Тайная жизнь растений 2 страница

Я хотел сделать так, как она просила. Я думал, что должен уйти. Я думал, что если сделаю это сейчас, то смогу еще видеть мать, смогу еще видеть брата. Но внутри меня сидел зверь, который не хотел ничего слушать. Здравый смысл пасует перед импульсом. Как будто стремясь доказать это, мое тело действовало словно само по себе. Я прошел мимо матери и толкнул дверь. Импульс опережает рассудок. Как будто желая привести довод в пользу этого, я зашел внутрь, не давая матери остановить меня. Внутри три или четыре неказистых, обитых фанерой двери вели в комнаты – настолько узкие, что непонятно было, как в такой может поместится даже кровать. Я резко толкнул ближайшую ко мне дверь, удостоверился, что кровать внутри была; на ней, отвернувшись лицом к стене, лежал мужчина – маленького роста, скрюченный, он был похож на личинку тутового шелкопряда.

Я набросился на него. Повернув к себе, схватил за грудки и заставил смотреть прямо на меня. Я был необузданным, рычащим, свирепым животным. На глазах у брата выступили слезы, а лицо как будто посерело, но я не обращал на это внимания. Держа его за грудки, я принялся трясти его. Я плакал. От волнения я не мог произнести ни одного связного предложения, начинал говорить и тут же прерывался. Перемежая несвязную речь грубыми ругательствами, я кричал, чтобы он посмотрел на себя, – ведь это же отвратительно, ведь есть же человеческое достоинство, и вообще лучше бы он умер, лучше бы умер, и его бы совсем не было. Обрывочные фразы мешались с рыданиями.

Даже не знаю, чем бы все это закончилось, если бы меня не оттащила вбежавшая в комнату мать. Она изо всех сил начала хлестать меня по щекам. Похоже, она знала – лучшее, что может усмирить исступление и звериную ярость, это решительный, точный удар. Я уткнулся матери в грудь и зарыдал. Она не отталкивала меня, но и не обнимала. Может быть, она тоже плакала. У меня не хватило духа поднять голову, поэтому я не знал наверняка.

То, что я пошел за матерью на «лотосовый рынок» и стал там всему свидетелем, не было случайностью. Я выполнял заказ. Все это было похоже на шутку. Хотя не уверен. Мне приходило в голову, что лучше бы и правда это все было чьей‑то шуткой. Но даже если и так, сыграна эта шутка была так жестоко и хладнокровно, что я предчувствовал опасного соперника в том, кто ее придумал.

Я ходил за матерью как тень. Это было абсурдом, но я и вправду так делал. С некоторых пор следить за каждым ее движением стало моей работой. Да‑да, это не было простым любопытством или психическим отклонением. Это был мой бизнес.

Клиент инкогнито дал мне задание следить за ней. Это было нелепо. Я уже был готов спросить, не ошибка ли это, точно ли речь шла о моей матери? Причем было бы одинаково странно если бы я задал этот вопрос и если бы не задал его. Когда мне позвонили, у меня мелькнула мысль, что все это шутка кого‑то из знакомых, но я быстро разуверился в этом. В разговоре повисла небольшая пауза, во время которой я лихорадочно пытался сообразить, чей это голос; потом я спросил, откуда этот человек узнал о нашем офисе. «Наш офис» не был офисом в привычном смысле слова, и я был единственным его сотрудником. Пять месяцев тому назад я начал свое дело – установил у себя в комнате телефон, напечатал рекламные листовки и разбросал их повсюду. Когда я начал осознавать, что невозможно и дальше бить баклуши, посредническая деятельность – первое и единственное, что пришло мне в голову. В тот период, что я не жил дома, довольно продолжительное время я работал за ночлег в фирме под названием «Посредник». По долгу службы я был частым гостем в ЗАГСах, социальных службах, на вокзалах, и такая работа как нельзя лучше подходила мне, ведь я сам фактически был бездомным и чувствовал себя среди маргиналов как рыба в воде. Кроме того, такая работа подходила мне потому что для нее не требовалось специальное помещение, ведь в большинстве случаев я общался с клиентами по телефону. Итак, у меня был некоторый опыт, придававший уверенности в себе. Приняв решение начать свое дело, я тут же установил у себя в комнате телефон, придумал название для фирмы – «Пчела и муравей» – сам восхитился тому, как здорово я это придумал, и сделал себе визитные карточки с соответствующим названию фирмы содержанием.

Демонстрация визиток семье стала своеобразной церемонией открытия моей фирмы. Мама сразу спросила, может ли дело принести достаточно денег, но было видно, что она горячо поддерживает меня в намерении заработать, брат ворчал, мол, почему я выбрал именно посредничество, а отцу было все равно, как, собственно, и всегда. Наверное, если бы я привел в дом какую‑нибудь девицу без роду, без племени и с парой‑тройкой детей на руках, ему и то было бы все равно.

Вот так я начал свое дело – его масштабы не позволяли надеяться на большой объем заказов, поэтому я вынужден был браться за любые задания. Но все‑таки. Следить за собственной матерью было делом в высшей степени странным. Человек не может знать всего – говорят, это даже к лучшему, потому что именно непредсказуемость делает жизнь стоящей штукой, но, мне кажется, бывают исключения, когда следует знать все. Вполне естественно, что я в первую очередь заинтересовался тем, кто же заказчик такого странного задания для меня. Терзаясь сомнениями, я спросил, откуда он узнал о моем офисе.

Он помолчал немного и ответил, что узнал обо мне из «Голубя». Так назывался один из рекламных проспектов, которые жители столичного региона получали бесплатно. Я и правда размещал там рекламу. Вначале я сам клеил листовки с моей рекламой на стенах лестниц в многолюдных торговых центрах, на телефонных столбах и в общественных туалетах, но тех, кто прибегал к моим услугам, было слишком мало. Поэтому, заработав немного денег, я решил разместить рекламу в столичном рекламном проспекте. Хотя я не возлагал на это больших надежд – работая в «Посреднике», я уже имел дело с подобными изданиями и знал, что такая реклама тоже была не особенно действенной. Вот уж не думал, что получу подобный заказ, – следить за человеком. Хотя если бы объектом слежки не была моя собственная мать, это было бы вполне стандартное задание.

Я спросил его, в каких отношениях он состоит с женщиной, за которой просит следить, явно дав понять, что меня интересует, кто он. Мой собеседник поинтересовался, обязательно ли должен меня в это посвящать. Ну вот, каждый раз одно и то же. Особенно с теми, кто заказывал слежку за другими людьми. В подобных случаях клиенты хотят, чтобы все делалось втайне. Тот, кто хочет выведать чужие секреты, больше всего боится открыть свои. Я понимал это как никто другой, и не мог настаивать, чтобы клиент рассказывал о себе. В противном случае он, возможно, просто бросил бы трубку, и на этом все бы кончилось. Я не получил бы значительной суммы денег, на которую рассчитывал, и не узнал бы, кто этот человек, что просил меня следить за матерью. Допустить этого я не мог.

Я ответил, что сведения о клиенте мне бы очень помогли, но тут же успокоил его, что не рассказывать о себе – его право. Он молчал, лишая меня возможности попытаться выжать из него хоть какую‑нибудь информацию, поэтому мне ничего не оставалось, кроме как спросить его о времени и месте встречи, и о той форме, в которой он бы хотел получать отчеты о ходе дела. Клиент сказал, что будет сам мне звонить время от времени, чтобы узнавать новости. После мы выяснили вопрос об оплате, и я продиктовал ему номер своего счета. Потом предупредил, что выйдет недешево, так как я включал в сумму дополнительную оплату за риск, но он как будто не услышал этого. Моим условием было, чтобы каждую неделю он перечислял мне на счет определенную часть оговоренной суммы, – он пообещал.

– Только после того, как первая часть денег придет на счет, я начну шевелиться, – по‑деловому окончил я разговор и повесил трубку.

Деньги он перечислил практически сразу и, таким образом, стал моим клиентом. Из‑за этого таинственного человека я поехал на «лотосовый рынок» и был свидетелем той шокирующей сцены. Я был в ужасном состоянии. Когда он вечером того же дня позвонил мне, я чувствовал себя так, как будто совершил преступление. Я был очень груб с ним.

– Да кто ты такой? Зачем тебе все это? Чего ты добиваешься?

Он не отвечал. Это еще больше взбесило меня, и я заявил, что не собираюсь больше на него работать. Он усмехнулся. Я не уверен в этом, но мне так показалось. Договор нельзя просто взять и уничтожить, возразил он.

– Вы получили деньги. Вы должны сделать свою работу.

Таким был его ответ.

Я больше не мог сдерживаться и начал на него кричать, но он уже повесил трубку.

После всего того, что произошло на «лотосовом рынке», неделю у нас дома было тихо. Даже слишком тихо, как будто все разом потеряли дар речи. Мы старались не смотреть друг другу в глаза. Мать, как всегда, рано утром уходила, а я спал допоздна. Женщина, которая работала у нас по дому в отсутствие матери, готовила еду, я наскоро хватал что‑нибудь и спешил уйти. Иногда у меня были дела, иногда нет. Я уходил в любом случае. И возвращался за полночь. Я не хотел видеть брата. Хотя я приходил поздно, никто меня не встречал. Да мне это было и не нужно. Ключи от входной двери всегда лежали в кармане.

Раздеваясь в прихожей, я замечал, что не все в доме спят. Уж брат‑то точно никогда не ложился в это время. Проходя мимо его двери, я слышал, как он стучал по клавиатуре компьютера. Он все время что‑то там печатал. Но дверь всегда была плотно затворена, поэтому я не мог узнать, что именно. Каждый из нас имел свою отдельную комнату и ревностно относился к своему личному пространству. Ни один из нас не заходил к другому и не ждал никого у себя. Только мама иногда нарушала это правило. А вообще мы жили как посторонние люди. Зато не было никаких ссор и неудобств.

Прошла неделя, и как‑то поздно вечером состоялся мой разговор с матерью. Начала она. Мама сидела в коридоре с выключенным светом. Как обычно, когда я вставил ключ в скважину входной двери, было уже очень поздно. Я собирался быстро прошмыгнуть к себе, но тут из темноты раздался голос матери: «Присядь‑ка вот сюда». Она, очевидно, ждала меня. Я сел на противоположную сторону дивана. Она помолчала немного, как будто хотела перевести дух, и, наконец, произнесла:

– Ты приходил ко мне сегодня?

Я торопливо замотал головой.

– Ты же был сегодня около «Одуванчика».

Мама говорила тихо, как будто стараясь не беспокоить таинственных обитателей темноты. «Одуванчиком» называлось престижное кафе. В молодости мама работала там официанткой, а потом стала его хозяйкой.

Я смутился и спросил, откуда она об этом узнала. Она не ошибалась, я был там сегодня. Хоть я и заявил, что не буду дальше выполнять заказ моего клиента, хоть и не собирался предоставлять ему сведения о матери, мне было любопытно, что же он хотел выяснить, и я чувствовал, что есть нечто, о чем, возможно, и матери стоило узнать. Ну, и кроме того мне было совершенно нечего делать. Поэтому я и торчал днем у «Одуванчика», пока не почувствовал, что это бесполезно, да и, что греха таить, унизительно как‑то, и ушел. Вот только непонятно, как мать умудрилась заметить меня.

Мама предположила, что я, наверно, хотел ей о чем‑то рассказать, но так и не зашел. Она, похоже, думала, что у меня к ней было какое‑то дело. Ну что ж, может так даже и лучше. Хотя мне было нечего ей сказать. И теперь я сидел перед ней, не зная что ответить. Я снова отрицательно покачал головой.

– Твой брат… – начала она. Похоже, она заранее продумала свою речь и теперь, убедившись, что я ничего ей сказать не хочу, решилась начать разговор на волновавшую ее тему.

– Ему очень худо, – сказала она.

Я это и сам знал.

– Ты это и без меня знаешь, но дело в том, что после несчастного случая он страдает не только физически, но и морально, – продолжала она. – То ничего, то вдруг как сумасшедший делается. В такие минуты…

Она замолчала, я чувствовал, какое волнение охватило ее, – она пыталась взять себя в руки – потом очень тихо, чтобы брат не услышал, она продолжила:

– В такие минуты у меня сердце обливается кровью. Когда я думаю, что мой умный, здоровый мальчик стал вот таким, мне кажется, я сойду с ума. Это все за мои грехи…

Она говорила то громче, то тише. Звук ее голоса напоминал беспокойное биение волн, и было понятно, каких усилий стоило ей сдерживать свои чувства. Непривычно было видеть ее такой.

– Да, ты многого ждала от брата, – только и смог сказать я.

Мама не отрицала – это была правда. Всегда было очевидно, что он ее любимчик. Но не просто из‑за того, что он старший брат, а старших всегда незаслуженно выделяют. Он был привлекательным и способным человеком. Он заслуживал особенного отношения. По сравнению с ним я откровенно проигрывал, и было совершенно справедливо, что ему досталось больше материнской любви. У меня всегда была пища для размышлений о собственной неполноценности. Я хуже учился, я был менее спортивным. Я был не таким симпатичным, как брат. С ранних лет я перестал верить в справедливость этого мира. Когда мне не удалось поступить в университет, армия была своеобразным выходом, но и туда меня не взяли, после чего я впал в полное отчаяние, которое воплощалось в необоримом стремлении убежать подальше от дома.

– Что ж у тебя такое зрение‑то слабое, вот ведь у брата же все нормально, – говорила мать, делая вид, что удивлена.

Но я не настолько плохо соображал, чтобы не заметить, какая ядовитая ирония крылась за ее притворным сожалением. Брат был лучше меня во всем, он был лучше всех. С детства он был маминой радостью и гордостью. Что она могла чувствовать, когда с ним случилось такое? Я мог ее понять. Не знаю, поняли бы другие на моем месте или нет, но я – мог.

Но, даже если с ним все так плохо, неужели это повод нести собственного ребенка в бордель? Вот так она жалеет его? Любовь к сыну заставляет ее это делать? Да любовь ли это? Здесь между нами возникала стена непонимания, преодолеть которую я был не в силах.

Мама продолжала говорить будто сама с собой:

– Когда я первый раз увидела его в больнице после того, как все случилось, думала, сейчас Богу душу отдам. Но нет, просто сознание потеряла.

– А меня там не было, – угрюмо констатировал я.

– Да, тебя там не было, – повторила она за мной.

Я не жил дома, когда брат подорвался на мине во время учений и потерял обе ноги. Меня не было и тогда, когда он уходил в армию. По словам матери, он оказался в армии не по своей воле. Не прошло и года, как он вернулся калекой.

Все было более или менее спокойно, пока с ним не случались приступы, и он впадал в бессознательное состояние.

– Во время приступов, он разрывает на себе одежду, царапает себя до крови, рвет на голове волосы… Он как будто в агонии. Он ползает голый, делает непристойные движения. Даже говорить стыдно… – Мама остановилась, чтобы перевести дух, а потом торопливо, как будто хотела быстрее закончить, продолжила:

– Он совершенно теряет контроль над собой. На это просто невозможно смотреть. А когда первая волна приступа проходит, он падает без сил и засыпает мертвым сном. Мы ходили в больницу на консультацию к психиатру. Он сказал, что инвалидность, скорее всего, вызвала половое расстройство. Нормальные механизмы регуляции организма разрушены, поэтому все, что скопилось в подсознании, в какой‑то момент вырывается наружу, и у больного начинается припадок. У каждого он принимает свою форму, подсознание высвобождается по‑разному, в случае с твоим братом это почему‑то происходит через половое желание. Доктор очень деликатно интересовался, женат ли он. Он ведь дружил с девушкой, но до свадьбы‑то дело не дошло. Доктор говорил, что половое желание, особенно у мужчин – это одна из физиологических потребностей. Называя вещи своими именами, это закон природы. Поэтому прежде чем его желания вновь вырвутся наружу, прежде чем из‑за этого у него будет очередной приступ, если бы мы смогли найти какой‑то способ, это могло бы помочь… – тихо говорила мать.

Она сидела, уронив голову на грудь, поэтому нужно было старательно прислушиваться, чтобы разобрать ее слова. Но я хорошо понял все, что она говорила. Она считала себя обязанной объяснить мне, что происходило несколько дней назад на «лотосовом рынке». Ее действия были вызваны не просто слепой материнской любовью, – она должна была мне доказать, что, прибегнув к разным видам лечения, поняла – другого выхода, кроме этого, у нее не было.

– Как тебе в голову пришло такое? – спросил я.

– А тебе в голову приходит что‑то другое? – спросила она в ответ.

– Это помогает? – снова задал я вопрос.

– Твой брат стыдился, что должен так унижаться и идти на это. Но он очень боится, что опять впадет в свое жуткое состояние, когда он сам не соображает, что происходит, и, понимая, что это единственный способ избежать приступов, послушался меня. Ему это явно помогло. Поэтому я не могу бросить это. Поэтому… – Мать будто исповедовалась в своих грехах.

– Хватит, мама. Если так… я сам буду возить его туда, – поддавшись эмоциональному порыву, сказал я и поднялся с места.

Я не хотел больше слушать, и в тот момент, когда я произнес эти слова, мне пришло в голову, что, наверно, именно их мать ждала от меня. Пока я ничего не знал, она думала, что мне и не надо знать, но коль скоро уж мне стало все известно, не лучше ли, если я, как мужчина, возьму на себя этот крест – наверно, она думала так, поэтому мои слова не смутили ее. Напротив, как мне показалось, она в каком‑то смысле была даже рада, что я все узнал – ведь из этого вышел толк.

Способ, который придумал я, был более изощренным, чем мамин. Я не возил больше брата на «лотосовый рынок», а вместо этого стал использовать мотель на окраине города. Оставив брата в мотеле, я ехал выбирать девушку и привозил одну из них к нему. Слабым пунктом моего плана было то, что некоторые девушки упирались. Однако я был готов к этому. Я по природе своей не особенно вежлив, так что не считал нужным заранее говорить девушкам, как все будет. Я рассуждал так: если быть честным и обо всем предупреждать, какая согласится со мной поехать? Я просто не мог себе позволить быть вежливым.

Брат молча сидел рядом, вжавшись в кресло автомобиля. Мы ехали из мотеля. Я догадывался, какая буря бушует сейчас у него в груди. Стыд, раскаяние, вина, одиночество жгли его сердце. Я уважал его чувства и не говорил ни слова.

– Прогуляться бы, – тихо сказал брат, когда мы подъезжали к дому.

– Да поздно уже, – ответил я и посмотрел на брата.

Он ничего больше не говорил. Поэтому я поехал к гробницам. Недалеко от нашего дома было древнее захоронение, где покоились корейские императоры. До него было десять минут пешком, для брата на инвалидной коляске – минут двадцать, а если ехать на машине, то дорога занимала меньше двух минут. Я знал, что это любимое место прогулок брата. Не сама усыпальница, а узкая тропинка, отделенная от гробницы забором. Неровная и извилистая. Деревья по обеим сторонам тропинки закрывали небо, и идущему по ней должно быть казалось, что он находится в темном туннеле. Брату нравилась эта тропинка. Он часто просил меня отвезти его туда. Я вез его до входа в гробницу. Он говорил мне, чтобы я забрал его часа через два. Я спрашивал, не повозить ли его коляску, но он отвечал, что не надо. Ему хотелось гулять одному. Когда проходили два часа, он, как и обещал, безо всяких напоминаний выезжал ко входу в гробницу и ждал меня. Иногда я приезжал раньше условленного времени – в такие дни я вставал у входа, ожидая, когда на кривой тропинке покажется коляска брата. Обычно он возвращался с прогулки на закате.

Чтобы он попросил меня отвези его туда среди ночи – такое было впервые. Но я не мог не выполнить его просьбу. Я остановил машину у входа в гробницу и усадил брата в коляску. На этот раз он не просил меня уехать и вернуться через два часа. Вот и хорошо. Я осторожно повез коляску вперед.

В ночном воздухе царила прохлада. Хотя вход в гробницу освещали несколько фонарей, вокруг стояла непроглядная тьма. Коляска катилась в глубокий мрак. За поворотом, где фонарей не было, – хоть глаз выколи. На границе освещенного пространства я хотел повернуть коляску назад, но брат молчал, и я двинулся дальше. Коляска брата продолжала катиться в слабом, едва различимом свечении, исходившем от желтоватой тропинки, изогнувшейся в темноте.

Меня тряс озноб, и не только ночная сырость была тому виной, но и особое ощущение. Устремившиеся верхушками в небеса деревья по обеим сторонам дороги навевали мистическое настроение. Я представил себе, как коляска медленно вкатывается в темноту, а там, в самом конце – черная дыра, которая сейчас засосет нас. Меня охватил страх. То там, то здесь раздавался тихий шорох – не дикие ли это звери? Совсем близко слышались голоса лесных птиц. Как зловещее предзнаменование мне вдруг вспомнились Гензель и Гретель[1]. Жуткий мрак и бесконечное одиночество, навалившиеся на маленьких брата и сестру, до которых нет дела взрослым. Так же, как до нас с братом нет дела никому в мире. Вот, сейчас перед нами появится ведьма, которая запирает детей в пряничном домике. Разве ночной лес не создан для ведьм? Разве темный лес похож на залитую солнцем деревню? Ночной лес отрицает правила и логику дневного времени. В мире ночного леса царят другие, неведомые людям законы. Ведьмы и привидения – герои этого мира. Ночной лес – это обратная сторона привычной реальности, и с этой стороной жизни лучше не шутить. Пряничный домик, где ведьма держала Гензеля и Гретель – всего лишь аллегория, за которой скрывается черная дыра впереди…

Тогда мне подумалось, что я в отличие от брата никогда не заходил так далеко по этой дороге, а теперь в такую темень – пришлось. Не знаю уж как брату, а мне эта непроглядная чернота была не по душе. Я всегда думал, что надо бы хоть раз прогуляться вместе с ним по его привычному маршруту, но не так же! Не в такую темную ночь и не в таком состоянии души. Мне было не по себе: я не знал, когда брат остановится. Я хотел позвать его назад, пока мы не наткнулись на ведьмин домик, но не мог рта раскрыть. А брат будто поклялся молчать. Единственное, что помогало мне превозмочь страх, это решимость поддержать брата.

Я вздрогнул, когда он, наконец, сказал, что дорога заканчивается, и тут же с облегчением вздохнул. Ночные видения настолько овладели мной, что я не сразу понял, чей это голос, но, поняв, обрадовался, что брат заговорил со мной. Я не знал, как далеко мы зашли. Чем темнее становилось вокруг, тем быстрее мы продвигались вперед, но я уже ничего не видел, поэтому было сложно определить, далеко ли мы от входа. Я даже не мог толком понять, с какой скоростью качу коляску – мрак окружал нас со всех сторон.

– Я никогда не двигаюсь дальше этого места. Всегда должен тут остановиться. – Казалось, голос брата стал влажным, пропитавшись ночным воздухом.

– Я стою здесь и думаю о дремучем лесе там, за оградой. Представляю себе, как огромные деревья изо всех сил тянутся макушками вверх, соревнуясь друг с другом, кто первым коснется неба, представляю себе глубокие пещеры. Деревья, травы, птицы и насекомые, почва и зверье – все тут вместе. И не знаю, может быть, если идти все дальше и дальше, то можно дойти до гигантского ясеня, который подпирает макушкой небосвод. Если я пойду дальше, смогу ли я увидеть его? Я бормочу себе под нос: «Дальше, дальше». И думаю: если пойти дальше, дальше, может быть и я смогу стать одной из лесных тварей? Я мечтаю дотронуться до огромного ясеня – гигантской часовой стрелки на циферблате мироздания…

Он как будто разговаривал сам с собой. Чувствовалось, что он словно одержим каким‑то неведомым мне порывом. Я брякнул, что как‑нибудь обязательно отвезу его туда, ничего сложного, но тут же понял, насколько неуместно это прозвучало. Брат проигнорировал мои слова, а я, почувствовав как легкомысленно прозвучало сказанное мной, смешался и замолчал. Кровь ударила мне в лицо. В окружавшей нас темноте не было никого, кто мог слышать то, что я сейчас говорил, но щеки у меня пылали.

– Вон там дерево, – не отвечая на мои слова, брат указывал на что‑то пальцем.

Что там? Он говорил про дерево – ну, конечно, там должно быть дерево. Но я ничего не видел в густом мраке. Темнота опустилась на лес, и черные деревья, теряя собственные очертания и сливаясь в одно целое, окружали ее. Само собой, я не понимал, как брат мог различить одно из деревьев. О чем он говорит? Что ему дано видеть?

– Ты что‑то видишь? – спросил я, глупо усмехаясь от растерянности. Брат пропустил мой вопрос мимо ушей.

– Это сосна, – бесстрастно произнес он, – высокая, с широким стволом и толстой корой. Но приглядись внимательней. Рядом с сосной другое дерево. Оно будто держится за сосну и напоминает стройную, милую, тихую девушку с нежной смуглой кожей, видишь?

– Что? – Я ничего не мог различить в темноте, но чувствовал, что должен хоть как‑то реагировать на его слова. Что же все‑таки влечет его сюда?

– Стиракс, – коротко сказал брат.

Я повторил за ним название. В первый раз слышу такое – само собой, я и представить себе не мог, как это дерево выглядит. По словам брата, стиракс находился где‑то совсем рядом, прямо перед нами, но различить в темноте растение с диковинным названием было невозможно. Брату дорога была знакомой, и дерево это он видел часто в отличие от меня. Мне нечего было ему сказать. И брат не мог не понимать этого. Но разве мог он в тот момент заботиться обо мне? Он говорил будто не со мной, а сам с собой.

– Изящный ствол напоминает обнаженную фигуру стройной девушки. – У него заплетался язык, как у пьяного. – На ветвях распускаются восхитительные белые цветы. Сейчас май, и дерево скоро расцветет. Оно стоит, будто склонив голову, – все в белых цветах, похожих на серебряные колокольчики. Когда стоишь под деревом, кажется, что слышишь их звон.

Его голос разрезал темноту ночного леса, как якорь разрезает толщу морской воды. Я не мог вмешаться: говорить мне было нечего, да и не хотелось. Я был просто благодарен ему за то, что он разрушил колдовскую атмосферу леса Гензеля и Гретель.

Он продолжал говорить, будто бросая слова в темную пучину:

– А что случилось со стройным, нежным растением? Оно обвилось вокруг огромного, толстого ствола сосны. Как? Загадка природы. – Он коротко вздохнул.

«О чем речь?» – недоумевал я. Не могу сказать, что совсем не догадывался, зачем он говорит все это (например, мне приходило в голову, что он, возможно, нуждается в некоей логике, которая могла бы оправдать его состояние), но догадки так и оставались догадками. И главное, я никак не мог разглядеть то дерево, похожее на смуглую, стройную девушку. Хотя нет, это, конечно, было не главное. В тот момент я почувствовал, что ручка инвалидной коляски слегка трясется у меня в руках. Это из‑за того, что у брата дрожат плечи. То есть… Не сами же по себе они дрожат. Он плакал – рыданья сотрясали его, и это заставляло подрагивать коляску.

– Куда мне деться с этим позором, с этой бедой, которая внутри меня самого? – голос брата тонул в темноте ночного леса, где, обвившись вокруг сосны, притаился стиракс. Его слова отчетливо доносились до меня, но я делал вид, что не слышу.

– Надо как‑нибудь прийти посмотреть на этот стиракс, когда будет светло. – Я пытался говорить, как ни в чем не бывало, но у меня вдруг будто ком в горле встал. Я пытался сделать вид, что откашливаюсь, что просто першит в горле. Получилось неестественно, притворщик из меня никудышный. – Ладно, поехали. А то страшновато здесь.

Не дожидаясь от брата ответа, я повернул коляску и покатил ее по глинистой желтоватой дороге, от которой исходило тусклое, едва различимое свечение. Я чувствовал по вздрагиванию ручки, что брат продолжает всхлипывать, но притворялся, что ничего не замечаю. Так и молчал всю дорогу до самого дома. И брат тоже. Опять мне вспомнились Гензель и Гретель, затерявшиеся в темном дремучем лесу.

Дома каждый направился в свою комнату, делая вид, что ничего не случилось.

На следующий день я снова, на этот раз в одиночестве, решил пройтись по любимой тропинке брата – вот тогда мне и пришло в голову, что было бы хорошо ему опять заняться фотографией.

Я довольно быстро прошел от входа в гробницу до самого конца тропинки. Дорога была на удивление извилистой. И очень неровной. Даже не верилось, что я довез до этого места инвалидную коляску ночью, в темноте. Здесь брат остановился и взволнованно говорил о своем необъяснимом стремлении попасть туда, в лес. Он говорил о влечении растений друг к другу так, что захватывало дух, – то ли он пытался обличить собственные страсти, то ли оправдать их. Загадка природы. Не преувеличиваю – я слушал его вчера буквально затаив дыхание.

Я и сам не знал, хотелось ли мне увидеть стройный стиракс, обвившийся вокруг сосны, или хотелось попасть в тот дремучий лес, где деревья, травы, кустарники живут как одно целое, где пещеры глубоки и темны, а если идти все дальше и дальше, то дойдешь до гигантского ясеня, подпирающего вершиной небосвод. Как бы то ни было, по тропинке я гулял один. Было около десяти утра – для прогулки или слишком поздно, или слишком рано, наверное поэтому вокруг никого не было видно.

Я прошел тропинку до конца – водопады солнечных лучей заливали лес по обе стороны от меня, но там, где я остановился, было темно. И это была не обычная темнота. Казалось, огромные тяжелые тени прячутся под ее покровом. И будто бы слышны оттуда необъяснимые, таинственные перешептывания. У меня в голове заклубился туман, и я понял почему – от леса исходят флюиды, способные заворожить любого.

Дата добавления: 2015-05-06