Трасса Нижний Новгород – Зеленый город. – серега, ты что. . . – еще успел сказать Александр, а потом ему стало не до вопросов

– Серега, ты что?.. – еще успел сказать Александр, а потом ему стало не до вопросов. Он отпрянул раз, и другой, и третий от стремительных прямых выпадов – отшатывался чисто автоматически, слабо соображая, что делает, потому что голова была занята одним сплошным недоумением: это не может происходить с ним, это не он, Александр Меншиков, мечется среди низкорослого, еще не подросшего, не так давно насаженного ельника, пытаясь увернуться от человека, который во что бы то ни стало хочет его убить.

Почему, за что?! Неужели за эту фотографию, которая попала в руки Александра совершенно случайно, на которую он возлагал такие надежды… а ведь выходит, не напрасно возлагал!

Он кидался туда-сюда, не сводя глаз с Серегиного как бы враз отупевшего лица, пытаясь предугадать очередной его выпад прежде, чем он будет сделан, – тогда окажется слишком поздно! – и пока ему это удавалось. Бессмысленно было бы пытаться наброситься на Серегу и скрутить его хитрым приемом – конечно, драться Александр умел и, окажись у него тоже нож или будь Серега с пустыми руками, еще неизвестно, кому досталась бы победа, – но настолько каверзными приемами, которые позволяют безоружному человеку отбиться от вооруженного, он все-таки не владел. Оставалось надеяться, что он замотает Серегу физически, а тем временем удастся докричаться, дозваться его, достучаться до его внезапно помутившегося сознания. Но противник никак не выматывался, и велика была вероятность, что он доберется до Александра прежде, чем это произойдет.

Бежать? Подставить спину? Нет, не говоря уж о позоре, – Александру приходилось видеть ножевые ранения в спину… страшные, беспощадные, какие-то особенно гнусные, жестокие, потому что убийцу не останавливает умоляющий, кричащий о пощаде взгляд жертвы, убийца наносит удар от всей души…

Шишка, расщеперистая прошлогодняя шишка, вдруг поехала под ногой, Александр поскользнулся и упал на спину, перекатился на бок, задев что-то плечом. Это оказался сук. Подскочил на ноги, схватив это нежданно подвернувшееся оружие – конец застрял в прошлогодней хвое, и Серега чуть было не подобрался за это мгновение промедления слишком близко, опасно близко к Александру, – но когда он выдернул сук, тот оказался просто огромным, что твоя оглобля, и Александр от души размахнулся и нанес неожиданно меткий удар по Серегиной руке с кастетом.

Рука повисла, Серега покачнулся и медленно поднял на противника остановившиеся, обесцветившиеся глаза. Лицо его безудержно бледнело.

Потом поднес левую руку к правой и как-то неуверенно начал опускаться на колени. Его губы стали белыми, подглазья резко потемнели.

– Ты мне руку сломал? – спросил чуть слышно, и Александр, глядя, как стремительно, на глазах опухает, багровеет рука, так же тихо ответил:

– Вроде бы да. Только не руку, а плечо.

– По-мо-ги, – низким голосом, с усилием выговорил Серега, но Александр качнул головой:

– Сними сначала кастет. – И прикрикнул, когда тот помедлил: – Снимай, снимай! Через минуту у тебя рука так отечет, что потом железо придется распиливать. Сам же спасибо скажешь!

Навидался он этих чокнутых с ножиками! Как-то раз приехали на вызов, где отец с сыном повздорили. Сынок-громила валяется на полу, истекая кровью (бедренная артерия повреждена), папаша скорчился в углу, весь побитый. Вполне сочувствуя несчастному старичку, которого родимый отпрыск довел до нечеловеческого поступка, добрый доктор Меншиков все же для начала склонился над сыном, который грозил скончаться от потери крови, и в следующий миг его словно бы кто-то в правый бок толкнул. Понятно кто – ангел-хранитель! Александр нечаянно завалился на бок, перемазался в кровище – правда, чужой, а вот если бы не успел отшатнуться, пролил бы немало своей, получив удар в печень. Дедуля отчего-то возбудился – не от обиды ли на доктора, который первым делом начал оказывать помощь умирающему сыну, а не его упившемуся папашке – участнику, самое малое, Первой Пунической войны… А ведь не иначе, тот же ангел-хранитель и подсунул Александру сучок, которым удалось вывести из строя обезумевшего Серегу!

Этот вышеназванный, весь уже вовсе белый, даже как бы в синеву, с усилием стащил с пальцев кастет и отбросил его так далеко, как только мог. Александр отшвырнул его еще дальше концом своего смертельного оружия-1, потом подошел, подобрал и, сообразив, как убирается лезвие в боковые ножны (вовсе не из середины ладони выбрасывалось оно, как показалось со страху, а сбоку!), загнал его внутрь. Спрятал кастет в карман и повернулся к Сереге не с больно-то ласковым выражением лица:

– Ну, что будем делать? Оказывать первую помощь или как?

Тот кивнул, делая над собой явные усилия, чтобы удержать ускользающее сознание.

– Можно надеяться, что у тебя какой-нибудь ядовитой стрелки для меня не припасено? Мышьяком пропитанной? Не выхватишь из кармана, не саданешь в горло? – не удержался от ехидства Александр, не испытывавший никакой жалости к Сереге.

Между прочим, это только штамповики-журналисты уверены, что врачи «Скорой» жалеют своих пациентов. Женщины – еще туда-сюда, по слабости своей натуры, да и то не все. А мужская жалость под большим вопросом. Тем более когда понимаешь: болезнь этого человека – дело его собственной дурости. А в большинстве случаев так и бывает. Пил, курил, жрал не в меру, дрался, с бабьем дурным путался… Веди себя, как говорится, хорошо – и все у тебя хорошо будет. А Серега не вел. В данном конкретном случае Александр испытывал к нему куда меньше жалости, чем к тому синему, бомжаре, к которому как-то сердобольные тетки вызвали «Скорую помощь» («Человеку плохо!»), а человеку было как раз хорошо, человек спал да и спал, а что спал на газоне, так это его личное дело, у нас все-таки демократическое государство! Но Александр был тогда не в настроении, устал, издергался весь, ну и расквитался с бедолагой, как мог: попросил у фельдшерицы зеленки и нарисовал мужичку круги вокруг глаз – на манер очков!

Вот бы Серегу сейчас зеленкой размалевать, мелькнула шальная, детская, озорная мысль. Ему словно бы мало было этого удара, раздробившего Сереге плечевую кость, – хотелось еще что-то непременно сделать, гадость сказать, как-то унизить поверженного противника…

– Вы вообще знаете, какую помощь оказывают при переломе верхних конечностей? – послышался высокомерный голос, и, полуобернувшись, Александр увидел Марину, которая стояла, прислонившись к автомобилю, сложив руки на груди, с довольно-таки безразличным выражением своего красивого, сильно накрашенного лица.

– Да, представьте, знаю, сподобил господь, – огрызнулся Александр, почти с отвращением разглядывая ажурную кофточку, которая опять была натянута на плечи и даже застегнута на верхнюю пуговку. – У вас есть косынка какая-нибудь, платок, ну, не знаю, что-то, чем можно руку ему зафиксировать? Это и будет первая помощь.

– Нету у меня никакой косынки, и платка нету, – пожала плечами Марина. – Зачем они – в такую жару?

– Но вот кофточку же вы носите, даром что жара, – справедливо заметил Александр. – Кстати, не пожертвуете ее для иммобилизации поврежденной конечности, как и положено доброй самаритянке?

– С чего вы взяли, что я добрая? – почти с яростью спросила Марина. – И как насчет того, чтобы подать пример и порвать на бинты вашу майку?

– Это уже называется подставить другую щеку, – покачал головой Александр. – Не мой жанр. Я довольно злопамятен.

У нее вдруг так задрожали ресницы, словно девушка с трудом удерживала слезы.

Спросила странным голосом:

– Да?

– Угу, – легко ответил Александр, протягивая к ней руку. – Давайте кофту.

Марина безропотно стянула ее, обнажив точеные загорелые плечи, сплетение цепочек вокруг стройной шеи. Александр медленно покачал головой, снова чувствуя себя Атосом и Д'Артаньяном – в тот момент, когда они обнаружили на левом плече любимой женщины – миледи – некий позорный знак в виде полустертой лилии.

Интересно, поняла она – не миледи, понятно, а Марина! – что узнана? А может, Александр просто идиот, потерявший из-за женщины голову, и клинически ошибается?! С чего он взял, с чего его сжавшееся сердце взяло, что Марина… Ведь та была рыжая, а эта – очень светлая блондинка. Та была зеленоглазая, а у этой глаза серые!

И внезапно, из каких-то глубин памяти, всплыла строчка из старинного заговора, который ему когда-то прочла мама, обожавшая всякие мистико-этнографические штучки и бывшая, чудилось, на дружеской ноге не только с Пушкиным, как и полагалось бы учителю русского языка и литературы, но и со всем сонмищем русской демонологии, со всеми этими домовыми, лешими, водяными, банниками, овинниками, полевыми, степовыми, русалками, болотницами, ведьмами и колдунами:

«Кулла, кулла, кулла! Ослепи зеленые, серые, голубые, лживые очи ее!»

Да уж… И зеленые лживые, и серые лживые, и рыжие волосы лгут, и золотистые, и только незабываемая родинка у плеча говорит правду, как говорила правду лилия на плече миледи.

То-то обе эти роковые дамы так старались прикрыть свои плечики! Небось помнила, помнила Марина, как ненасытно он ласкал эту родинку губами…

Злопамятный, значит? Ну-ну…

«Клятая клятва Гиппоклята» между тем вдруг проснулась и побудила ошалевшего доктора Меншикова к ряду неотложных мероприятий по оказанию первой помощи пострадавшему Сереге. Действуя строго в соответствии с медицинскими рекомендациями, Александр помог парню сесть, уложил поврежденную правую руку через грудь в самое удобное, не причинявшее ему боли положение, а потом максимально туго примотал Марининой кофточкой руку к груди, завязав рукава у Сереги на шее. Теперь пострадавшего в положении сидя следовало доставить в медицинское учреждение.

– Поступим так, – холодно произнес Александр, глядя в провалившиеся Серегины глаза. – Сейчас вы сядете в машину и ваша дама отвезет вас в ближайший травмопункт. Понятно? Насколько я помню, мне Петр Федорович рассказывал о блистательном водительском мастерстве этой особы. Она вообще, судя по всему, на все руки от скуки, – не сдержался он. Его филиппика, впрочем, осталась для измученного болью Сереги пустым звуком. Да и Марина молчала.

– Поняли? – Александр поднялся с колен.

– Мы-то поняли, – холодно прозвучал голос Марины. – А вы что будете делать?

– А я пойду к Петру Федоровичу. Вы правильно заметили – тут буквально два шага. На машине, конечно, быстрее было бы, но я ходок хороший, за полчаса запросто доберусь.

– Алехан, ты идиот или притворяешься? – послышался слабый, заплетающийся голос Сереги. – Я ж тебя чуть не порезал до смерти – ты разве не понял, из-за чего?

– Я плохо соображаю, когда на меня кидаются с ножом! – с ненавистью рявкнул на него Александр, еле удерживаясь, – честное слово, как ни стыдно в этом признаться! – чтобы как следует не пнуть сидящего на траве Серегу. Причем попасть хотелось именно по сломанному плечу! – Однако я довольно хорошо понимаю по-русски! Даже инвективную лексику!

– Чего? – слабым голосом спросил Серега, и Александр поймал легкую улыбку, мелькнувшую на губах Марины.

Понятно, почему она их так старательно намазюкала помадой, зачем густо накрасила ресницы. Чтобы изменить очерк зацелованных Александром губ, скрыть разрез глаз, в которые он смотрел с такой страстью. Родинка выдала… неужели только родинка? Или что-то иное, чего нельзя было заслонить для Александра серыми или зелеными глазами, рыжими или светлыми волосами? Значит, это были все-таки краска или парик и цветные линзы, правильно он предположил, когда шатался по набережной… Нет, ну до чего дошел прогресс! Раньше только в фантастическом романе можно было прочитать о девице, которая, отправляясь на свидание, запросто меняет цвет волос и глаз, а уходя от уснувшего (необходимое уточнение – усыпленного!) кавалера, «надевает» другие глаза и волосы: темно-карие и жгуче-черные.

Секунду! Но если принять как данность, что Марина была в той квартире одна и если именно ее признал за Эльвиру Холмскую водитель Гоша, значит, на самом деле она никакая не Марина, а Эльвира. Та самая Эльвира, хозяйка квартиры. То есть Марины не существует в принципе. Существует актриса Эльвира, которая притворялась Мариной и все это время жила у Манихина, чтобы…

Ох, нет. Галина сказала, что ее соседка пропала только в мае, а до этого с ней было все в порядке. На «шашлычной фотографии», где Галина снята с Эльвирой, на обороте стоит дата: какое-то сентября 2000 года. В это время Марина вовсю жила у Манихиных. И что-то такое Петр Федорович мимоходом рассказывал – она не просто приходила и уходила, она поселилась с ними как свой человек в своем доме, жила постоянно. Галина же уверяла, что именно в мае ее соседка пропала бесследно.

Значит, Марина – не Эльвира. Она только гримировалась под Эльвиру – видимо, свою близкую подругу. Так что едва ли стоит верить ее утверждению, будто она не узнала цыганку. Как же, не узнала! То есть, может быть, конечно, это не та самая цыганка-отравительница, но не узнать Эльвиру Марина не могла. Именно поэтому она говорила таким ледяным, отстраненным тоном, делала вид, что абсолютно спокойна, когда смотрела на фото.

Взволновался только Сергей. Да как взволновался! Это теперь он сидит смирно, словно по голове ударенный (или в самом деле ему ненароком и по головушке его дурной досталось?), а ведь только что готов был убить Александра! За что? За то, что ему показали фотографию женщины, которую Сергей, по идее, никогда не видел? С чего же он так разошелся, если Марина оставалась совершенно спокойной?

Или ее спокойствие только почудилось доктору Меншикову? Эта барышня умеет держать себя в руках, ничего не скажешь! И, сохраняя непоколебимую осанку и ледяное выражение глаз, она тем временем подала соседу какой-то тайный знак, некий эквивалент движения руки, повернутой большим пальцем вниз, как на арене Колизея, сделала неприметный жест, означающий: «Убей его!»

И Серега чуть было не выполнил приказание…

Но тогда – что? Тогда получается, что Серега и Марина, попавшие в дом к Манихину в разное время и разными путями, были прежде связаны между собой? Или связались уже в доме Манихина, соединившись какой-то одной, общей целью? Что же это за цель? Неужели эти двое, те, кому Петр Федорович доверяет больше всего, и есть отравители, тайные убийцы своего хозяина и благодетеля? А как они относятся к Анне? Какова ее роль – или участь – во всей этой трагикомической истории с переодеваниями, метаморфозами и сражениями? Правда что, метаморфоз тут более чем достаточно… Марина участница заговора или его жертва? То и другое?

Ничего не понять! И не у кого спросить совета! Ох, доктор Меншиков, за каким же чертом ты ввязался в эту дикую, дичайшую чушь? Не по твоей головушке задачка, ты у нас мальчонка простой, можно сказать, примитивный, и, если не увязываются логически твои детективные измышления, ты теряешься до одури, до того, что в голове не остается ни одной мысли, ты уже не знаешь, за что зацепиться теперь, каким вопросом задаться, как подобраться к разгадке. И нужен какой-то счастливый случай, какая-то подсказка судьбы, необходимо то самое магическое вдруг всех детективных романов, которое выскакивает, словно чертик из табакерки и заполошно выкрикивает некую истину…

– Откуда у тебя эта фотография?! Где ты ее взял? Откуда ты знаешь эту ведьму? Я ведь закопал ее, закопал! Какого черта тебе от нас надо? Тебя Бушуев подослал, да? Тебя с самого начала навязал на нашу голову Бушуев?!

Это не чертик из табакерки выскочил – это вдруг очнулся от своего оцепенения Серега. Упал ничком на траву, начал биться в землю головой, подвывая и криком крича несусветное, неразборчивое.

Марина бросилась было к нему, но Александр поймал ее за руку, остановил:

– Погодите. Это на него болевой шок накатил. Дайте ему выкричаться и не берите в голову, что бы ни слышали. Как правило, это полная чепуха.

Ох, лукавишь, доктор Меншиков. Ох, лукавишь! Сам-то ты намерен «брать в голову» как можно больше из того, что сейчас прокричит Серега!

Но тот уже тихо стонал, катая по траве коротко стриженную голову, словно в пароксизме стыда за то, что уже выболтал самое главное.

Воистину так!

Получается, он все-таки знал эту цыганку? Но каким образом? Закопал – что это значит? Надо надеяться, это фигуральное выражение?

Марина внезапно вырвала свою руку из руки Александра и упала на колени рядом с Серегой. В голосе ее зазвенели слезы.

– Очнись, очнись, слышишь? Откуда ты знаешь Эльвиру? Ты знаешь, почему она пропала?!

О, бог ты мой… Вот это вдруг так вдруг! Ну, кажется, болевой шок накатывается и на Марину – только моральный шок, а не физический. Теперь по закону жанра самое время задавать наводящие вопросы. Как бы это немилосердно ни выглядело – выпытывать тайны у плачущей, забывшейся женщины…

С другой стороны, какой мерою мерите, такой и вам отмерится! И злопамятный доктор Меншиков, наплевав на милосердие, вкрадчиво спросил:

– Кто такая Эльвира?

– Моя сестра! – выкрикнула Марина прежде, чем смогла понять и осознать, что же она, собственно, говорит…

Дата добавления: 2015-05-06