сообщалось, что между Алабамой и Джорджией происходят вооруженные столкновения за обладание заводом, производящим электрооборудование, заводом, отрезанным военными действиями и взорванными железнодорожными путями от всех источников сырья.

– Вы прочли секретные донесения, которые я вам отправил? – простонал вечером мистер Томпсон, снова придя к Голту. Его сопровождал Джеймс Таггерт, захотевший познакомиться с пленником.

Голт сидел на стуле, забросив ногу на ногу, и курил сигарету. По выражению его лица они могли понять только, что он не испытывает страха.

– Прочел.

– Времени почти не осталось, – сказал мистер Томпсон.

– Да.

– Вы позволите делам идти так и дальше?

– А вы?

– Как вы можете быть так уверены в своей правоте? – выкрикнул Джеймс Таггерт; голос его был негромким, но напряженным. – Как вы можете в такое жуткое время придерживаться своих принципов, рискуя погубить весь мир?

– А чьих принципов мне следует придерживаться?

– Как вы можете быть уверены в том, что правы? Как вы можете знать? Никто не может быть уверен в знании! Никто! Вы не умнее, чем все остальные!

– Тогда почему я вам нужен?

– Как вы можете играть жизнями других? Как можете позволять себе такую эгоистичную роскошь держаться в стороне, когда вы нужны людям?

– То есть когда им нужны мои идеи?

– Никто не может быть полностью прав или неправ! Не существует ни черного, ни белого! У вас нет монополии на истину!

«В манере Таггерта что‑то неладно, – подумал, хмурясь, мистер Томпсон, – какое‑то странное, чересчур личное возмущение, словно он пришел сюда решать не политический вопрос».

– Будь у вас какое‑то чувство ответственности, – продолжал Таггерт, – вы не посмели бы рисковать, полагаясь только на свое суждение! Вы присоединились бы к нам, рассмотрели бы чужие идеи и признали, что мы тоже можем быть правы. Вы помогли бы нам разработать планы! Вы…

Таггерт говорил с лихорадочной настойчивостью, но мистер Томпсон не мог понять, слушает ли Голт. Голт поднялся и расхаживал по комнате не беспокойно, а с видом человека, наслаждающегося движениями своего тела. Мистер Томпсон обратил внимание на легкость его шагов, прямую линию стана, подтянутый живот, расслабленные плечи. Ходил Голт так, словно не сознавал своего тела, но гордился им. Мистер Томпсон взглянул на Джеймса Таггерта, неуклюже сутулившегося, сидя на стуле, заметил, что он с ненавистью наблюдает за движениями Голта. Голт не обращал внимания на Таггерта.

– …ваша совесть! – говорил Таггерт. – Я пришел воззвать к вашей совести! Как вы можете ценить свой разум выше тысяч человеческих жизней? Люди гибнут, и… Черт возьми, да перестаньте ходить! – рявкнул он.

Голт остановился.

– Это приказ?

– Нет, нет! – торопливо вмешался мистер Томпсон. – Не приказ. Мы не хотим вам приказывать. Успокойся, Джим.

Голт снова принялся ходить.

– Мир рушится, – заговорил Таггерт, взгляд его упорно следовал за Голтом. – Люди гибнут, а вы – тот, кто мог бы их спасти! Какая разница, кто прав, и кто нет? Вы должны присоединиться к нам, даже если считаете, что мы неправы, вы должны пожертвовать своим разумом для их спасения!

– Каким образом я их буду спасать?

– Кем вы считаете себя? – выкрикнул Таггерт.

Голт остановился.

– Вы знаете.

– Вы эгоист!

– Да.

– Понимаете, какой вы эгоист?

– А вы? – спросил Голт, глядя на него в упор.

Таггерт медленно вжался в кресло, глядя в глаза Голту, и мистер Томпсон ощутил необъяснимый страх перед следующей минутой.

– Послушайте, – вмешался он весело‑небрежным голосом, – какие сигареты вы курите?

Голт повернулся к нему и улыбнулся.

– Не знаю.

– Откуда они у вас?

– Мне принес пачку один из ваших охранников. Сказал, какой‑то человек попросил его передать их мне в подарок. Не беспокойтесь, – добавил он, – ваши ребята проверили ее самым тщательным образом. Тайных сообщений там не было. Это просто подарок от неизвестного поклонника.

На сигарете между пальцев Голта был символ доллара.

Мистер Томпсон решил, что Джеймс Таггерт не способен убеждать. Но Чик Моррисон, с которым он пришел на следующий день, оказался не лучше.

– Я… я отдаюсь в вашу власть, мистер Голт, – сказал он с отчаянной улыбкой. – Вы правы. Я признаю, что вы правы, и могу лишь взывать к вашему сочувствию. В глубине души я не могу поверить, что вы – законченный эгоист, не испытывающий сочувствия к людям. – И указал на бумаги, которые положил на стол: – Вот обращение, подписанное тысячей школьников, они просят вас присоединиться к нам и спасти их. Вот обращение из приюта инвалидов. Вот петиция, подписанная священнослужителями двухсот различных вер. Вот призыв от матерей страны. Прочтите их.

– Это приказ?

– Нет! – выкрикнул мистер Томпсон. – Не приказ!

Голт не шевельнулся, не протянул руки к бумагам.

– Это обыкновенные, простые люди, мистер Голт, – сказал Чик Моррисон тоном, говорящим об их жалкой незначительности. – Они не могут сказать вам, что делать. Не могут этого знать. Лишь просят вас. Возможно, они слабые, беспомощные, слепые, невежественные. Но вы, такой умный и сильный, неужели не можете сжалиться над ними? Не можете помочь им?

– Отказавшись от своего ума и следуя их слепоте?

– Возможно, они заблуждаются, но по незнанию!

– А я, обладающий знанием, должен повиноваться им?

– Я не могу спорить, мистер Голт. Я только прошу вас о жалости. Они страдают. Я прошу вас пожалеть тех, кто страдает. Я. Мистер Голт, – спросил он, заметив, что Голт смотрит в даль за окном, и что в глазах его внезапно появилось беспощадное выражение, – в чем дело? О чем вы думаете?

– О Хэнке Риардене.

– Э… почему?

– Испытывали они какую‑то жалость к Хэнку Риардену?

– О, но это другое дело. Он…

– Заткнитесь, – равнодушно произнес Голт.

– Я только…

– Заткнись! – рявкнул мистер Томпсон. – Не обращайте на него внимания, мистер Голт. Он не спал две ночи и перепуган до потери разума.

Пришедший на другой день доктор Флойд Феррис не казался испуганным, но мистер Томпсон счел, что это еще хуже. Голт не отвечал доктору Феррису и хранил молчание.

– Это вопрос моральной ответственности, который вы, очевидно, не рассмотрели, как следует, – говорил доктор Феррис слишком уж беззаботно, со слишком уж деланой принужденностью. – Вы как будто только и говорили по радио о грехах действия. Однако нужно рассмотреть и грехи бездействия. Не спасти жизнь так же безнравственно, как совершить убийство. Последствия те же самые, и поскольку о поступках нужно судить по их последствиям, моральная ответственность одна и та же… К примеру, поступило предложение, учитывая катастрофическую нехватку продуктов, издать директиву, чтобы каждый третий ребенок младше десяти лет и все взрослые старше шестидесяти были преданы смерти, чтобы обеспечить выживание остальных. Вы не хотели бы этого, так ведь? Вы можете это предотвратить. Одно ваше слово предотвратит это. Если откажетесь, и все эти люди будут казнены, это будет ваша вина и ваша моральная ответственность!

– Вы сошли с ума! – выкрикнул мистер Томпсон, оправясь от шока и подскочив. – Никто не делал такого предложения! Никто его не рассматривал! Мистер Голт, пожалуйста, не верьте ему! Он не имеет в виду этого!

– Имеет, – сказал Голт. – Прикажите этому мерзавцу посмотреть на меня, потом в зеркало, а затем спросить себя, неужели он думает, что мои моральные качества зависят от его поступков.

– Пошел вон отсюда! – крикнул мистер Томпсон, рывком подняв Ферриса на ноги. – Пошел вон! Чтоб я больше ни слова от тебя не слышал!

Он распахнул дверь и вытолкнул Ферриса навстречу удивленному охраннику.

Повернувшись к Голту, он развел руками и уронил их в обессиленной беспомощности. Лицо Голта ничего не выражало.

– Послушайте, – умоляюще сказал мистер Томпсон, – неужели нет никого, кто мог бы поговорить с вами?

– Говорить не о чем.

– Мы должны. Нам необходимо убедить вас. Хотели бы вы поговорить с кем‑нибудь?

– Нет.

– Я подумал, может быть… поскольку она высказывается… высказывалась иногда… в вашем духе… может, если я пришлю мисс Дагни Таггерт сказать вам…

– Ее? Да, она высказывалась в моем духе… Она – моя единственная неудача. Я думал, она на моей стороне. Но она обманывала меня, чтобы сохранить свою железную дорогу. Она душу продаст за свою дорогу. Пришлите ее сюда, если хотите, чтобы я дал ей пощечину.

– Нет, нет, нет! Вам не нужно ее видеть, если вы так к ней относитесь. Я не хочу больше тратить время на людей, которые вас раздражают… Только… только, если не мисс Таггерт, я не знаю, кого еще выбрать… Если… если смогу найти кого‑нибудь, кого согласитесь выслушать…

– Я передумал, – сказал Голт. – Есть человек, с которым я хотел бы поговорить.

– Кто это? – пылко воскликнул мистер Томпсон.

– Доктор Роберт Стэдлер.

Мистер Томпсон протяжно свистнул и опасливо покачал головой.

– Этот человек не друг вам, – сказал он тоном честного предупреждения.

– Он тот, кого я хочу видеть.

– Хорошо, будь по‑вашему. Завтра утром я пришлю его.

В тот вечер, ужиная с Уэсли Моучем в своем номере, мистер Томпсон гневно взглянул на стоящий перед ним стакан томатного сока.

– Как? Не грейпфрутовый? – резко спросил он: врач прописал ему сок грейпфрута как средство против простуды.

– Грейпфрутового сока нет, – ответил официант со странной многозначительностью.

– Дело в том, – уныло сказал Моуч, – что шайка бандитов совершила нападение на поезд на мосту Таггертов через Миссисипи. Они взорвали путь и повредили мост. Ничего серьезного. Мост отремонтирован, но все движение остановлено, и поезда из Аризоны не приходят.

– Черт знает что! Разве нет других…

Мистер Томпсон умолк; он знал, что других железнодорожных мостов через Миссисипи нет.

Через минуту он отрывисто произнес:

– Прикажи, чтобы этот мост охраняли армейские подразделения. Днем и ночью. Пусть отберут лучших солдат. Если с этим мостом что‑то случится…

Мистер Томпсон не договорил; он горбился, глядя на стоявшие перед ним дорогие фарфоровые тарелки с деликатесами. Отсутствие такой мелочи, как грейпфрутовый сок, внезапно дало ему впервые понять, что случится с Нью‑Йорком, если что‑то непредвиденное произойдет с мостом Таггертов.

– Дагни, – сказал Эдди Уиллерс в тот вечер, – мост – не единственная наша проблема. – Он включил настольную лампу, которую Дагни, сосредоточась на работе, не включила с приближением сумерек. – Из Сан‑Франциско не может выйти ни один трансконтинентальный поезд. Одна из сражающихся сторон, не знаю, какая, захватила наш терминал и обложила наши поезда «отправным налогом». То есть они задерживают поезда ради выкупа. Наш начальник терминала скрылся. Там никто не знает, что делать.

– Я не могу покинуть Нью‑Йорк, – холодно ответила Дагни.

– Знаю, – мягко ответил Эдди. – Потому я и поеду туда налаживать дела. По крайней мере найти подходящего руководителя.

– Нет! Не нужно. Это слишком опасно. И зачем? В этом уже нет нужды. Спасать нечего.

– Это все еще «Таггерт Трансконтинентал». Я буду спасать ее. Дагни, ты, куда ни поедешь, сможешь построить железную дорогу. Я нет. Я даже не хочу начинать все сначала. После того, что видел. Ты начнешь. Я не смогу. Позволь мне сделать то, что в моих силах.

– Эдди! Неужели ты хочешь. – Она умолкла, понимая, что это бесполезно. – Ладно. Раз у тебя есть такое желание.

– Вечером я вылетаю в Калифорнию – договорился о месте на военном самолете… я знаю, что ты все бросишь, как только… как только сможешь покинуть Нью‑Йорк. Возможно, тебя уже не будет здесь, когда я вернусь. Как только ты будешь готова, уезжай. Не беспокойся обо мне. Не жди меня, чтобы поставить в известность. Уезжай, как только сможешь. Я… я попрощаюсь с тобой сейчас.

Дагни поднялась. Они стояли лицом к лицу в полумраке кабинета, между ними висел на стене портрет Натаниэла Таггерта. Им обоим виделись давние годы – то время, когда они только научились ходить по железнодорожным путям. Эдди склонил голову и не поднимал несколько секунд.

Дагни протянула руку.

– До свиданья, Эдди.

Он крепко пожал ее, не глядя на свои пальцы; он глядел ей в глаза.

Эдди пошел к выходу, но остановился, повернулся к ней и спросил, негромко, но твердо, это была не мольба, не отчаяние, а последняя точка в долгой истории.

– Дагни… ты знала… как я относился к тебе?

– Да, – мягко сказала она, осознав в этот миг то, что понимала в течение многих лет. – Знала.

– До свиданья, Дагни.

Негромкий шум от поезда под землей разнесся по стенам здания и заглушил звук закрывшейся за ним двери.

На другое утро шел снег, тающие снежинки леденили виски доктора Роберта Стэдлера, шедшего по коридору отеля «Уэйн‑Фолкленд» к номеру, где находился Джон Голт. По бокам шли двое крепких людей из департамента Укрепления Духа, которые даже не пытались скрывать, какой метод укрепления им хотелось бы пустить в ход.

– Помни распоряжения мистера Томпсона, – презрительно сказал один из них. – Одно неверное слово, и ты пожалеешь об этом, приятель.

«Это не снег на висках, – подумал доктор Стэдлер, – это какое‑то жгучее сжатие». Оно не проходило после той сцены накануне вечером, когда он кричал мистеру Томпсону, что не может видеть Джона Голта. Он кричал в слепом ужасе, упрашивая круг бесстрастных лиц не принуждать его к общению с Голтом, с плачем обещал сделать все, что угодно, кроме этого. Чиновники не снисходили ни до спора, ни даже до угроз; лишь отдавали ему приказания. Он провел бессонную ночь, твердя себе, что не подчинится; но теперь шел к двери номера Голта. Причиной жгучего сжатия висков и легкой, вызывающей головокружение тошноты было то, что он никак не мог ощутить себя доктором Робертом Стэдлером. Он увидел металлический блеск штыков на винтовках охранников у двери, услышал, как в замке повернулся ключ. Обнаружив, что идет вперед, Стэдлер услышал, как за ним заперли дверь.

В другом конце большой комнаты он увидел сидящего на подоконнике Джона Голта, высокого, стройного, в широких брюках и рубашке, одна его нога свисала к полу, другая была согнута, пальцы рук были сплетены на колене, голова с будто освещенными солнцем волосами четко вырисовывалась на фоне серого неба. Внезапно доктор Стэдлер увидел парня, сидящего на перилах веранды его дома неподалеку от студенческого городка университета Патрика Генри, с копной каштановых волос на фоне летней голубизны, услышал свой страстный голос, говоривший двадцать два года назад: «Единственная священная ценность в этом мире, Джон, – человеческий разум, незыблемый человеческий разум…» И он крикнул этому парню через комнату и через годы:

– Я ничего не мог поделать, Джон! Я ничего не мог поделать!

Доктор Стэдлер ухватился за край стоявшего между ними стола для поддержки, сжимал его, как защитный барьер, хотя человек на подоконнике не пошевелился.

– Не я довел тебя до этого! – крикнул он. – Я не хотел! Я ничего не мог поделать! У меня была другая цель!.. Джон! Я неповинен в этом! Неповинен! У меня не было ни единого шанса против них! Они владеют миром! И не оставили мне места в нем!.. Что для них разум? Что наука? Ты не знаешь, как они ужасны! Ты не понимаешь их! Они не мыслят! Это бессмысленные животные, движимые неразумными чувствами, алчными, ненасытными, слепыми, необъяснимыми чувствами! Они хватают все, что хотят, знают только одно: что хотят этого, без мысли о причине, последствии или логики, проклятые, жадные свиньи!.. Разум? Неужели не понимаешь, как он бессилен против этих бездумных орд? Наше оружие совершенно беспомощно, до смешного инфантильно: истина, знание, ценности, права! Они знают только силу, силу и грабеж!.. Джон! Не смотри на меня так! Что я мог поделать против их кулаков? Мне нужно было жить, так ведь? Это я не для себя – для будущего науки! Мне было нужно, чтобы меня оставили в покое, нужно было чувствовать себя защищенным, мне пришлось согласиться на их условия – другого способа жить нет. Слышишь меня? Нет!.. Что, по‑твоему, мне следовало делать? Тратить жизнь на выпрашивание работы? Просить у тех, кто ниже меня, фонды и пожертвования? По‑твоему, мне следовало зависеть от милости бандитов, умеющих делать деньги? У меня не было времени соперничать с ними за деньги или за рынки, или за все их жалкие материальные цели! Тебе казалось справедливым, чтобы они швыряли деньги на выпивку, яхты, женщин, а тем временем бесценные часы моей жизни проходили бы впустую из‑за отсутствия научного оборудования? Убеждение? Как я мог их убедить? На каком языке мог разговаривать с людьми, которые не мыслят?.. Ты не представляешь, как я был одинок, как жаждал найти какой‑то проблеск разума! Как одинок, ослаблен и беспомощен! Почему я, обладающий таким разумом, должен заключать сделки с невежественными идиотами? Они не внесли ни цента на науку! Почему их нельзя принуждать? Принуждать я хотел не тебя! Это оружие было направлено не на разум! Не на таких, как ты и я, только на бездумных материалистов!.. Почему ты так на меня смотришь? У меня не было выбора! Выбор есть лишь один – побить их в их же игре! Да, это их игра, правила устанавливают они! Что значим мы, те немногие, кто способны мыслить? Мы можем только надеяться остаться в стороне незамеченными и хитростью заставить их служить нашим целям!.. Неужели не понимаешь, какой благородной была эта цель – мое видение будущего науки? Освобожденное от материальных уз человеческое знание, не ограниченное средствами! Я не предатель, Джон! Нет! Я служил делу разума! То, что я видел впереди, то, чего хотел, к чему стремился, нельзя измерить в их жалких долларах! Я хотел лабораторию! Мне она была необходима! Не все ли равно, откуда она возьмется или как? Я мог бы сделать так много! Мог бы достичь таких высот!

Дата добавления: 2015-03-29