Как приготовить собаку

Как приготовить кошку

Как приготовить воробья

Как приготовить мышь

Сперва утопить. Если прибить, в мясо попадут осколки костей. Выпотрошить, снять шкурку, промыть в воде. Связать три‑четыре тушки вместе, обмазать мокрой глиной и запечь в костре. Либо разрубить пополам и зажарить с мелко порезанным луком, посыпав солью, перцем и тимьяном. Так же готовятся и воробьи. На вкус как курица.

Выпотрошить, ощипать, отрезать лапки и промыть тушки в воде. Выкладывать слоями в горшок, пересыпая солью. Перед приготовлением смыть соль и обжарить в небольшом количестве оливкового масла. В отдельной сковороде поджарить до прозрачности лук, добавить порезанные кубиками помидоры. Выложить воробьев в сковороду с соусом и посыпать свежим базиликом. На вкус как курица.

Выпотрошить, снять шкуру, отрезать голову, хвост и лапы, тщательно промыть в чистой воде. Тушка неотличима от кроличьей, ее можно также жарить на открытом огне. Насадить на вертел, обмазать маслом, приправить эстрагоном. Готовность определять, протыкая мясо ножом: вытекающий сок должен быть прозрачным. На вкус как курица.

Выпотрошить, снять шкуру, разрубить. Ляжки слишком жирные и потому не годятся в пищу, мясо на боках, нарезанное крупными кусками, можно жарить, остальное тушить, в крайнем случае тоже жарить. Специфический запах и лишний жир можно удалить, предварительно отварив мясо в воде. Обильно полить соусом или приправить перцем чили. На вкус как кислая баранина.

Печальная истина состоит в том, что, за исключением собаки, почти все животные на вкус одинаковы. Те, чье мясо не похоже на курицу или говядину, напоминают на вкус баранину. Когда готовишь мясо, секрет разнообразия – в приправах. Овощи, фрукты и травы куда более интересны и разнообразны на вкус, нежели звери, которые ими питаются. Да и наши описания в корне неверны: мы говорим, что кошачье мясо похоже на курятину, но, если бы нас вскармливали кошачьим бульоном, мы бы думали наоборот.

«Как приготовить мышь» – мой первый рецепт, который я записал аккуратным почерком в небольшой блокнот, украденный у учителя. Мне было десять, и насчет вкуса я ошибся. Мышиное мясо показалось мне больше похожим на курятину, нежели на говядину, поскольку я был еще юн и неопытен. Кошка и собака изменили мою жизнь. Сперва я приготовил кошатину, но в этой части своего повествования я расскажу про другую, дикую кошку, запутавшуюся в зарослях терновника.

Однако всему свое время. Перед случаем с кошкой меня выпороли. Когда мне было девять, умер старый директор, и все ходили по школе на цыпочках. Мы поняли, что дело неладно, когда у всех отменили уроки, а в ворота въехала карета доктора. Новый директор школы лично повел его наверх.

Провожали старика всей школой.

На следующий год никто не умер, а еще через год, когда мне исполнилось одиннадцать, в школе появился новый учитель, доктор Форе, преподававший латынь и теологию. Меня он невзлюбил с первого взгляда. Ему не нравилось мое лицо, наша дружба с Эмилем, которую он находил подозрительной, а также то, что следующие каникулы я собирался провести в гостях у Эмиля, хотя по правилам должен был остаться в школе. В первую же неделю он выпорол меня за «отвратительные при вычки».

Я съел сырую улитку. Вообще‑то нас часто кормили тушеными улитками, а учителя ели их сваренными в сливочном масле и приправленными чесноком. Но сырая улитка – это совсем другое дело. К тому же я нашел ее в куче нечистот из школьного туалета. Доктор Форе заявил, что мои ягодицы станут такими же влажными, как улитка, только от розог. После пятничных молитв и благословения он приказал мне подняться к кафедре, снять штаны и ухватиться за дальний край небольшого стола, в результате чего я растянулся на нем с голым задом.

Розги были из ивовых прутьев, отмокавших целую ночь в бочке с соленой водой – ее внесли в зал два мальчика. Соленая вода придает розгам упругость и предотвращает кровотечение. Первый удар заставил меня подскочить: пальцы, вцепившиеся в край стола, громко хрустнули.

Мне было одиннадцать. Все, кого я знал в этом мире, молча смотрели на мою битву с болью, обжигающей тело. Эмиль велел мне кричать. Он сказал, что негодяи вроде доктора Форе любят крики. Если я стану кричать, все закончится гораздо быстрей. Но от боли мне так сдавило горло, что наружу не могло вырваться ни единого звука.

Второй удар оказался еще сильней, а после третьего стена актового зала поплыла и зрение мое померкло.

Я наконец ойкнул и услышал за спиной довольное бормотание доктора Форе. Четвертый удар я снес молча: в самый ответственный момент на меня накатила темнота. После пятого мой рот открылся в безмолвном крике, а от шестого я бы выплюнул легкие, если б не поднял глаза и не увидел за приоткрытой дверью девочку. У нее были темные грязные волосы, от ужаса она широко распахнула глаза и приоткрыла рот. Моя ровесница или, может, на год старше.

Девочка. В школе, где учились сто пятьдесят мальчиков.

Шестой удар выбил из меня сдавленный стон, и тут вперед вышел директор. Он велел доктору Форе остановиться. Я снова поднял глаза: девочка исчезла, дверь была плотно закрыта. Директор помог мне встать и отдал на попечение двух одноклассников. Если меня начнет лихорадить, об этом надлежит немедленно сообщить его жене. Доктор Форе, презрительно наблюдавший за происходящим, бросил на меня гневный взгляд. Я в ответ широко улыбнулся, и это привело его в ярость.

Наутро остальные мальчишки встретили меня аплодисментами. Я был героем, вынесшим шесть ударов розгами без единого крика. Мне пришлось скинуть штаны и стоять с голым задом, пока одноклассники по очереди оценивали мои боевые ранения. Многие решили, что порка побила прежний рекорд, когда прошлым летом директор со всей силы нанес несчастному десять ударов тростью. Рекордсмен целую минуту разглядывал мой зад, а класс, затаив дыхание, дожидался вердикта. Наконец он великодушно кивнул и сказал, что мне попало сильней.

Его благородный ответ встретили новым взрывом аплодисментов.

– Ты болван?! – прошипел Эмиль, когда овации стихли и все принялись открывать учебники на нужной странице, которую полагалось прочесть вслух своему соседу или про себя. – Теперь тебе еще больше достанется!

Эмиль знал, что говорил, но на сей раз он ошибся. Доктор Форе не рискнул бы выпороть меня еще раз: а ну как я снова стерплю? Ему не удалось выбить из меня ни единого крика, да к тому же порку прекратил директор. Да, мы с Эмилем понимали, что у меня появился заклятый враг. Однако доктор Форе не стал бы еще раз унижаться на глазах у всей школы.

Он отомстил иначе. Не сумев сломать меня, он решил сломать Эмиля. Это случилось на следующей же неделе. Эмиль якобы совершил какой‑то проступок и уже в четверг утром лежал на столе в актовом зале, а доктор Форе с ухмылкой на лице стискивал в руках розгу. Конечно, Эмиль кричал. Он кричал так громко, что младшие затыкали от страха уши. После третьего удара потекла кровь, и директор потребовал уменьшить силу ударов. Это не помогло, Эмиль все равно заходился в плаче.

Аплодисментами его никто не встречал. Никто не просил его снять штаны, чтобы посмотреть, не лишился ли я звания рекордсмена, хотя досталось ему не меньше: следы от розог были столь же глубоки, как мои, а синяки – столь же темны. Теперь Эмиля избегали, словно боясь заразиться его трусостью. Буржуазное происхождение, бабушку‑еврейку и отъезды домой по выходным – все это вменили ему в вину. Он заснул в слезах и наутро выглядел еще хуже, чем минувшим днем. В обед, не в силах более выносить его слезы и нападки одноклассников, я отправился на поиски директорской жены: сообщить ей, что Эмиля лихорадит.

– Какие симптомы?

– Он непрестанно плачет.

Она горько вздохнула, пробормотала что‑то о людской жестокости и велела мне привести Эмиля. Ему предстояло ночевать в лечебной палате, и мне как другу разрешили составить больному компанию. Пока же я должен был привести Эмиля и вернуться на урок. «Тебя зовут д’Ому, не так ли?» – спросила она. Я кивнул и выполнил поручение: под презрительными взглядами одноклассников вывел Эмиля из класса.

– Скоро увидимся, – сказал я.

– Нет, – с горечью ответил он. – Я хочу побыть один.

– А отомстить?

Я с самого утра обдумывал план мести. Он был рискованным; впрочем, все хорошие планы предполагают долю риска. Эмиль мог вернуть себе уверенность и даже заслужить уважение одноклассников. Не дождавшись ответа, я оставил его у двери в палату – темную каморку, окно которой выходило во внутренний дворик. В этом дворе доктор Форе держал свою собаку. Окна его комнаты были ровно напротив, поэтому действовать следовало быстро и бесшумно.

Вернувшись в класс, я заявил, что Эмиль ищет добровольцев на эту ночь: у него есть план мести.

– Что за план?

– Ему нужен судья, писарь и свидетель. Устроим суд. Судьей будет Эмиль.

– А ты? Кем будешь ты?

– Палачом. Если понадобится.

– Он хочет судить доктора Форе?

Я мотнул головой.

– Лучше. Его собаку.

Маркус, староста нашего класса, радостно заулыбался. Я понял, что если все получится, Эмиль будет прощен. Доктор Форе души не чаял в своей гадкой псине. По ночам она сидела во дворе и громко выла на любой шум, мешая всем спать. Дважды в день чудовище выгуливали. По общему мнению, собака была самой злобной тварью в школе – после ее хозяина, разумеется. Мальчишки принялись увлеченно составлять список обвинений.

Когда на смену сумеркам пришла ночь, все кроме Эмиля знали, что он поклялся жестоко отомстить доктору Форе. Мою новость он встретил широко распахнутыми глазами. Губы у него были искусаны, лицо опухло, нос покраснел от безутешных рыданий. Я велел ему умыться холодной водой, которую прислала нам жена директора. Пока он стоял, разинув рот, я водрузил тазик на подставку, налил в него воду, схватил его за голову и окунул в таз. Он вынырнул и чуть не набросился на меня с кулаками.

– Тогда умывайся сам!

Он стал шумно плескаться в тазу, заливая водой одежду – ни он, ни я переодеваться ко сну не стали, ведь нам предстояло важное дело. Я объяснил Эмилю, что от него требуется. Он видел своего отца в зале суда? Так вот, пусть станет своим отцом. На полном серьезе.

– Я буду судьей?

– Да. Ты обвиняешь, а Маркус защищает. Но последнее слово за тобой, и приговор объявишь тоже ты.

– А как мы утихомирим пса? Он же будет лаять. Форе проснется и увидит нас! – Тут ему пришла в голову еще одна мысль. – И как мы проберемся во двор? На ночь его запирают.

– В том‑то и вся соль.

Маленький двор относился к жилищу Форе. В него выходило множество окон и две двери: одна вела в школьный коридор, другая – в комнаты учителя. Первую он запирал вечером, а вторую – когда выводил собаку на улицу. Ключи от обеих дверей были только у одного человека. Ну, может, еще у директора, но прямой доступ имел лишь доктор Форе.

– Мы не станем выходить во двор. Суд пройдет на крыше, прямо над дверью Форе. А зверя мы утихомирим вот этим…

Я вытащил из‑под куртки липкий мешок.

Эмиль в ужасе уставился на кусок сырого мяса, затем попятился и, по‑видимому, стал заново обдумывать мое предложение.

– Что это?

– Кошка мадам Форе. Один кусок я взял… для эксперимента. – Я не стал говорить, что поджарил его с луком и съел: кусочки мяса застряли у меня в зубах и все еще были там. – Остальное здесь. Должно хватить.

От моих «взрослых» речей глаза у Эмиля распахнулись еще шире, и я чуть было не улыбнулся, но успел взять себя в руки. Все серьезно. Никаких шуточек, а то нам не удастся провернуть дело. Неужто мой друг всегда был таким тощим? Таким слабым? Глаза Эмиля заблестели, от страха он снова начал кусать губы. В моем представлении он всегда был старше и сильнее… мальчик, который дал мне тумака и хотел отобрать мои каштаны. Но сегодня я смотрел на него сверху вниз.

– Ты убил их кошку?

– Она была жирная и мерзкая.

– А какой приговор я… – с тревогой начал Эмиль.

– Смертная казнь. Через повешение. Приговор вступит в силу немедленно.

Он повторил мои слова одними губами, пытаясь их осмыслить. Затем пришло время встретиться с остальными мальчиками на чердаке. Если бы нас поймали ночью в коридоре, то выпороли бы нещадно. Подгоняемый мной Эмиль с трудом взобрался по ступеням, лицо у него было осунувшимся и тревожным после вчерашней порки. Над нашими головами висела треснутая арфа, вокруг валялись сгнившие кожаные портфели и ржавые рапиры. Сломанные клинки оказались нам по росту: Маркус схватил один и бросил другу, но оживленный поединок пришлось прекратить яростным шипением.

– Оставьте рапиры здесь, – шепотом велел Эмиль. – Возьмете на обратном пути.

Вообще‑то Маркусу никто был не указ, однако новый статус Эмиля придал его словам веса. Маркус положил сломанный клинок на пол, и его друг поступил так же.

В дальнем углу чердака был выход на крышу. Обычно мальчишки приходили сюда на спор – за свинцом; металл расплавляли и выливали в холодную воду, где он застывал причудливыми кляксами. Мы поднялись вдоль трубы, расположенной на стыке двух крыш, и спустились на другую сторону, к перилам над внутренним двориком, где доктор Форе держал свою собаку. Был конец лета, в воздухе стоял смрад недавно унавоженных полей. Вокруг расстилалось темное море без единого огонька. Крестьяне жили как скот: безропотно вставали и ложились вместе с солнцем, управляемые временами года.

– Господь навонял, – сказал Маркус. Кто‑то хихикнул, кто‑то попросил Маркуса не богохульствовать. Не обращая на них внимания, я сунул руку за пазуху.

– Можно? – спросил я Эмиля.

Он уставился на меня запавшими глазами, подсвеченными желтой луной, и едва заметно закачался на месте.

– Ты судья. Я хочу заняться собакой. Можно?

– Давай, – сказал он.

Я открыл сумку, вытащил оттуда окровавленный кусок мяса и бросил вниз: он шлепнулся на булыжники внутреннего двора. Его приземление было встречено громким лаем – Маркус выругался, Эмиль застонал, но лай тут же затих и сменился чавканьем. Никто не зажег свет и не открыл окно. Чавканье утихло, и пес заскулил, прося добавки.

– Сюда. – Я поманил к себе остальных.

Все столпились вокруг, и мне пришлось проталкиваться через них к Эмилю. Он стоял на краю крыши, белый как простыня.

– Не трусь, – прошептал я.

Эмиль поднял голову, и его лицо внезапно переменилось, словно в доме поселились новые хозяева. Он уверенно прошел сквозь толпу к перилам и посмотрел на безобразную псину.

– Брось ему еще, – приказал он.

Собака съела окровавленный кусок и подняла голову, чтобы выслушать обвинения.

– Ты обвиняешься в том, что принадлежишь доктору Форе. А также в том, что скверностью своего нрава не уступаешь хозяину. Ты обвиняешься в уродстве и беспардонном поведении. Признаешь ли ты свою вину? – Зверь заскулил, выпрашивая еще мяса, и Эмиль кивнул. – Обвиняемый вину не признает.

Я бросил обвиняемому еще кошатины и испугался, что мяса не хватит до конца суда. Эмиль, по‑видимому, подумал о том же: он обратился к адвокату, приказав ему говорить коротко и по сути, а свидетелю – внимательно следить за происходящим. Очень важно, чтобы все было по справедливости.

Такого Эмиля мы еще не видели. От сопливого нытика с распухшим от слез лицом не осталось и следа.

– Начинайте, – велел он.

– Наказывать собаку за грехи владельца – все равно что наказывать слугу за послушание хозяину. Животное ни в чем не виновато. Если бы пес принадлежал мне или вам, а не доктору Форе, он был бы ровно такой же. Стали бы вы его судить в таком случае?

Два мальчика тихо захлопали, и я одобрительно кивнул. Речь была хорошая, понятная каждому и ясно излагающая суть возможной ошибки. Но что скажет Эмиль?

– Собаке выдвинули два обвинения. Оба – очень серьезные. Она принадлежит доктору Форе и обладает ужасным нравом, а также омерзительной внешностью. Самое же страшное заключается в сочетании этих грехов. Когда двое преступников вместе задумывают совершить преступление – это заговор. В нашем случае налицо преступное сочетание двух грехов. Суд требует, чтобы вы доказали справедливость двух утверждений: что пес не омерзителен и что он не принадлежит доктору Форе… Жан‑Мари, еще мяса.

Я бросил кусок вниз, когда адвокат начал спешно подводить итоги. Он сказал, что не может доказать ни то, ни другое, однако бедный пес не знал лучшей жизни и лучшего обращения, он попал в дурное общество и не должен страдать за чужие грехи.

Эмиль остался непреклонен.

– Преступления такого характера не должны сходить никому с рук. – Он посмотрел на мальчика, который играл роль свидетеля. – Вы признаете, что суд был проведен в полном соответствии с законом?

Мальчик важно кивнул.

– В таком случае мне остается лишь объявить приговор. – Эмиль перегнулся через перила, чтобы хорошо видеть собаку. Та завиляла хвостом и заскулила, выпрашивая угощение. – Мольбы тебе не помогут. Ты признана виновной в обвинениях столь серьезных, что кара за них может быть лишь одна… – Эмиль помедлил. – И кара эта – смерть!

Наши одноклассники удивленно переглянулись, и Эмиль поднял брови: зачем же еще, по их мнению, мы забрались на крышу?

– Приведите приговор в исполнение, – решительно приказал мне Эмиль.

Я полез за пазуху, где лежала веревка с петлей на конце, но остановился.

– Пусть приговоренный закончит последнюю трапезу…

Остатки мяса плюхнулись на булыжники, и собака жадно их проглотила, восторженно виляя хвостом и облизываясь. Меня замутило от мысли о предстоящей казни, и я проклял себя за то, что предложил такой план. Пес, почти не жуя, заглотил последний кусок кошатины. Когда он поднял голову и вновь заскулил, моя петля упала ему на голову, и я с силой дернул веревку на себя: ярость сделала меня беспощадным. Я тянул и тянул, и собака быстро поднималась, пока я на секунду не ослабил хватку. Зверь полетел вниз и внезапно замер. При падении он сломал шею. Все было кончено в считаные секунды.

– Помогите! – в отчаянии проговорил я.

– Что надо делать? – недоуменно спросил Маркус.

– Втащить труп на крышу. Не можем же мы его оставить.

От волнения они, похоже, не подумали об этом. Собачий труп неминуемо указал бы на убийц. Животное должно было исчезнуть. Тогда слуги решат, что это колдовство, и директору придется все свои силы бросить на то, чтобы развеять их глупые предрассудки. Выстроившись гуськом, мои одноклассники стали тянуть веревку, а я следил, чтобы труп повешенного пса не стукался о стену. Наша жертва была уже практически на крыше, когда я поднял глаза и обмер.

– Что такое? – вопросил Эмиль.

Я схватил петлю и втащил собаку на крышу.

– Ничего. Померещилось.

Из окна напротив за нами наблюдала девочка. Белая как привидение, она стояла в черном мраке комнаты. Волосы у нее были распущены, на теле – лишь тонкая сорочка. Клянусь, даже с такого расстояния я видел на ее лице улыбку.

– Спокойного сна, – сказал я Эмилю.

– А ты… сам?..

– Да. Я избавлюсь от трупа.

Все предложения помощи от других мальчишек я отверг. Хорошо ли спал Эмиль в ту ночь и насколько сильно болели его иссеченная спина и ягодицы, я не знаю. Однако благодаря мне у него появилась возможность спать спокойно – не боясь, что завтра его поколотят одноклассники. Раскаяние посетит их лишь несколько часов спустя.

А я? Довольный собой и своей добычей, я брел по лесу к мерцающей в темноте мелкой речке, что текла вдоль школьных владений. В ее водах предстояло упокоиться и этой собаке. Завтра утром она будет уже в милях от нас, и никто не обратит внимания на раздувшийся собачий труп. Достав складной ножик, я срезал кусок со спины, промыл мясо в воде и завернул в листья щавеля. Утром я зажарю его на открытом огне, подальше от любопытных взглядов. Бредя по сухой листве и слушая леденящее кровь совиное уханье, я уже воображал, как предложу кусок собачатины дочери доктора Форе.

Дата добавления: 2015-05-06