Хроники Раздолбая 13 страница

Дубликатами Марягиного достояния Раздолбай торговал целую школьную четверть. Он заставил кассетами длинную полку, повесил на стену цветной плакат «Айрон Мейден», стал покупать у таксистов Мальборо и совсем забыл, что такое брать деньги у родителей. Принимать от мамы трояк, зная, что рублями и трояками набит пухлый конверт под матрасом, ему было неловко. Деньги давали незнакомое раньше чувство свободы. Когда дома никого не было, он доставал конверт, теребил пачку мятых купюр и наслаждался ощущением, что может прямо сейчас, никого не спрашивая, пойти и купить себе все, что хочет. На самом деле в конверте было не так много денег, но в шестнадцать лет желания Раздолбая не выходили за пределы кассет, сигарет и пиццы в пиццерии, куда его все равно после шести вечера не пускали. Когда все пионеры-металлисты завесили комнаты фотографиями и перестали их покупать, он даже не огорчился, что денежная река иссякла. Кассет у него стало поровну с Марягой, цветной плакат на стене приятно ласкал чувство избранности, а сигарет, если не тратиться на «Мальборо», можно было купить на пять лет вперед. Содержимое конверта удалось растянуть надолго, и последние двенадцать рублей Раздолбай даже прихватил с собой в Юрмалу, присовокупив к подаренной родителями сотне.

Поступив в институт, Раздолбай думал, что его благополучие продолжится за счет стипендии, но не тут-то было. Покорение Дианы предполагало «свою жизнь» с полетами на самолетах, номерами в гостиницах и «премилыми безделицами», так что стипендии на это не могло хватить, даже если почти все откладывать. По подсчетам, один только новогодний сюрприз обходился в девяносто рублей, и то если останавливаться в гостинице Baka. Раздолбай ностальгически вздохнул, вспоминая, как пару лет назад приходил из школы с карманами, полными денег. Теперь покупать черно-белые фотографии не стали бы даже лохи — ценились только цветные вырезки из журналов и фирменные развороты. Плакат «Айрон Мейден» оторвали бы с руками за те же двадцать рублей, которые он когда-то стоил, но расставаться с ним было жалко. Один раз его уже приходилось снимать со стены, чтобы обновить обои, и без него в комнате стало одиноко, словно ушли хорошие друзья. Раздолбай мысленно перебирал собственность, прикидывая, что можно продать. Магнитофон даже не рассматривался, за продажу фотоаппарата мама устроила бы скандал, а больше ничего ценного у него не было. Хотя…

Он полез под шкаф и вытащил коробку с железной дорогой. До увлечения самолетами это была его любимая игрушка, и он мог часами лежать на животе, наблюдая, как поезд из тепловоза и семи вагонов бегает по выложенному на полкомнаты овалу рельсов. Такие дороги были предметом коллекционирования, так же как самолеты или копии автомобилей, и в закутке «Детского мира» таилась нелегальная толкучка, где среди всего прочего покупали и обменивали товары для железнодорожного макетирования. Рельсы и стрелки там спрашивали всегда и брали охотно. Раздолбай стал пересчитывать, сколько у него рельсов, и сам не заметил, как разложил железную дорогу на полу. Его словно перебросило в детство. Он вспомнил, как после игры вытирал свои любимые вагончики носовым платком и раскладывал их по коробкам, словно по колыбелям, счастливый, что у него есть такая игрушка. Пытаясь воскресить это чувство, он взял в руки тепловоз и чуть не заплакал, представив, что больше никогда не сможет его запускать.

— Господи, продавать или нет? — обратился он к внутреннему голосу.

— С глупыми ничтожными вопросами не обращайся ко мне, — строго ответил голос.

От этой неожиданной строгости внутри себя Раздолбаю стало еще грустнее. Он поставил на рельсы весь поезд, подключил трансформатор и отправил тепловозик в путь. Игрушечный состав резво побежал вперед, но смотреть на него было почему-то абсолютно не интересно. Раздолбай даже удивился, насколько бессмысленным показалось ему когда-то любимое развлечение.

— И так со всем в жизни будет, — зачем-то шепнул внутренний голос.

— Ну тебя на фиг! — обозлился Раздолбай. — И так грустно, а ты еще добавляешь.

Железную дорогу он решил продать и, сложив рельсы в целлофановый пакет, отправился в «Детский мир».

Громадное здание, напротив которого высился памятник Железному Феликсу, Раздолбай хорошо знал. Трудно было подсчитать, сколько раз он бывал здесь за время своего увлечения самолетами. Модели продавали редко, и за каждой приходилось подолгу охотиться. Толкучка коллекционеров была в закутке между колоннами, справа от огромных часов в виде терема, висевших под крышей универмага и каждый час собиравших толпу детей с родителями. Дети со скучающим видом смотрели на выезжавшие из терема фигурки, но родители почему-то верили, что преподносят им невероятное диво и радовались за двоих.

Коллекционеры никак себя не обозначали, и непосвященный человек мог запросто пройти мимо, даже не заметив, что пробирается через черный рынок. Только знающий взгляд выделял в хаотичной толпе островок спокойных людей, которые никуда не спешили, никого за собой не тащили и не пытались с отчаянием в глазах ориентироваться в лабиринтах громадного магазина. Можно было подумать, что они встали отдохнуть, но сосредоточенные лица выдавали активную занятость. То и дело к ним кто-нибудь подходил, что-то тихо спрашивал и получал такой же тихий ответ. Иногда на миг открывался чей-нибудь дипломат и мелькали глянцевые бока машинок или сине-желтые коробки с вагончиками. Раздолбай не раз наблюдал за этим рынком и знал, что нельзя подходить со своим товаром к первому встречному. Нужно было поболтать с парой знакомых, засветиться за своего и только тогда выкладывать, с чем пожаловал. К новичкам относились здесь свысока, запросто могли нахамить и реальную цену ни за что не давали. Знакомых у Раздолбая не было, поэтому он встал в отдалении и стал высматривать, с кем можно внаглую заговорить как с приятелем.

Большинство коллекционеров были мужчинами лет за тридцать с повадками тертых калачей, и подходить к ним запанибрата было чревато грубостью. Раздолбай искал кого-нибудь ближе к своему возрасту и остановил выбор на парне лет двадцати с копной рыжих и таких жестких волос, что казалось, на его голове растрепали моток медной проволоки. Парень подпирал спиной колонну, поставив ногу на фибровый чемоданчик с битыми железными углами, и вроде бы стоял просто так. С такими чемоданами обычно возвращались из армии дембеля, но Раздолбай понимал, что это коллекционер, видя, как уважительно здороваются с ним тертые калачи за тридцать. Он отвечал им приветливой улыбкой, и было в нем что-то располагающее.

— Привет, слушай, вот не думал, что тебя здесь встречу! — радостно сказал Раздолбай, подходя к парню и протягивая ему руку, которую тот машинально пожал. — Помнишь меня?

Парень заулыбался.

— Помню, конечно, — заговорил он высоким скрипучим голосом, растягивая слова на гласных. — У Сережи память на лица феноменальная. Сережа помнит, что тебя никогда не видел. Тебе как, надо чего или обознался просто?

От того что парень иронично говорил о себе во втором лице и смотрел хоть и насмешливо, но дружелюбно, Раздолбай сразу почувствовал к нему симпатию.

— Мне надо узнать, не нужно ли что тебе, а то вдруг у меня есть, — сказал он, включая бывалого, и пояснил: — Я тебя по ошибке за друга принял, но, раз подошел, может, о делах потрем?

— О делах с Сережей потереть можно. Сереже все надо, если на этом навариться можно. У тебя что?

— Дорога шестнадцать миллиметров. Рельсы, стрелки.

— Дорога, это тема! — оживился парень. — Дорогу я себе сам для души собираю. Рельсы мне все время нужны. У тебя какие? А то немцы, суки, сначала гладкие шпалы вместо рифленых делать стали, потом прямые поставлять прекратили, теперь взяли, объединились — больше, наверное, вообще никаких рельсов не будет.

— У меня и круглые и прямые. Все рифленые.

Раздолбай достал одну рельсу и показал.

— Ну, ты — клад, слушай. Я у тебя все сразу возьму, даже торговаться не буду. Где ты их откопал? Таких уже лет шесть не делают. По рублю за звено устроит?

Раздолбай не представлял, сколько стоят на толкучке рельсы, но знал, что сразу хорошую цену никто не дает.

— Я пойду еще поспрашиваю.

— Да стой ты, елы-палы. Я же тебе сказал, что торговаться не буду. По двушнику за звено даю, но это предел, потому что я на железке двинутый. Так тебе за них больше полторашки никто не даст, можешь идти спрашивать.

Теперь было похоже, что цена реальная. Раздолбай принес с собой полсотни звеньев, и денежная проблема решалась полностью. А ведь были еще вагоны и стрелки! Чтобы узнать на них цену, Раздолбай решил познакомиться с Сергеем поближе.

— Большой макет у тебя? — спросил он, передавая пакет с рельсами в обмен на четыре хрустящих четвертака.

— Макетик у меня знатный — на полкомнаты. Реки там, озера, мосты… Все свободное время уходит, жаль только его мало.

— Учишься, работаешь?

— Какая учеба, смеешься, что ли? — фыркнул Сергей. — Учатся у нас только те, кому ума не хватает. Главное, от армии откосить и деньги делать, если голова на месте. Работать устроился приемщиком макулатуры — книжку-то трудовую надо иметь. Работа на первый взгляд для алкашей, но если голова нормальная — очень даже хорошая работа. Шоферу с типографии бутылку ставишь, он грузовик бумаги пригоняет. Продает нам по копейке за килограмм. Что ему — пять тонн, считай, полтинник — треть зарплаты, плюс бутылка. А мы с корешами эту типографскую бумагу разгрузим, расфасуем и как макулатуру по пять копеек за килограмм оформим. Один грузовик — две сотни в кармане, а у нас в день два-три грузовика бывает.

Сергей оказался разговорчивым. Раздолбаю достаточно было время от времени поддакивать, и речь его собеседника тянулась непрерывным скрипом, словно кто-то медленно вращал тележное колесо.

— Голова есть — деньги будут. Главное — качать «навар» с каждой мелочи. Ношу я, например, японские часы — так я их покупаю за сотню, полгода ношу, за полторы сотни кому-нибудь впариваю. Потом другие часы покупаю. И так все — видаки, кассетники… И дело-то, если разобраться, не в деньгах, а в интересе всех этих сделок. Нравится доставать то, чего ни у кого нет, и не просто доставать, а с выгодой. Я вот не понимаю, как люди на Западе живут? Можно с тоски сдохнуть! Ну, какой интерес есть апельсины, если их на каждом углу продают? А у нас поесть апельсинов — это целый бизнес! Два ящика по знакомству купил, один за двойную цену скинул, бабки отбил — второй ящик бесплатный. Кушай на здоровье, друзьям в больницу неси. Или какой у них интерес курить свое «Мальборо»? Это же просто курить и ничего больше. А у нас курить «Мальборо» — это статус. Простые люди «Мальборо» не курят, у них зарплата — десять раз на такси съездить. Чтобы курить «Мальборо», надо те же апельсины ящиками продавать. Голову на плечах иметь надо, чтобы «Мальборо» курить! Хотя и без головы можно… Карманники у нас ходят тут — тоже «Мальборо» курят. Но они руками работают, а не головой. Хорошо работают. Карман режут копейкой наточенной. Моментально. У них ловкость такая — шутки ради могут молнию с брюк вырезать. Продавщицы наши, малолетки из ПТУ, получку обычно за чулок засовывают, а приходят домой — нету. Понял? Из чулок вырезать умудряются! У приятеля моего из «аляски» бумажник вынули, да еще карман обратно застегнули на пуговку. Ну, у меня-то не вынут, я их всех в лицо знаю. Часто со стороны вижу, как работают, глаз радуется. Ты бабки подальше спрячь, а то у них глаз наметан. Они кого попало не трогают — видят человека по лицу, если у него деньги есть. У кого с собой больших денег нет, тот идет себе спокойно. А у которого в кармане «косой» лежит, тот за этот карман так держится — руки чешутся тиснуть, чтоб не держался. Ну и тискают. И держаться уже приходится, чтобы дырку на месте кармана прикрыть, потому что оттуда вместо «косого» трусы в цветочек торчат.

Сергей заразительно хохотнул и продолжил.

— Бывают иногда на этих карманников рейды. Вот под аванс или в получку идет пара в штатском. Они всех местных карманников в лицо знают. Раз, видят, к тетке пристроился. Подойдут, а тот сразу изображает, что он онанист. Ну, онанист не онанист, а кошелек в кармане — улика. Туда-сюда, понятых. Правда, пока понятых найдут, кошелька на месте может не оказаться, но бывает вовремя. Тогда заметут. Придется ментам в лапу давать, а потом всех подряд шерстить — отрабатывать. С рук не меньше, чем с головы, иметь можно, но сложнее. Это же какая ловкость нужна! У них руки, как у шулеров. Знаешь, почему те все время новыми колодами играют? Они трещинки на картах пальцами запоминают и, когда сдают, уже знают у кого что. Хочешь научиться, кстати? У меня знакомый есть. За пять «косых» научит, будешь потом с лохами играть, за месяц вернешь все деньги. Он мне предлагал, но я больше головой люблю.

— Вагоны для макета тоже с головой покупаешь? — подтолкнул Раздолбай беседу в нужное для себя русло.

— Стараюсь, но с этим сложнее. Говорю же, я на железке двинутый, веду себя неадекватно. Вот как с твоими рельсами — мог тебя на рубль с полтиной прожать, но даже не заморочился. Да и нельзя все бабками мерить, должно быть что-то и для души. На днях, прикинь, цистерну со сторожевой будочкой за сороковник взял! Раньше таким цистернам красная цена была чирик, но немцы стали их без будочек выпускать. Была цистерна с будочкой, а теперь точно такая же, но без будочки — некомплект. Некоторые гниды эти будочки отдельно по пятерке толкали. Отдирали где-то и по пятерке. Потом они тоже кончились. Я комплектную цистерну с будочкой увидел, перебил у всех цену, за сорокешник забрал. Знаю, что переплатил, а мне по фигу — десять раз эти бабки на чем-нибудь другом наварю, а цистерна на полке стоит — радует. Обычно я по чирику десять одинаковых вагонов беру — один в коллекцию, пару на обмен, остальные здесь по тройной цене скидываю. У меня в разных городах связи есть. Сейчас из Свердловска прямо с торговой базы чемодан паровозов припер. Чуть грыжу не получил! Они тяжелые, суки, там же свинец внутри, а носильщику не доверил. Зато продам — пальцы сотру, пока бабки сосчитаю. Продавать под праздники хорошо. Под Новый год приходишь аккуратненько с чемоданчиком. Стоишь. Подходит дядя с карапузиком. Вагончики есть? Есть. Открываешь чемоданчик, у карапузика глаза прр-рр во все стороны. Папа тоже рот разинет, за кошелек держится. Скажет карапузику: «Выбирай». А тот пальцем — это, это, это, это… Новый год — неудобно дитя обидеть. Отсчитает папа «красненьких», про себя проклянет все и отвалит. А там уже другой карапузик на подходе, другой папа отсчитывать будет. Порой жалко их, отсчитывают-то от зарплаты, небось.

— Менты к чемоданчику не докапываются?

— А чего менты? Менты нас не трогают — знают, что все равно ничего не докажут. Я, видишь, дипломатом из крокодиловой кожи не понтуюсь, как некоторые, чемоданчик у меня неприметный, может, там носки-трусы грязные. Ну, даже подойдет мент, спросит: «Что это вы, молодой человек, стоите здесь с чемоданом вагончиков?» Стою, друга жду — меняться. «А не продаете ли вы эти вагончики по тройной цене?» А двух свидетелей сюда! А незаинтересованных! А с документами! Главное — законы знать. Не найдет он таких свидетелей, а если и найдет, не станут они два часа мурыжиться, пока он протокол составит. Говорят, сейчас можно видеозапись использовать, но это на бумаге только. Вон, я под телекамерой стою. Думаешь, там что-нибудь записывают? Если и был там видак, на нем уже давно на какой-нибудь хате «Рэмбо» смотрят. Эта камера, чтобы дураков отпугивать. Умные люди на такие вещи не реагируют, а очень умные и камеру эту открутят да загонят. Ментам, пока сверху проверки нет, все до фени. А когда проверка — туши свет. Забрали меня один раз и с ходу валюту пришили. Еле отвертелся. Я такими делами близко не занимаюсь. Крупные махинации, за раскрытие которых ментов сверху поощряют, кончаются однозначно — заметут, и не сразу поймешь, сколько дали. Я что помельче: часики, штанишки, аппаратурка. Ну, и главное, конечно, для души — рельсы, вагончики… Эх, показать бы тебе мой макет! Пять станций там, депо, стрелок больше, чем на Москве-сортировочной. Полки все книжные вагонами-паровозами занял. Мать почитать захочет — цап рукой, а там вместо какого-нибудь Толстого цистерны новые. Но разве она тронет чего? Она же знает, что я за вагоны убить могу. Ты только не думай, я не тронутый. Тронутые — это которые со своей коллекции ничего не имеют, им от нее один вред. Тронутый придет домой, уставится на свои вагоны, на которые каждый месяц ползарплаты спускает, и все. А мне от коллекционирования реальная польза — я с этого хорошо живу. По закону — это вроде бы спекуляция и меня сажать надо, но вдуматься — менять надо этот закон. Каждый коллекционер, если он не тронутый, то он спекулянт. Да любой увлеченный человек вынужден спекулянтом быть, иначе он на своем увлечении разорится! Возьми, к примеру, музыку. Я не меломан, но когда с макетом вожусь, люблю слушать хорошую запись на хорошей аппаратуре. Сколько аппаратура стоит, я вообще молчу. У меня усилитель не выпендрежный, наш, советский, в магазине стоит шестьсот пятьдесят рублей и четвертак сверху, потому что хрен купишь. Я спросил бы умников, которые законы пишут, — вы такие цены специально придумываете, чтоб людей спекулянтами делать и сажать потом? Потому что на реальную зарплату музыку можно только из радиоточки слушать — «Говорит Москва, московское время — вам пора на работу». Запись хорошая — значит, с пластинки. Любой пласт, если не считать говна, что «Мелодия» штампует, от полтинника до сотки на «толчке» вроде нашего. Покупает себе продвинутый чел такой пласт, сразу начинает его отбивать — дает знакомым писать за пятерку. А теперь скажи, вот я с начала года записал себе больше сотни пластов и за каждый по пятерке платил — мне что, надо было пятьсот с лишним рублей выкинуть, или у меня головы нет? Ставлю пару двухкассетников, нахожу клиентов, у которых знакомых с пластинками нет, и по трешнику за сторону кассеты гоню им. Я с макетиком для души вожусь, музыка играет, бабки капают. Ты, кстати, слушаешь чего-нибудь? У меня список с собой, могу показать.

— Хэви-метал.

— Ну, это сейчас все слушают, этого добра навалом. Смотри.

Сергей вытащил из нагрудного кармана джинсовой куртки несколько сложенных вчетверо тетрадных листов и протянул Раздолбаю. На листах каллиграфическим почерком были написаны названия групп и альбомов. Многие ансамбли, которые Раздолбай знал по одному диску, были представлены в этом списке полными дискографиями.

— Ни хрена себе!

— Хочешь чего-то отсюда — давай кассету, давай трешник — будет запись.

Раздолбай мысленно умножил на три все, чего бы ему хотелось, и побоялся никогда не доехать до Дианы.

— Трешник не знаю… — промямлил он, теребя листок. — Я все так спущу на музыку.

— А ты тронутый, что ли? Зачем спускать, если поднимать можно? Найди лохов, у которых нет знакомого с таким списком, и пиши им сам по двушнику. Можешь себе мой список оставить и как свой показывать. Они выберут, ты к их двушнику рублевич добавишь, а дальше твоя запись на тебя работать будет.

У Раздолбая захватило дух, словно Сергей распахнул перед ним кладовую с золотыми слитками. Бывшие пионеры, а теперь уже комсомольцы, которым он продавал фотографии, еще доучивались в его бывшей школе. Чтобы снова плыть в денежной реке, достаточно было прийти со списком в школьный туалет и собрать там старых знакомых. Если дипломат с фотографиями стал когда-то машинкой для рисования денег, то музыкальный список тянул на философский камень.

— Я смотрю, ты въехал, — усмехнулся Сергей. — Добро пожаловать в клуб спекулянтов. Хотя мерзкое это слово… Почему спекулянт? Мы что, муку из-под полы в войну продаем? Нормальное слово есть — бизнесмен. Это же целое искусство! Когда человек хочет тебе продать, у него в голове одно; когда купить — другое; когда поменяться — третье. Каждый хочет тебя натянуть, а надо так вывернуться, чтобы извлечь максимум выгоды для себя и натянуть другого. С вагонами хорошо молодых натягивать. У них одно на уме — лишь бы всего побольше. Он возьмет вагон из детской дороги по цене коллекционного и счастлив. Потом разберется, и пойдет естественный отбор — дурак со зла расколотит молотком, выбросит, а умный подберет этому вагону красивую коробочку, продаст другому молодому с выгодой. Сам это все проходил, со временем, видишь, до авторитета вырос. В нашем деле авторитет — все равно, что у музыканта руки. У меня даже имидж авторитетный, позаметнее остальных будет. Ты здесь первый раз, а сразу ко мне подошел. Почему? Авторитет уловил. Цены на вагоны иногда от одного моего слова зависят. Появится какой-нибудь простенький вагончик, которому красная цена чирик, а всем я скажу, что это раритет и стоит такой вагон пятьдесят. Сам для вида за полтинник куплю. И вот уже вокруг этих вагонов ажиотаж. А у меня дома припасено два десятка этого шлака — лежат тихонечко, ждут. Ну, это я так тебе хитрости рассказываю, потому что ты железкой не увлекаешься, а мне хочется иногда поделиться с кем-нибудь, показать, как я головой работаю. Ладно, держи мой телефон, звони насчет музыки. По железке, если что есть, привози — хорошо куплю, без натяга. Звони только несколько раз, чтобы застать. Я ведь то за вагонами, то сюда, то на работу… Еще я поспать люблю. На работе выматываешься бумагу таскать — тюк туда, тюк сюда. Еще надо пару тюков домой затащить, чтобы потом как свою макулатуру сдать. Так что давай, вызванивай.

Сергей пожал Раздолбаю руку и перестал его замечать, намекая, что общение закончено. Раздолбай махнул ему на прощание и полетел к выходу, жалея, что телепортация существует только на страницах фантастических книг и нельзя одним нажатием кнопки перенестись сначала домой, а потом в бывшую школу, где как раз заканчивался последний урок.

Школу Раздолбай навестил на следующий день, прогуляв институт. Список Сергея предсказуемо произвел среди комсомольцев фурор. Раздолбая хлопали по плечу, хватали за руки, и он ощущал себя конкистадором, пришедшим одарить индейцев парой кремниевых ружей в обмен на золото и соболиные шкурки. Майка «Айрон Мейден», надетая по такому случаю, вызывающе скалилась в окружении синих школьных форм и добавляла ему божественности. Самые нетерпеливые комсомольцы принесли кассеты и деньги, сбегав на перемене домой, и перед глазами Раздолбая закрутился похожий на таксометр счетчик. Ни о чем, кроме нового дела, нареченного бизнесом, он не мог думать. Вместо заданных в институте графических этюдов он чертил диаграмму, вычисляя самые популярные записи, и подсчитывал, сколько денег придется потратить на кассеты, чтобы эти записи как можно скорее появились в его личной собственности. Список был размножен.

Двухкассетник работал не остывая. Каждый комсомолец получил скидку на две бесплатные записи в обмен на нового клиента, а встречи с Сергеем стали почти ежедневными.

— Ну, ты молодец, врубился в тему, — хвалил тот, принимая очередные кассеты. — У меня таких, как ты, команда целая, но по столько никто не пишет. Наверное, сам музыку любишь, с душой к делу относишься.

Раздолбай польщенно хмыкнул.

— Правильно. Бизнесмен — это спекулянт с душой — вся разница. Обычным спекулянтам важны только бабки. Они любую вещь в цифрах оценивают и кайфа от своего дела не получают. Чтобы кайф получать, надо любить то, на чем бабки делаешь, поэтому некоторые продвинутые спекулянты коллекционерами становятся — начинают собирать то, чем спекулировали. У меня знакомый был, спекулировал бухлом фирменным — виски всякие, коньяки. Спекулировал и коллекционировать начал. Большую коллекцию составил. А потом жена от него ушла, он и спился не выходя из дому. А вот, кстати, и моя жена идет к нам. Юля, знакомься.

Признавая превосходство Сергея в бизнесе, в остальном Раздолбай считал своего нового приятеля шалопаем, и наличие такого атрибута взрослой жизни, как законная жена, было для него неожиданностью. Он еще понял бы, окажись она продавщицей-пэтэушницей из тех, кому резали чулки магазинные карманники, но увидел что через толпу «Детского мира» к ним пробирается миловидная шатенка с умным лицом профессорской внучки.

«Сейчас возьмет его за руку и потащит домой, отчитывая за возню с вагончиками», — подумал Раздолбай, надеясь, что Сергей хотя бы окажется подкаблучником.

— Я тебе «бутики» принесла, — сказала вместо этого Юля, чмокнула Сергея в щеку и передала ему пакет с бутербродами. — Сколько можно без обеда стоять?

«Диана мне так не принесла бы», — позавидовал Раздолбай.

— Жена — тоже показатель авторитета, — похвастался Сергей.

Это замечание стало последней каплей в чаше недовольства собой, копившей мутные воды в раздолбайском сердце, и поток самоуничижения смял его душевное равновесие. Вдруг он осознал, что на всех своих новых друзей ему приходится смотреть снизу вверх. Миша был фанатичным служителем музыки, которым он восхищался; рижанин Андрей — опытным ловеласом, на которого он мечтал быть похожим; Мартин и Валера знали о жизни столько, что казались ему втрое старше, а шалопай Сергей мало того что жонглировал дорогими вещами, как мячиками, так еще оказался любим красивой заботливой девушкой.

Раздолбаю не нравилось ощущать в себе зависть. Он знал, что это плохое чувство, и гнал его, но под завистью, словно каменная плита под слоем дерна, обнаружилась другая эмоция, которую было не пошатнуть, — уязвленное самолюбие. Понимая, что всякого, кто смотрит на других снизу вверх, ответно воспринимают свысока, Раздолбай предположил, что друзья относятся к нему так же, как сам он относится к пионерам, покупавшим у него фотографии, — пренебрежительно. Конечно, никто этого не показывал, но ведь и он обращался со своими покупателями подчеркнуто дружелюбно. Отношения людей представились ему ступенчатым пьедесталом, на котором каждый занимал ступеньку выше или ниже другого, и кто на какой ступеньке стоит, виделось всем отчетливо, словно пьедестал был зримым. Осознав, что друзья стоят выше него, Раздолбай мучительно захотел до них дотянуться, но перепрыгнуть ступеньки по собственному желанию было невозможно, словно к ним приписывала высшая сила.

— Диана! — схватился он за любимое имя.

Ему показалось, что если она станет его девушкой, то разницу можно будет перескочить одним махом. Он не мог научиться играть на скрипке, поступить в МГИМО или чемоданами продавать вагончики. Но если бы Диана подарила ему возможность говорить о себе «моя», то право собственности на ее красоту сделало бы его равным со всеми, и любая зависть разбивалась бы об спокойную мысль «зато у меня самая красивая девушка». Стоило ему так подумать, как желание ответной любви перешло из хронической формы в острое воспаление.

В тот вечер новое письмо с борта трехмачтового брига растянулось на две страницы. Раздолбай писал о суровых моряцких буднях и намекал, что под Новый год их корабль остановится в порту Риги для пополнения камбуза. «Бороздить моря» оставалось больше двух месяцев, и «голубиные весточки» Раздолбай принялся отправлять каждую неделю. По телефону он Диане по-прежнему не звонил, но своего новогоднего визита ждал, как решающего сражения.

Подарок ему помог выбрать Сергей. Елка с шариками была делом решенным, но ведь нужно было и под елку что-нибудь положить.

— Мне сейчас человек из Италии двадцать комплектов чумового белья привез — лифчики-хуифчики. Думал, как обычно, половину жене подарю, половину по двойной цене скину, но могу тебе по себестоимости продать. Подаришь ей со словами «Хочу тебя в этом видеть» — она сразу твоя будет, — предложил Сергей первым делом.

Раздолбай криво усмехнулся, подумав, что по части ухаживания за девушками его бизнес-партнер полный чурбан, и попросил придумать менее скабрезный вариант.

— Ну, хочешь, косметический набор за четвертной? В прошлом году брал полсотни, штук пять до сих пор осталось. Можешь все забирать, кстати — не прокатит с этой телкой, будет, что другим подарить. Могу еще ананас подогнать. Кореш в Интуристе работает, по двадцатке ананасами банчит. Реальный ананас, не консервы — корона, чешуйки, все дела. Я все время у него беру, когда тусы устраиваю.

Покупать за полстипендии фрукт казалось Раздолбаю транжирством, но он представил, как изумится Диана, увидев настоящий ананас под елкой, и решил потратиться. Косметический набор он взял сразу, а покупку ананаса отложил на декабрь, чтобы сюрприз не испортился. Деньги от кассетных клиентов текли к нему исправно, и он видел в них единственный смысл — «идти по острию серебристого лезвия».

Пионеры передавали кассеты, сразу вкладывая в коробку четыре рубля, и однажды дядя Володя застал Раздолбая за отделением зерен от плевел — голодными руками он извлекал из прозрачных футлярчиков рублевые купюры и подсовывал их под резинку, стягивающую пухлую пачку.

— Деньги? — с тревогой насторожился отчим.

Отпираться было бесполезно, и Раздолбай не без гордости рассказал про свой бизнес, упирая на то, что теперь самостоятельно зарабатывает.

— В чем твоя работа? — укорил дядя Володя. — Магнитофон я купил, песни сочинили музыканты, кассеты произвели японцы. Твой труд в чем?

— Я клиентов нахожу, списки показываю.

— Говно это, а не работа, понял? — заявил отчим твердо, как умел. — Если бы ты картины рисовал, продавал хоть на Арбате, я бы слова не сказал. А это говно — спекуляция. Запрещать не буду, но мне это не нравится.

Больше дядя Володя к этой теме не возвращался, но взгляд, которым он обжег напоследок, заставил Раздолбая вынимать деньги из кассетных коробок на улице и не включать магнитофон на запись, когда отчим был дома.

В середине декабря Раздолбай купил ананас. Душистый чешуйчатый фрукт был теплым на ощупь, и он клал его в сумку бережно, как живого котенка. Отношение к плоду было трепетным не только потому, что достать его в студеной предновогодней Москве было почти невозможно. Ананас предназначался Диане и как будто вобрал в себя любовь, которую Раздолбай к ней испытывал.

Дата добавления: 2015-05-06