Хроники Раздолбая 22 страница

«Скорпионс» и, возвращаясь обратно, мечтательно сказал ему в поезде:

— Слушай, так, может, и у нас нормальная жизнь начнется?

— Ни хрена не начнется — все равно «совок», епта, — ответил Маряга, и Раздолбай согласился. Чем больше появлялось в жизни невозможных раньше вещей, тем понятнее было, что этих вещей недостаточно и надо больше.

Теперь, узнав про танки и переключая телевизор с «Лебединого озера» на «Лебединое озеро», Раздолбай вспоминал «Сказку о Золотой рыбке». Он догадывался, что случилось, — они все захотели слишком многого и перешли дозволенную грань. Сколько раз бывало, он слышал в передаче «Взгляд» чересчур смелые, по его мнению, разговоры и ощущал себя соучастником расшалившихся озорников. Казалось, еще немного, и строгие родители надерут уши, но родители не вмешивались, отчего возникало подспудное беспокойство — а вдруг, если безнаказанно шалить дальше, то можно самим себе навредить? И вот «родители», похоже, вмешались.

Раздолбай не знал, что происходит на улицах, и ему рисовались драматические картины. Он представлял, как солдаты прикладами гонят ведущих «Взгляда», а милиционеры ловят на улицах «неформалов» и жгут тиражи «СПИД-Инфо». Танки в его напуганном воображении начали было стрелять из пушек по каким-то зданиям, но он тут же осадил фантазию, сказав себе, что такого не может быть никогда и, вместо того чтобы выдумывать всякую жуть, надо выйти из дома и осмотреться.

Нарушение маминого требования «захорониться» Раздолбай возместил осторожностью — из подъезда он выглянул так, будто в городе свирепствовали оккупационные изверги. Во дворе, как обычно, трепетали на ветру клейкие листочки старого тополя. Старушка в доме напротив сыпала из форточки крупу, на которую слетались голуби. Убедившись, что все спокойно, Раздолбай вышел из дома и направился по тихой улице в сторону Ленинградского шоссе, рассчитывая застать там какие-нибудь приметы больших событий. Около киоска «Союзпечать» он увидел пятерых мужчин среднего возраста, которые, образовав тесный кружок, вместе слушали радиоприемник. Посчитав это первой приметой, Раздолбай остановился поблизости и прислушался.

«…Власть на всех уровнях потеряла доверие населения. Политиканство вытеснило из общественной жизни заботу о судьбе Отечества и гражданина. Насаждается злобное глумление над всеми институтами государства… — доносился из приемника голос диктора, пытавшегося походить на знаменитого Левитана. — Воспользовавшись предоставленными свободами, попирая только что появившиеся ростки демократии, возникли экстремистские силы, взявшие курс на ликвидацию Советского Союза…»

Услышав чеканный голос, вещавший про злобное глумление и попранные ростки, Раздолбай понял, что его первые догадки верны и «родители» действительно вмешались, чтобы вернуть всех в эпоху, когда за включение рок-музыки на дискотеке вызывали на комсомольское собрание. Он с тоской представил, как в институте появится своя Лена Островская, которая будет сверлить окружающих алмазным взглядом и требовать: «Не смейте слушать «Дип Перпл»! Это злобное глумление над культурой нашего Отечества! Вы попираете ростки служения общему делу!»

Словно создавая легионы таких Лен колдовским заклинанием, диктор продолжал чеканить:

«…циничная спекуляция на национальных чувствах — лишь ширма для удовлетворения амбиций. Ни сегодняшние беды своих народов, ни их завтрашний день не беспокоят политических авантюристов».

— Пошли они на хер, лови «Эхо», — сказал один из мужчин.

Хозяин радиоприемника завертел ручку настройки, и приемник, побулькав, настроился на другой голос, говоривший не по-дикторски, а словно обычный человек в телефонную трубку — торопливо и сбивчиво:

«…сейчас колонны демонстрантов прибыли на Манежную площадь, их никто не разгонял. На данный момент известно, что войска занимают отведенные им позиции в цент ре Москвы. У Белого дома располагается бронетехника батальона Тульской дивизии ВДВ, и в то же время там собрались несколько тысяч человек, к ним вышел Борис Ельцин. Он зачитал с танка «Обращение к гражданам России», в котором назвал действия комитета по чрезвычайному положению «реакционным, антиконституционным переворотом»…»

— Ни фига себе! Борзый чувак этот Ельцин! Кто он такой вообще? — удивился Раздолбай, пожалев, что не следил за новостями и впервые слышит фамилию храбреца, посмевшего забраться на танк и зачитывать с него какие-то обращения. Наблюдать за событиями, не зная, кто есть кто, было все равно, что следить за шахматной партией, не понимая правил игры, и Раздолбай поспешил обратно домой, чтобы позвонить маме и обо всем ее расспросить.

— Какое обращение зачитал Ельцин, откуда ты знаешь? — всполошилась мама.

— Люди радио на улице слушали.

— Я же запретила тебе выходить!

— Они около подъезда стояли, я просто из окна высунулся. По какому-то «Эху» сказали, что демонстранты к Белому дому пришли.

— Ну, разгонят всех к черту, не понимаешь, что ли? Не вздумай никуда ходить, если саперной лопаткой по башке получить не хочешь.

— Ладно. Так Ельцин — это кто все-таки?

— Президент России. Как можно таким Митрофанушкой жить?

— Каким «Митрофанушкой»?

— Все, не могу больше говорить с идиотом! Сиди дома, не смей носа высовывать!

Мама была на нервах, и на идиота Раздолбай не обиделся.

Тем более, узнав, что Ельцин — президент России, он и в самом деле почувствовал себя идиотом. Что значит президент?

А кто тогда Горбачев? А если Ельцин — президент, то почему войска подчиняются не ему, а какому-то непонятному комитету?

«Посмотрю вечером новости, — решил Раздолбай. — Не может быть, чтобы «Время» тоже заменили балетом».

До вечера он сидел дома тихо, как мышь, и даже не включал музыку, прислушиваясь к уличному шуму — не слышно ли выстрелов. Выстрелов не было. Только город шумел более напряженно, и в его тревожном гуле Раздолбаю чудился рык танковых моторов и злой гусеничный лязг.

Новостной выпуск начался предсказуемо. Диктор с каменным лицом зачитал «Обращение к советскому народу», которое Раздолбай частично слышал по радио, и полный текст этого обращения подтверждал — «строгие родители» вернулись, озорству Перестройки пришел конец и все хорошее, что появилось в жизни за последние годы, теперь отнимут, объяснив, что в светлом социализме таким пагубным явлениям не место. Раздолбай понимал, что не станет живого «Взгляда» и рок-концертов, исчезнет «СПИД-Инфо» из киосков и зарубежные исполнители из «Утренней почты». Этого было жалко, но с такой потерей можно было смириться. Как говорил приятель дяди Володи, вдребезги разбивший «Жигули» в день покупки: «Не жили красиво, нечего и привыкать». Противно было другое: возвращение старой жизни подразумевало воцарение прежней картины мира, в центре которой звездилось и колосилось «самое прогрессивное общество», а чтить эту рассыпавшуюся мозаику было уже невозможно. Если, подписывая заявление в комсомол, Раздолбай все-таки одергивал свое неверие и допускал, что может чего-то не понимать, то сейчас он не мог представить, как будет слушать без глумливой ухмылки что-нибудь вроде: «Завоевания Великого Октября проложили всему народу путь к светлому будущему». И ладно бы только слушать! Придется ведь когда-нибудь и повторять.

После дикторов показали членов комитета по чрезвычайному положению, и это был первый сюрприз. Раздолбай ожидал увидеть настоящих «строгих родителей», которые отбирали сладкое, но зато могли вывести в люди, а перед ним предстали шестеро скучных мужчин с постными лицами гробовщиков, одетых в одинаковые серые костюмы. Таким персонажам было место в голливудском фильме про Джеймса Бонда, но никак не в реальной жизни.

«И сладкое заберут, и в люди не выведут», — подумал Раздолбай, подразумевая, что «СПИД-Инфо» с рок-концертами запретят, а сыр с мясом в магазинах так и не появятся.

Отвечая на вопросы журналистов, гробовщики явно темнили, и подозрительнее всего была тайна, куда делся Горбачев. Главный гробовщик, шевеля бровями, как автодворниками, мямлил, что президент заболел, и напоминал двоечника, уверяющего, что учил, но забыл.

За гробовщиками появился военный с пугающей должностью «комендант Москвы», и его внешность тоже была голливудской — в полицейских боевиках такими изображали маньяков-насильников. Комендант-насильник сказал, что войска с танками ввели для безопасности москвичей, и это было уже совсем странно. Какая опасность угрожала москвичам, которые неделю назад беззаботно пели «хэй, да обрез стальной» в ресторане на проспекте, где стояли теперь колонны бронетехники, было непонятно. Не пьяных же по домам развозить пригнали сотни танков! Краем уха Раздолбай слышал про какие-то волнения в Грузии и в местечке с кашляющим названием Карабах, но если там действительно было опасно, то бронетехнику, по его мнению, надо было отправлять туда, но никак не в Москву.

«Нет, здесь дело не чисто, — предположил он. — Убили серые гробовщики Горбачева. Убили и ввели танки, чтобы никто не возмущался».

Тут же показали и танки. Грозные машины смотрелись на городских улицах словно выставочные экспонаты, и так же относились к ним горожане. Дети забирались на броню и ели вместе с солдатами мороженое, а взрослые обступали технику с почтительным любопытством и как будто собирались спрашивать: «Сколько по трассе выжмет? А по бездорожью?»

Спрашивали, впрочем, другое — для чего приехали и будете ли стрелять.

— Не будем мы ни в кого стрелять, — миролюбиво заверял молодой боец, показывая пустую обойму. — Вот, нет у меня патронов.

Раздолбай посмеялся над своими утренними страхами и над кликушеством мамы, которая кричала про саперные лопатки, — бояться было нечего. Даже если гробовщики что-то сделали с Горбачевым, чтобы вернуть серую, как их костюмы, жизнь, они все равно оставались законными советскими руководителями и пригнали свои советские танки, а не какую-нибудь армию вторжения. Постоят эти танки столько, сколько руководители сочтут нужным, и вернутся на базы.

Раздолбай думал, что сюрпризов больше не будет, но началось самое удивительное — показали сюжет о президенте Ельцине. Седой здоровяк с лихим чубом забрался на танк, назвал ввод войск незаконным и смело призвал всех к забастовке. При этом в новостях подтвердили, что он президент, и крупно показали подписанный им указ, отменяющий все указы гробовщиков. Тут Раздолбай вконец запутался. Что это за президент, который не командует армией и зачитывает указы с какой-то мятой бумажки в окружении небольшой кучки людей? Да он просто смутьян! Президентом был Горбачев, но гробовщики в серых костюмах что-то с ним сделали и забрали его президентство себе, подобно Горцам, которые забирали энергию вечной жизни, отрубая головы другим Горцам. Пусть эти гробовщики казались неприятными типами, но в глазах Раздолбая они были реальной властью, а непонятный Ельцин — самозванцем, которого он видел первый раз в жизни. И вот этот самозванец открыто призывал всех к неповиновению и, чего доброго, к столкновениям с армией. Сказали ведь гробовщики и их комендант-маньяк — войска введены для спокойствия, чтобы не было беспорядков. Не надо терять спокойствие, и войска уйдут — это же так просто! Неужели смутьяна кто-то послушает и начнет не повиноваться, не понимая, что войскам из-за этого придется остаться и, может быть, даже применить силу?

Как ни странно, не повиноваться начали многие. Одни кричали в мегафоны о бессрочной политической забастовке, другие, словно пионеры на сборе металлолома, тащили какие-то громоздкие железки и складывали их в баррикады. Этими баррикадами из труб, арматуры и бетонных блоков был уже перегорожен весь центр. Грузовики волоком тащили по асфальту плиты для новых заграждений, а один из проездов перегораживал перевернутый самосвал.

«Это уже совсем глупость! — возмутился Раздолбай. — Самосвал государственный, кто за него отвечать будет? Ельцин-смутьян призвал, водила-дурак послушался, а потом будет отчитываться перед начальством и работать за этот самосвал полжизни. Этот «президент» совсем, что ли, не соображает, к чему зовет? И куда смотрят гробовщики, если все это в новостях показывают? «Брать в первую голову телеграф» в школе не учили, что ли? Хотят, чтобы люди не понимали, кого слушаться? Что вообще происходит?»

Чувствуя себя сбитым с толку, Раздолбай выключил телевизор и позвонил Валере. Он решил погулять завтра в городе, чтобы все разведать, и хотя дети на броне танков внушали чувство безопасности, гулять в компании с Валерой было бы спокойнее.

— Ну, как тебе ситуация? — сразу спросил Раздолбай, полагая, что Валера все знает и объяснения не нужны.

— Мудовая ситуация, но то, что у нас будет свой Тяньаньмэнь, я говорил еще год назад, когда Горбачева с трибуны прогнали.

— Кто прогнал? Какой Тяньаньмэнь?

— Слушай, ты с другой планеты, что ли? Вообще ничего не знаешь? — с раздражением удивился Валера.

— Я много знаю про то, что меня интересует, — парировал

Раздолбай, обижаясь, что его все время тычут носом в невежество — то мама, то лучший друг.

— Это про хэви-метал, что ли?

— Будешь выеживаться или объяснишь нормально?

— Мне такие вещи даже объяснять неудобно. То, что Земля вокруг Солнца вертится, ты знаешь хотя бы?

— Валера, заканчивай! Я ездил в Ригу, за новостями не следил.

— Рига ближе Германии, почему я должен тебя просвещать? Ладно… Все на самом деле просто — Горбачев распустил стадо, стадо начало борзеть. В республиках его стали посылать, на первомайскую демонстрацию пришли в прошлом году с плакатами, требующими его отставки, и он как обосранный ушел с трибуны. А за год до этого подобное было в Китае. Там тоже стадо оборзело — собрались на площади, стали кричать: «Долой партию!» Ну, их потерпели месяц, попросили по-хорошему разойтись, потом подавили танками, и все. Я говорил, что рано или поздно то же самое будет здесь — вот началось.

— Ты хочешь сказать, эти баррикады и демонстрации подавят?

— Однозначно подавят, пацанчик. Как матросиков в Кронштадте — тра-та-та-та, и будешь опять комсомольцем ходить, слушать на собраниях о разлагающем влиянии западной музыки.

— Но это же кошмар!

— Никакого кошмара — раньше ходил, опять походишь. Кошмар будет, если этого не сделать.

— Ты издеваешься, что ли?

— Абсолютно нет. Это ты думаешь только о себе и о том, что тебе слушать. А миллионы людей думают, что им пожрать, и сходят с ума от пустых полок.

— Так пустые полки, потому что распределительная система не работает. Был бы свободный рынок… — хотел блеснуть Раздолбай познаниями, но Валера перебил его:

— Ты, пацанчик, не повторяй то, в чем ни хера не смыслишь! Система работала сорок лет после войны и работала бы дальше. Тебе рассказать, как ее угробили тремя-четырьмя законами, по которым теперь «бизнэсмэны» вроде Мартина скупают на предприятиях сырье для кооперативов, а заводы-смежники сосут болт? Рассказать, как этими кооперативами нарушили баланс наличных и безналичных денег? Это ни на один час разговор, и, боюсь, ты не знаешь большого количества понятий. Я тебе объясню просто: давай подрежем тебе сухожилия на ногах, вольем в вены три литра воды и заставим бежать кросс. Ах, не можешь! Ну, это у тебя организм плохой. Понятная аналогия?

— Какая связь между водой в венах и пустыми полками?

— Вот я и говорю, что ты не знаешь большого количества понятий. Термин «денежная масса» тебе говорит что-нибудь?

— Мне — нет, а ты откуда про это знаешь?

— Книжки читал. Не повторяй то, что пишут в газетах, если в этом не разбираешься. Все эти разговоры про свободный рынок — фуфло для баранов. Объявили бы тридцать седьмой год, я бы этими писаками занялся лично, мне пошли бы черный кожак и «наган». Правильно решили этот бардак сворачивать, пока все не рухнуло окончательно.

— Что должно рухнуть-то?

— Все. Вообще все! Запад — это соленый водоем, а мы — пресный. Если плотину расшатывать, то ее рано или поздно прорвет. То, что пресная и соленая вода, смешавшись, дадут соленую воду, тебе объяснять не надо? Можно красиво писать, как лещам и карпам будет вольготно житься в море, где резвятся тунцы, но правда в том, что если их туда выпустить, они тупо сдохнут. Поэтому правильно будет поглушить самых борзых лещей динамитом и сберечь водоем. Понятно изложил?

— Да уж, коменданту Москвы понравится. Ладно, пока никого не глушат, поехали завтра в центр? Походим — посмотрим.

— У меня ночью самолет в Гамбург, если, конечно, границу не перекрыли.

— То есть ты сам к тунцам сматываешься, а нам советуешь за плотиной жить? — вспыхнул Раздолбай, которого взбесило то, что Валера строит из себя «сталинского сокола» с билетом до Гамбурга в кармане.

— Я не сматываюсь, а еду учиться. Но если я хочу и могу работать на Западе, это не значит, что мне насрать на тех, кто здесь остается.

— А по-моему, тебе как раз насрать! У нас только стала начинаться нормальная жизнь, а ты с хиханьками говоришь, что она сейчас кончится и мы будем опять на собрания ходить.

— То, что понимаешь под нормальной жизнью ты, совсем не то, что понимают под нормальной жизнью шахтеры, которым уже год жрать нечего. Что лучше, по-твоему, ходить на собрания или чтобы несколько миллионов вымерло?

— Да с чего ты решил, что кто-то вымирать будет?

— Почитай историю, пацанчик. Не ту, что в учебнике для шестого класса, а ту, что в серьезных книгах. О распаде государств почитай, о распаде империй. Это всегда война, всегда кровь. Уже все трещит по швам, уже убивают людей в Тбилиси, в Армении, но ты же ничего этого не знаешь, тебе это неинтересно — главное, чтобы Диана дала. Она тебе дала, кстати?

Валера больно ткнул в открытую рану. На глаза Раздолбая словно упали очки с красными стеклами, и он процедил, стараясь, чтобы его слова звучали как можно злее:

— Я про нее в таком тоне говорить не хочу. А ты, пацанчик, определись — или кожак с «наганом», или билет до Гамбурга. Пока не определишься, можешь свои познания про денежную массу запихнуть в жопу.

— Ладно, все, у меня дела, — бросил в ответ Валера и повесил трубку.

«На ровном месте поссорился с другом», — с огорчением осознал Раздолбай.

То, что Валера приветствовал «сворачивание бардака», его возмущало. Он не мог поверить, что товарищ может всерьез желать возвращения кретинизма с красно-белыми транспарантами, но вынужден был признать — баррикады скорее всего действительно подавят, людей разгонят, и на собрания придется ходить.

«Валере-то что! Он будет работать в своем «Дойчебанке», приезжать сюда раз в год в блестящих ботиночках, рассказывать, что «там» у него “Мерседес”», — зло думал Раздолбай.

Все, кто уезжал «туда», вели себя именно так. Среди знакомых дяди Володи было несколько человек, уехавших за рубеж, и все раз в году приезжали к ним в гости, одетые с иголочки, смотрели на них сочувственно, как на больных, и с притворной небрежностью рассказывали — кто о машине, кто о большом доме, а кто об университете, в котором учатся дети. Дядя Володя слушал таких гостей с непробиваемым равнодушием, а мама таяла от этих рассказов и спрашивала потом дядю Володю, нельзя ли Раздолбая тоже отправить «туда» учиться — другие ведь своих детей устраивают, вдруг Раздолбай тоже выучится и как-нибудь «там» зацепится. Дядя Володя отвечал, что будущее Раздолбая гораздо понятнее «здесь» и не надо садиться на два стула, потому что и «там» себя не найдет, и «здесь» потеряется. Раздолбай соглашался, но больше из-за лени. Он бы с удовольствием поехал «туда», но «здесь» все было понятно и просто, а цепляться «там» казалось труднейшим делом. Теперь он ругал себя за лень и думал, что вот Валера не поленился — рискнул, поехал, нашел возможность учиться и теперь летит в Гамбург. А он остается в Москве с танками на улице и комсомольскими собраниями в будущем. Да еще с разбитым Дианой сердцем! Вспомнив Диану, Раздолбай начал было себя жалеть, но город за окнами по-прежнему издавал тревожный гул, словно где-то под землей пришли в движение огромные шестеренки, и жалеть себя в такой момент, сокрушаясь о потерянной любви, показалось отвратительно жалким.

За ночь предчувствие грандиозных событий стерло боль переживаний словно ластиком, и, вскочив утром с кровати, Раздолбай обнаружил на месте выжженной в груди пустоты бодрое сердце, полное любопытства. Даже не позавтракав, он набросил ветровку с капюшоном, чтобы защититься от моросящего дождика, и отправился гулять в центр.

До ближайшей станции метро он поехал на частнике, как поступал всегда, когда не хотел терять время на ожидание автобуса. На Ленинградском проспекте были заметны первые признаки событий — вдоль обочины тянулась колонна военных грузовиков и бронетранспортеров. Машины стояли на месте. За брезентовыми пологами кузовов были видны вооруженные солдаты.

— Что ж это творится-то? — посетовал Раздолбай, приглашая к разговору водителя, чтобы выведать его мнение.

— А что творится? Давно пора этого «меченого» к ногтю прижать, — отозвался водитель. — У нас бардак всегда был, но надо же и в бардаке хоть какие-то берега держать. Зубной пасты купить не могу, солью зубы чищу — это куда годится?

— Так это разве Горбачев устроил, что ничего нет? Баланс наличных денег нарушился, — блеснул Раздолбай новыми познаниями.

— Я не знаю, какой баланс, но «Жемчуг» раньше в каждом ларьке лежал, а сейчас поди — найди. В магазинах нет, а через границу с Польшей коробками, говорят, эту пасту везут, там продают.

— Кто везет?

— Вот я и хочу, чтобы разобрались — кто везет, где берет, и чтобы хорошо за это руки отбили. И еще, чтобы разобрались, как так — в магазинах печенья нет, а в лесу у меня сосед гору этого печенья нашел, керосином облитую.

— Может, зараженное какое-нибудь?

— Вот пусть разберутся! Курево по талонам стало. Утюг сгорел, хотел новый купить — на полках ни одного. Ладно, сигарет скурили больше, чем выпустили — могу понять, но утюги, сука, где? Они ж рядами стояли раньше!

Водитель пустился в рассуждения, что бы он сделал, попади ему в руки Горбачев и исправный утюг, но впереди показалась станция метро, и поездка закончилась.

Чрезвычайная ситуация ощущалась даже в подземном переходе. Стены были обклеены сводками новостей, и возле каждой распечатки толпились люди, которые набрасывались на буквы, словно голодающие на крошки хлеба. Все были в напряжении, но даже увальням, топтавшим ноги окружающих в попытке подобраться ближе к тексту, никто не говорил резких слов — слишком громадными казались происходящие события, чтобы ругаться из-за толкотни. Раздолбай приник к ближайшей листовке и стал читать, ощущая, что становится единым целым со всеми, кто читал вместе с ним:

«…в Ленинграде многотысячные митинги против ГКЧП… На подступах к городу остановлена дивизия ВДВ КГБ и Псковская дивизия… На сторону Ельцина перешли танковая рота и подразделение десантников… Верные ГКЧП дивизии движутся к Москве… реанимационные отделения института Склифосовского подготовлены для приема жертв…»

«Танковые роты, жертвы, реанимация — что это будет? Война посреди Москвы?» — ужаснулся он и, оглянувшись на стоявших вокруг людей, прочел на их лицах тот же вопрос.

Чувство безопасности, оставшееся после вчерашних новостных кадров с детьми на танках, сдуло холодным ветром, и ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы продолжить путь в центр. В вагонах метро, прямо поверх надписей «не прислоняться», тоже были наклеены листовки.

«Ко всем гражданам страны, ко всему мировому сообществу! Мы возмущены поведением кучки авантюристов, самовольно захвативших власть в свои руки и стремящихся утвердить в стране произвол, насилие и беззаконие. Так называемый комитет, пришедший к власти, объявляем незаконным со всеми его решениями и распоряжениями. Обращаемся ко всему народу, ко всем местным органам власти с призывом дать достойный отпор путчистам. Отстоим нашу свободу!» — читал Раздолбай с холодком под ложечкой.

Ему не нравились гробовщики, но он не мог понять, кто обращается «ко всему народу». Самозваный президент Ельцин? Он видел его вчера первый раз в жизни и не понимал, почему должен по его велению бросаться на танки. Он бы и не бросился, но, помня перевернутый самосвал из вчерашнего репортажа, понимал, что найдутся желающие «дать отпор», а значит, отделения института Склифосовского будут заполнены. Ради чего? Листовки призывали отстаивать свободу, но Раздолбай и так ощущал себя свободным, и приезд своих советских танков не казался ему порабощением. Он знал, что свободы не было при царе, когда тебя могли продать другому помещику. Свобода могла быть утеряна, если бы советские танки не спасли их всех от фашистов. А какую свободу призывают защищать листовки? Ну, закончится Перестройка, прекратят показывать в «Утренней почте» зарубежную музыку, и станут они снова жить так, как раньше, что с того? Да, придется ходить на дурацкие собрания и читать в газетах дубовые лозунги, но разве это настолько невыносимо, чтобы кидаться под танк? Ощущение растерянности и непонимания происходящего охватило его как в детстве, когда вокруг него ссорились взрослые, и с этим ощущением он вышел на станции «Горьковская».

Поднявшись на поверхность, он сразу увидел несколько бронетранспортеров и два танка. На броне боевых машин лежали букетики цветов, которые кто-то положил в знак мира. Моросящий дождь прибил гвоздики к зеленой броне, и цветы смотрелись скорбно, словно их возложили на могильные плиты. Танкам не нравилось казаться надгробиями, и они протестовали, рыча моторами и выпуская клубы сизого выхлопа. На башнях сидели танкисты, с ними заговаривали прохожие. Снова и снова повторялся вопрос — против кого приехали и будете ли стрелять. Танкисты добродушно отбрехивались: «Не будет никто стрелять. Нам сказали сюда прибыть — мы прибыли, а зачем — кто знает? На всякий случай». Прохожие не унимались, некоторые пытались убедить окружающих, что солдатам верить нельзя.

— Сейчас у них приказа нет, а будет приказ стрелять, они всех вас поубивают. Всех! Иначе в дисбат их сошлют, — уверял собравшихся мужчина в пиджаке, надетом поверх тельняшки.

— Не будут они никого убивать. Они — хорошие сынки, я вижу, — не верила женщина с авоськой.

Возле гусеницы танка валялась намокшая листовка. Раздолбай наклонился и прочитал, не подбирая:

«Солдаты и офицеры! К вам обращаются люди, прошедшие ужас сталинских лагерей. Вас привели в Москву, как во вражеский город. На вас пытается делать последнюю ставку потерявшая власть клика преступников, свергнувшая законное правительство. Они не задумаются под видом наведения порядка отдать вам приказ стрелять в народ и давить его танками…»

«Бред!» — подумал Раздолбай и посмотрел на танкистов, пытаясь понять по их лицам, как они ко всему этому относятся. Танкисты смотрели по сторонам с усталым равнодушием и, кажется, вообще не понимали, зачем они здесь. Это были такие же ребята, как те, что гоняли в футбол в химкинских дворах, и на свирепых душителей свободы они совсем не были похожи.

«Не будут они никого давить, — успокоился он. — Подержат их в Москве, сколько надо, и вернут на базы. Кто вообще эти истеричные листовки пишет?»

Перестав бояться городской войны, Раздолбай вспомнил, что не завтракал. «Макдоналдс» на Пушкинской был открыт.

Очередь по случаю приезда танков была меньше обычного, но все равно требовалось постоять.

«Наших все-таки ничем не проймешь! — усмехнулся он, вставая в хвост очереди. — Ракеты ядерные подлетать будут, а они встанут за чизбургерами, прикидывая, успеют ли до ударной волны».

Предполагая, что «Макдоналдс» гробовщики тоже закроют и, возможно, это последняя в его жизни возможность полакомиться солоноватыми котлетками, Раздолбай набил живот тремя чизбургерами и вернулся на улицу. На Пушкинской площади ничего не менялось — разве что танкисты попрятались от дождя внутрь своих боевых машин, и танки мокли теперь безмолвными бронированными монолитами. Немного потоптавшись на площади, Раздолбай накинул капюшон и пошел вниз по Тверской в сторону Кремля. Привычного движения не было, лишь изредка проезжали одиночные автомобили. Пешеходы не спешили по своим делам, а переходили от толпы к толпе — кто-то слушал радио, кто-то читал листовки, кто-то прислушивался к словам ораторов, кричавших в мегафоны про свободу, которую надо защищать, и баррикады, которые надо строить.

Ораторы с мегафонами показались Раздолбаю еще большими смутьянами, чем лихой здоровяк Ельцин. Тот хотя бы назывался президентом, а эти никто и звать никак — подойдет милиция, отберет матюгальники, и поймут по-настоящему, что такое свобода и как жить без нее пятнадцать суток. Призывы «давать отпор» Раздолбай считал смешными, но не по той причине, по которой смешными казались засунутые под катки некоторых танков арматурные прутья. Он смотрел на горожан, среди которых преобладали взрослые и пожилые мужчины, и понимал, что запрет «Макдоналдса» и рок-концертов станет печалью только для него и его сверстников, а большинство людей наверняка думают так же, как довезший его до метро водитель. И уж если Раздолбай не считал чизбургер и «Черный обелиск» ценностями, достойными противостояния с танками, то взрослые москвичи должны были презреть смутьянов с мегафонами и подавно.

«Покричат до усталости и разойдутся, — думал он про ораторов. — Все спокойно будет».

Он почти дошел до Манежной площади и собрался было спуститься в метро, чтобы поехать к маме рассказывать, какой он герой и как все разведал, но тут из-за угла Тверской и Охотного Ряда послышался шум, похожий на рев штормового прибоя. Шум приближался, и Раздолбай с удивлением распознал в нем человеческие голоса, скандировавшие: «Долой хунту!» Ритмичные тысячеголосые выкрики грохотали, словно удары молота, и можно было подумать, что по улице движется кузнечный цех. Раздолбай даже оторопел, пытаясь представить, какая человеческая лавина течет в его сторону. Через минуту всю ширину Тверской улицы заполнила огромная колонна людей, спаянная бесконечно длинным полотнищем бело-сине-красного флага, которое они несли, растягивая вдоль улицы.

Дата добавления: 2015-05-06