Стив Айлетт 2 страница

И угроза конца принималась за обещание

Квинас спроецировался в Париж, то есть не исключалась возможность, что у него были какие-то дела с Доминантами. Я должен был догадаться, когда он назвал мир "полинявшей материей" бога — философия Доминантов. Локхарт говорил, что мне надо восстановиться и держать порох сухим, что бы это ни значило. Но у меня был хороший шанс спутать Квинасу все планы. Я встретился c Мелоди на незасвеченной явке в доме на Рю Фроментин. Встретиться с Мелоди было приятно, на сам город произвел на меня гнетущее впечатление: от этих левосторонних пейзажей и ломких, как леденцы, соборов напрягались нервы болезненно. На всем лежал налет стиля, но таким толстым слоем, что реальная плоть воспринималась с двухминутной задержкой. Мелоди, в своей узкой юбке из мозговой кожи, пыталась меня отвлечь.

— Это что? — спросила она, взяв в руки зеркальную книгу.

— Это Квинас подарил.

Единственный текст — слова, выгравированные на обложке. Зеркала — это корни, что вместе с нами уходят под землю. То, что питает их — где-то не здесь. Мы — зеркало, что отражает жестокость бога. Зачем Квинас дал мне эту книгу? Может быть, для того, чтобы я еще глубже укоренился в мире? Если так, то он просчитался.

Я спросил Мелоди, где найти штаб-квартиру Доминантов, и она указала в направлении девять. Я сделал тот осторожный шаг в вполоборота, когда ты слегка наклоняешь воздушную плоскость, так что видишь вперед в поперечном сечении на несколько сгущенных этерических миль. Яркая полоса густо-красного диапазона проявилась буквально тут же, причем не очень далеко. Я протянул руку, рука простерлась в бесконечность, как отражение в кривых зеркалах и утянула меня за собой в подпространство, как на резинке. Комната закружилась в дымовом вихре, я успел опознать два-три образа, а потом унесся размазанным промельком через дугу ярко-синего пламени. Клинья зрительного восприятия вонзились в меня, но потом все прошло. Впереди была аудиодырка с текучими, деформированными голосами, растянутыми по краям. Субгармонические частоты сложились в произвольном порядке, сузились и заострились.

— …общество создает образ прогресса и подгоняет его туда, куда ему хочется нас направить.

— Хватит болтать ни о чем.

Это была типичная берлога: сплошь тайные окна и деревца на чердаке. И подвал, полный тайн и загадок — широкие ступени и массивная стена с впечатляющим геомантическим порталом. При прохождении сквозь твердый воздух я углом задевал видимые тела и срезал их края — они вздувались кровавыми кнопками и превращались в фокусированные фигуры. Невидимый и обособленный за пределами спектра, я заглянул внутрь.

Там был Касоларо, глава Доминантов. Гравитационные декады сказались на состоянии его тела, при полном отсутствии чувства юмора, каковое могло бы его поддержать.

— Какой-то ты нелюбезный, Квинас.

— Слаба та победа, которую можно испортить дурными манерами.

— И изъясняешься ты занятно.

Квинас — его голова, словно птичья клетка, и всего одна песня — отмахнулся небрежным мерцающим жестом.

— Я не мальчик, Касоларо. Мне уже шестьдесят два. Я всю жизнь наблюдал за истиной: как она то входит в фокус, то выходит из него. Я давно уже не стремлюсь к счастью, только к более выразительному языку. У каждой фразы есть своя благоприятная фаза.

Дальнейшие переговоры прошли в том же духе — в духе скользящих покровов и странных улыбок. Все были заэкранизированы; все, кроме Луны, молоденького блондинистого парнишки примерно моего возраста. Я видел его в боковом разрезе, как человека-рекламу. Он вовсю делал вид, что он уже тот, кем надеялся быть; представление хрупкое, как масштабная модель. Партнер Касоларо, Беспроводной, похоже, завис. На нем была странная униформа, похожая на паззл: швы в местах соединений извивались наружу. Их узор плавно переливался в татуировку на его лоснящейся лысой голове.

— Я знаю, что ты весь выжжен. По глазам вижу. Вот так вот. Ты столько лет водил дружбу с могильщиками — если ты не опасен, почему тебя держат вдали от планет?

— Они считают меня сумасшедшим.

— И что это значит в данном контексте? Твое положение при заключении этой сделки зависит целиком и полностью от того, что ты сумасшедший, но при этом на что-то способен.

— Очень лестно.

— Этот твой Аликс — живая пуля — он ведь не просто технический инструмент, верно? А индивидуальность не станет проблемой?

— Нет, каждый из нас стремится быть не таким, как все. А он — просто талантливый мальчик в зените славы. Такой этерический серфер. Его прет от того, что, по идее, его убьет. У него есть свой стиль, но не более того — засохший и ломкий бутон, он никогда не раскроется.

— Умереть молодым — в этом, наверное, что-то есть. Аппаратные модули готовы к стыковке. Ты прав, путешествие через проекцию — это немалый риск, тем более если связь оборвется. Что ты теперь собираешься делать?

— Забывать. Со всеми приятностями, равно как и отрицательными последствиями пагубной привычки, переросшей в физическую зависимость.

— А та девочка, которую мы посылали: он получил инфу, что была у нее в голове?

— Я же тебе говорил, Касоларо, он — мозговой хакер. Конечно, ему любопытно, почему вы сами не инициировали удар.

— А Локхарт?

Этот молоденький мальчик, Луна, вдруг шагнул вперед, перекрыв мне обзор. На лице — любопытство, в руках — югулярная пушка. Он оказался сильней, чем я думал — он меня чувствовал. Остальные двое замолчали, как будто остановили программу. Темнота между ними. Тайна перестала быть таковой.

Выступив из своих очертаний, Луна приступил к переходу. Я отступил сквозь этерическое поле, держа его в поле зрения, но на достаточном расстоянии — он был черной точкой, пришпиленной к воздуху. Но он все равно протрассировал меня, даже когда я вошел в свое тело на незасвеченной явке: липкая стабилизация формы.

— Надо срочно отсюда съезжать, — сказал я Мелоди. — Нас засекли.

Мы вышли на улицу и разделились, слившись с тенями. Улицы города, акры глянцевого дождя. Ночь, черная от астрального дыма. У меня возникла за спиной реальный знак в виде материального тела: Луна выступил в протяженность тишины. Шамана, который работает на границах видимых изображений, узнать очень просто — его тень тем дальше от тела, тем гуще. Он уже улыбался, опережая себя.

На повороте в очередной проулок я свернулся в минимальный элемент и резко подался вбок, сквозь стену ближайшего здания — вечер, кажется, предстоял хлопотный, но интересный. Луна просочился следом. Мы были тональной развоплощенной плотью, несущейся сквозь стены по обеим сторонам проулка — разветвляясь до самых крыш и аннулируя пузырьки воздуха, прежде чем вновь окунуться в камень. Я мчался сквозь четкую комнату, где были ковры и резные изделия из дерева, потом — мотки кровавых кружев и область взбудораженного протоплазмического порыва. Я слился с незнакомкой, нецелованной библиотекаршей: ее воспитание, и образованность, и многочисленные достоинства прозябали в отчаянии под глянцем язвительной желчной злобы. Порыв пушистого снега захватил меня и потащил за собой, и кресло растянулось на целую вечность. Я сам не заметил, как добрался до конца квартала и прошел сквозь припаркованную машину, которая со взрывом стекла отлетела в сторону. Луна был уже рядом, когда я пронесся смазанным пятном через стоянку. Весь ряд машин разбился вдребезги, не выдержав этерической тяги. Я остановился внутри какой-то машины, просочился наверх через крышу, переключил режимы и спрыгнул на бетонированную площадку. Луна слишком поторопился материализоваться и наложился на «вольво» — окна мгновенно окрасились изнутри в алый цвет и разлетелись осколками под давлением покоробившегося металла. Рваная, с острыми выступами арматура выбивалась из рамы, кишечная лава изверглась из фар. Потом все стабилизовалось.

Я стоял, омываемый воем сигнализаций, на стоянке у гипермаркета, словно падший ангел, одетый в упрощенное подобие моей прежней одежды, насколько я ее помнил. В моде я не разбираюсь вообще.

Вампиры Парижа

Мир начинался как бунт — но потом примкнул к вакууму

Говорят, что во всяком обществе существует лишь ограниченное число личностей — все остальные лишь веселятся, живут в свое удовольствие и проникаются добрыми мыслями. Но наши головы вдыхают вопросы, как воздух. Я лежал на кровати в гостиничном номере Мелоди, страдая от фантомных ожогов после схватки с Луной. Да, я сглупил. Не надо мне было высовываться — надо было залечь на дно, войти в режим спячки, прийти в себя, исцелиться, попрощаться с людьми и просто сделать свою работу, независимо от того, знает бог обо мне или нет. Плохой из меня получается вирус. Однако во время прогона через дематериализацию и обратно я хотя бы вылечил руку. Какое странное, цельное призвание — затемняющее все небо.

Промежуточное расстояние в окнах.

— Только не растворяйся в воздухе за углом и не приходи потом отраженным сигналом, Аликс. — Она так это сказала… слова как текучий мед.

— Я просто пройдусь. Посмотрю книжки.

Она скорчила рожу.

Изысканный старый город — бесценное впечатление. Птицы — стремительный промельк, рыбы — зыбкие самоцветы, цветы на воде, студенты моих лет и старше, серое небо, затхлые шелесты призраков из подземки наплывают табачным туманом. Это было прощание перед последним броском, попытка впитать в себя как можно больше. Если Интернесины правы, после удара не будет уже ничего. За считанные секунды все исчезнет.

Я взял зеркальную книгу в букинистический магазинчик на Рю де ла Бушери, местечко, по первому впечатлению, совсем не подходящее: воплощенная победа устоявшихся традиций и рефлекторного просвещения. Однако там попадались и настоящие книги. Пароли, вписанные в рекламные объявления на обложках. Люди, которые их написали, — ложь втекла в их дневники, и они умерли чистыми, оставив целительные документы, белые, словно сливки. Я раскрывал зеркальные страницы перед этими древними книгами, и в них отражались слизистые дорожки авторской желчи, невидимые за печатным текстом. "Наш нарушенный тайный закон", закон, нарушенный безвозвратно и непоправимо, настолько непоправимо, что само его существование теперь отвергают с обратной силой. "Медицина — тончайшая разновидность магии" — подлинное название трактата о наполеоновских войнах. "Словарь бесконечной независимости". "Может быть, теология обитает в аду", — так начиналась еще одна книга. За названиями глав скрывались другие, невидимые. Настоящие.

У меня было чувство, будто я возвращаюсь к собственной блевотине. Все это — старый, ненужный хлам. Горечь разочарования. Господи, мне не терпелось двинуться дальше.

Тот день был как сон. Я подбирал историю как разноцветные ароматы. Паровозные топки, жареные каштаны, лошади с шорами на глазах в темном тоннеле, симфония чего-то едва уловимого в длинных коридорах широких улиц, неспешное вязкое небо. Белое пьянство во фраках и кудрявых мехах, шорохи галерей, церемонные проповеди, трогательные и чопорные, бесконечные пейзажи вальсируют под оливковыми деревьями, празднество на открытом воздухе, уходящее вдаль. Скамейка на городском берегу, зыбкий послеполуденный пляж. Фигуры на пирсе прогуливаются у перил, дети — сгустки изменчивого движения. Улицы накатывают, как волны. В глазах ощущение невинности.

Отель был как практический терминал. Именно то, что мне нужно.

Мелоди — глядя своими угольными глазами далеко-далеко — рассказала мне про какого-то мальчика, который употреблял что-то вроде отворотного зелья.

— А когда в его теле произошло замещение, и оно стало сплошным наркотиком, и почти ничего человеческого в нем не осталось, наркотик взалкал человеческой природы, и каждую ночь гнал того парня на улицу в поисках кайфа. Так и рождаются вампиры — когда наркотик входит в человеческую оболочку и проявляет себя вовне, пытаясь восстановить биологическое равновесие. Но так получилось, что этот мальчик выпил кровь девочки, которая была точно такой же, как он, почти сплошь — наркотик, и в нем уже не осталось ничего человеческого. Девочка лежала в луже мочи и крови, глядя в ночь, на которой он медленно высыхал, словно пар от дыхания на зеркале. Впервые она встретила себе подобного — и он растворился в ничто за считанные секунды.

Мелоди набрала слезы в шприц. Интимное действо среди шаманов — чтобы почувствовать сопротивление друг друга. Ультракрасные молнии пробежали по венам. Искры взвихренного света рассыпались по мебели. Пространство неслось, как опаленный эфир человеческого проклятия, набирая скорость, а потом выброс неоновой пыли замедлился и остановился совсем. Печаль втиснула нас на седьмое небо, где ржавели мелочные желания. Кровавое время проходило в космическом разноцветии и тайных провалах в необозримую глубину, и твари, живущие на радиочастотах, смотрелись здесь как зернистые электроны. Мимолетные прикосновения, как невесомые поцелуи. Мраморные дыры в облаках — и нас отпускает уже на другой стороне спектра, в других цветах, размытых и шумных. Водопад слез.

Девочка-ненависть, впалая боль, восхождение сквозь мир жажды, каждый компромисс. Кровь на рабочих зеркалах. Миллионы жалких зеркал, и все разлетается вдребезги. Вздохи в рубцах и шрамах. Сморщенная дырочка на простынях. Умирая в объятиях. Она была такая красивая.

В мягком свете, струившемся из окна, сплетение тел в снежном стиле, словно помехи на изображении… шипение гравия под колесами автомобилей… бурлящие парки… дни из батиста, бьющиеся на ветру… медленные смещения… груди, сплющенные о юное растянутое пространство… разъемы во времени… и все сметается куда-то на час назад…

— Аликс.

— Да.

— Подожди, пока я не засну. Сделай все, когда я буду спать.

— Да.

Очень скоро она заснула, и ее волосы цвета черного янтаря упали ей на лицо, и я вышел на балкон попить чаю, попрощаться с вечерним небом и уничтожить создателя. Увидел медные облака, закат цвета эля. Я извинился перед своими жертвами, не ожидая прощения. Луна, горячий ветер смял его крик. Ассасин лондонских Доминантов. И уже очень скоро мы прямо отсюда отправимся на небеса, прошептала девочка с белой кожей и тонким клинком в руке. Два указательных знака прошивали насквозь ее голову. Все в жизни может стать выходом к пониманию. Что касается перемещений в пространстве, то единственный верный способ быть одновременно везде — это существовать во времени. Я допил чай. Осмотр завершен. Черта с два, я не один.

Здания отодвигаются и теряются в перспективе: я собираю энергию для переноса, и мигающий горизонт меркнет собственным негативом. Боль проносится в голове дождем, и на меня проливается новая тишина.

Стежок к стежку

Бог ничего не подскажет — ему самому непонятно, из-за чего сыр-бор

Компоновка данных нередко содержит в себе бесконечность. Я ощущал скользкую гладкую пустоту. И еще — тяготение, что сжимало мир, и легкую тошноту от движения. Я был замкнут в пространстве размерами не больше гроба, в пространстве, закрученном этерическими скобами. Меня кто-то вырубил. Выключил со спины, там, в отеле. Грубо сработано. Стиль Доминантов.

Они меня не убьют — с тем же успехом они могли бы забросить меня на коктейль с музыкой и шампанским. Но призрачный ореол и экранированный контейнер не давали мне перегрузиться; расчет и ярость — требуха в голове. Мне перекрыли все входы в этерическое пространство.

Когда происходят серьезные сбои на границах видимых изображений, самый надежный способ восстановиться — просто принять наложенные ограничения. Принять, осознать и принять опять. Вновь и вновь. Там, в черноте, я наблюдал за блеклыми геометрическими директивами собственных мыслей — все, что мне было позволено. Там, в штаб-квартире Доминантов, Касоларо упоминал о каких-то их хитростях. Но я был уверен, что я самый умный. Самоуверенность никогда до добра не доводит.

У меня было время подумать. Зачем было меня убирать, если они уверены в своей правоте? Может, теперь они засомневались, что момент выбран правильно; может, они поэтому и не воспользовались информацией сами? У нас общий враг, которого мы пытаемся уничтожить — существо, которое ничего не делает, лишь непрерывно распространяет себя по всем направлениям. Черт, у меня получилось бы. Я бы сумел. В бесконечной Вселенной обязательно и неизбежно, должна была появиться добродетель — обнаруженная случайно, похожая на развороченные кишки и на вскрытые вены. И мы неминуемо стали лучше, чем наш творец. Или лучшим его сегментом — из всех, что существовали до этого.

Я не знал, что такое возможно: восстановиться после полного перегорания. Очаги выгорания были словно конечные точки, один большой терминал, подключенный к черной дыре, что вбирала в себя стены, кресла, людей и книги, и те падали вниз, словно в пролом в полу под провисшим ковром — шаг на прогиб, и ты исчезаешь, увлекая за собой все свое окружение. На это притворство столько сил уходило, что наша Вселенная не свернулась, как кровь, почти сразу. Квинас мне ничего не сказал — он был хорошо экранирован. Может быть, даже слишком хорошо. Казалось, что он — всего лишь наблюдатель, следящий за темнотой. Но у перегоревших не остается энергии даже на наблюдение. И он спелся с Касоларо, обрюзгшим эстетом с чувством юмора на уровне кошки. Локхарт, по крайней мере, был как отец — добрый, но не слабый; мудрый, но живой.

Ретинальные сгустки тьмы клубились перед глазами и растворялись в ничто. Я не знаю, сколько часов или дней я наблюдал сцены из жизни этой завалящей планеты и слушал музыку у себя в голове. Медленно пережевывая свой транс. Просветы четкости — как свежий вкус мяты. Я проходил сквозь моря, смотрел ментальные записи дна, покрытого черной лавой; сквозь леса, что стелились внахлест под порывами ураганного ветра. Крупные планы древних деревьев в зарубцевавшихся ранах. Старинные замки в навязчивых деталях. Симфонии от начала до конца. Я проходил сквозь города. А потом на меня вдруг напала сонливость, и мысли начали путаться. Самые разные: что мы все — мыслительные импульсы в подсознании убогого бога, пообтрепавшегося и усталого. Что многие из нас хотят умереть. Все это были правдивые половинки одной общей картины. Мне снились багровые пастбища, и мне было тепло в моем заточении. От меня не осталось уже ничего — одно настроение.

Я слышал, как снаружи переговариваются техники — обиженный ропот, как гул механической фабрики. Корабль вошел в док. Я насторожился, стряхнув с себя оцепенение. Этерические перемычки открылись, скобы на руках автоматически разошлись, но грудь и ноги по-прежнему были залочены. Крышка саркофага треснула и открылась — я резко выбросил руки вверх, наткнулся на грудь Беспроводного, затянутую в изломанный паззл, подключился к нему напрямую и просветил насквозь. Его тело разлетелось в клочки, и я остался стоять, весь в крови, на молу. Англия, надо думать. Других вариантов нет.

Выход располагался в крытом доке. Огромный резервуар для газа в грязном плавательном бассейне. Я пробежал по заброшенному тоннелю. Новые штаны обвились вокруг ног, как графический рестарт. Над дверью, где выход, по-прежнему висела табличка с надписью: Мертвецы в эйфории не рассчитывают на спасителя.

Почти вертикальный тоннель вывел меня в отстойник, мощенный серым сланцем. Песня на ветру ударила, словно бутылкой по голове. Прямо у меня перед носом по вентиляционной решетке прошелестел смятый фантик от конфеты. Половина чертова колеса — как будто врытая в горизонт. Гидравлический Лондон был занят.

Пока я добирался до штаб-квартиры Интернесинов, звезды больно кололись, словно иголки. Дождь покрыл улицы водяным лаком и размыл пыль на кислотных стенах. Воскресение — невостребованный выход на «бис», такой же унизительный. Когда ты молодой и сочишься ядом на улицах, где дождит стрихнином, и ты проходишь сквозь опрокинутые тени, мимо круглосуточных аптек и закрытых прачечных самообслуживания. Можно лишь приспособиться к этой красной влаге. Стать адекватным. Даже создатель вряд ли способен на что-то большее. Маленькая темная дверь в стене шипит и пенится под дождем. Прохожу насквозь. Чуть вперед по дорожке — к серому и неприметному дому, чем-то похожему на церковь.

В кабинете Локхарта не было, но я чувствовал метку, энергетический знак — даже сквозь полное разряжение. Я осмотрел полки. Фотоснимок табачного цвета: молодой Локхарт у подножия какого-то храма в джунглях; маленькая иконка святой Исидоры, сгорбленной под общедоступным прощением и явно желающей лишь одного — сбросить с себя это бремя; турецкий светильник в виде сорокопута, пыльный, как железнодорожное радио; заряды для сигил. Локхарту я доверял если не безраздельно, то все-таки больше, чем всем остальным. Конечно, когда он научился справляться со своими мистериями-головоломками, в нем померкло стремление к действию, что-то в нем умерло. Но в качестве руководителя и наставника он всегда был безупречен.

Я упал во вращающееся кожаное кресло и задремал. Ливень в окне походил на статику. Я открыл глаза, когда Локхарт вошел в комнату и замер на пороге. Но лишь на миг. Мое притупленное состояние явно не произвело на него впечатления, хотя он как-то странно занервничал. Я принялся излагать ему свои соображения о Доминантах — я говорил, словно сбрасывал данные. Боялся, что что-то забуду или опять засну.

— Они считают, что мы готовим конец света независимо от того, погибнет Вселенная со смертью бога или останется, как была. Они поэтому и называют нас могильщиками, правильно? Вообще, по идее, нам должно это льстить — что нас считают способными на такое. Но ты сам видишь, что получается. Хотя у нас общий враг, которого мы собираемся уничтожить, мы по-прежнему спорим друг с другом и друг другу мешаем. А тут еще возникло последнее маленькое сомнение: а чего хочет создатель — полностью деформатировать свое творение или оставить все в целости и сохранности, по завету?

Порыв холодного воздуха — это открылась вторая дверь у меня за спиной. Еще до того, как обернуться, я считал волны. Почти плоское изображение отклонилось от истины. Это был Касоларо.

И, взглянув на Локхарта в простом удивлении, я увидел в его глазах невозможное. Дрожь отступления.

Суицидальные элементы

И пусть мое сердце выплеснется на власти — отдаленный смех

Воля практически подавлена.

— Осторожнее, джентльмены. Однажды я видел, как он играл в классики на потолке.

Я был слегка оглушен, но все-таки мог говорить, пусть даже и нес полный бред, пока они вдвоем волокли меня вниз по лестнице, в подвал.

— Твои этерические художества здесь не приветствуются, Касоларо.

Если бы я не был контужен, я бы просто пророс сквозь стену, просочился бы сквозь нее туманом, вышел бы через водосточный желоб, слился бы с каким-нибудь незнакомцем, а потом отделился бы — незаметно, без шума. Мы все это умеем и делали это не раз, наблюдая за тем, как комната рассыпается мерцающими созвездиями, пока стиральная машина меняет цикл. Может быть, у меня получилось бы и сейчас, но пока я раздумывал, меня уже привязали к вертикальной аура-стойке в дальнем конце помещения. Весь подвал представлял собой этерическую платформу. Из хранилища извлекли старый крест вознесения и водрузили на помост в форме кокона между двумя усилителями. Крест был хоть и древним, но достаточно эффективным блокиратором переноса — он удерживал объект в рассеянии и не давал ему сфокусировать силу. Принцип работы немного напоминает попытки петь низким голосом, когда голова запрокинута высоко-высоко. Электростатический разряд перекрыл этерические переходные шлюзы и выбросил меня назад в основной лонжерон. Было субботнее утро.

Огромная комната — сплошная пыль, ржавчина и вода на полу. В тени генератора — три фигуры. Локхарт, Касоларо и Древа, молодой техник и убийца из Доминантов. Я только-только собрался сказать что-нибудь умное, как вдруг, поднырнув под тяжелой каменной притолокой, на свет вышел Квинас. В своем белом кожаном плаще он выглядел свежим и энергичным, а его мертвые волосы были зализаны назад.

Похоже, они рассудили, что лучше уж поступиться принципами, чем пожертвовать своим теперешним положением. Я очень порадовался, что у меня ничего нет, ничего и никого — так что терять мне нечего, и мне не придется ни о чем жалеть. Я усмехнулся, но это было горькое веселье.

— Ну что, похоже, все в сборе. Так что получается? Вы все — трусы. Даже ты, Локхарт. А я тобой восхищался, как сын — отцом. Любил тебя, как отца. И что в итоге?

Локхарт смотрел в пол. Теперь все забыли, каким он был сильным когда-то, этот величественный старик. Он казался таким безобидным, пусть самодовольным и гордым, но все-таки безобидным, как библиотечный лев, но он умел изливать ледяное пламя одной силой мысли и останавливать время для более пристального изучения мгновений в призрачном эфире, в свете катодных лучей. Это он показал мне, как создавать этерический кокон, и эмалевый свет омывал его эктоплазменной инкапсуляцией. Это он дал мне надежду. А теперь он стоял, устремив взгляд вниз, с ужасно смущенным видом.

— Знаешь, о чем он думает, твой наставник? — спросил Кваинас. Ну да. Все правильно. Альбинос меня считывал. — Он думает о великой эпохе, о пропыленной справедливости в пространстве крови, насыщенной кислородом. Он стареет, но заводит часы, как будто его это не задевает. Ночь растет у него во рту.

Локхарт поднял голову и мрачно пробормотал:

— Если тебе больно, прости.

— Мне нельзя сделать больно.

— Путы-ограничители — это не игрушки, — продолжил Квинас, и молодой Древа у него за спиной улыбнулся. — Твои фантазии на тему святого Себастьяна обретают реальность, а у Касоларо встает.

— Давайте уже начинать, Чем быстрее начнем, тем быстрее закончим, — нахмурился Касоларо, явно не самый большой любитель театральных эффектов и остроумных бесед.

— Я очень неосторожно родился в Англии, — сказал я. — И я как-то не собираюсь исправлять эту ошибку и умирать здесь же, да еще с вашей помощью. — Мне было не очень понятно, почему они просто не залепили меня сигилами; почему не оставили меня умирать в герметичном гробу, ведь было бы проще запереть меня там и, образно выражаясь, спустить в канализацию.

Касоларо выступил вперед; вид у него был мрачнее мрачного. У него так и не развился вкус к оригинальным идеям. Может быть, потому что такие идеи никогда не приходили ему в голову.

— Ты не раздумывая убил троих моих людей.

— Ну да, я безусловный победитель по массовым убийствам. Причем исключительно из любви к искусству. И мне не нужен кокон для переноса, как этой твоей девочке-ассасинке, Касоларо. Летучие капсулы — это, блядь, для дилетантов, которые не могу заставить себя поверить, что точки входа — они везде. — Я давал им понять, что могу переноситься без подготовки и без всякого дополнительного снаряжения. Это было дурацкое хвастовство, согласен. То есть я был не в том положении, чтобы храбриться. — Первое, чему я научился. Честность — это голос, приемлемый при любых условиях.

Квинас хохотнул.

— Универсальный убийца цитирует избранные места из шаманского кодекса прямо с креста — очень забавно.

То, что они прикрутили к кресту — это было всего лишь тело, выбеленное спектральным ожогом и расплывчатыми шрамами. Мой дух высвободился из этого тела и спроецировался вовне, в гипермерное пространство, триангулированное информацией от сотен и сотен шаманов. Когда сталкиваешься с врагом, занимающим такую обширную область, начало его дефиниции отличается от конца. Наши лидеры просто подвесили нас — как белье на просушку.

— Этот все замечает, — хихикнул Квинас, подбирая мои мысли быстрее, чем нищий — мелочь. — Думаешь, случайность, что как раз в тот период, когда подавляющее большинство людей злится на бога и возмущается его деяниями, почти никто в бога не верит? Он пытается затаиться, он отрицает собственное существование. Если отделить его деяния от него самого, если он не всеведущий и вездесущий, если он не везде и не все, значит, наше желание его убить — это именно наше желание, а не его.

— То есть все объясняется просто. Вам страшно. Вы боитесь, что сильный враг разъярится. А вы что, хотите ему понравится? Чтобы он вас возлюбил?

Квинас саркастически процитировал:

— "Ненависть лишь умножает ненависть. Разозли ангела смерти — и ты дашь ему лишнюю пару крыльев".

Я улавливал легкие видения: зеленое, словно яблоко, небо, черно-розовая шахматная доска. Да, я мог бы остаться здесь — мумифицированный потенциал. Во мне была эта лень, что похожа на транс. То есть наш план будет благополучно похерен, и все вдруг начнут жить долго и счастливо?

— Как я понимаю, вы все просто в ужасе от нашего одноступенчатого миротворческого процесса. А состояние пойдет в наборе со всем остальным?

Касоларо возмутился.

— Ты — сосредоточие, ты — глаз бури и, в конечном итоге, сам определяешь свое состояние. Твоя память — ты только представь, с каким благоговением все будут ее рассматривать.

— Но при условии, что вы не ошиблись.

А вообще это был полный бред.

— Мы тут с вами разводим споры, как, блядь, в дискуссионном клубе. Обличаем небо, грозимся, как будто наши угрозы его проймут. А ему, между тем, глубоко фиолетово. Вы что, так и не поняли, что это — уже не теория? — Мой разум корчился, ни на что не способный, возле ограничителя — я видел себя, как я отгоняю его пинками. — Вы хоть понимаете, что как только вы снимете с меня блокировку, я пойду и сделаю, что собирался? По-настоящему? А вы, ребята, не припозднились ли, часом? Мы все загнаны в угол, взяты в скобки сравнений. Может быть, хватит уже чушь пороть? Вы, Доминанты, ослаблены, вы засохли — но вам хочется и Интернесинов прихватить с собой, чтобы если уж погибать, так всем вместе. Мы опустились до глупых интриг, мы колотим друг друга по головам в гостиничных номерах — глядя на нас, Первые Мистики-Ренегаты со стыда бы сгорели.

Дата добавления: 2015-05-06