Тайная жизнь растений 8 страница

Во все это было сложно поверить, но и не поверить было нельзя. Он сам полез в петлю – мать подумала о том, какую роль она могла сыграть в таком его решении, и ей стало невыносимо горько. Если хозяин своими россказнями пытался убедить ее забыть о любимом – зря.

Сказав, что это конченый человек, он только раззадорил ее. Если его прошлая жизнь завершена, то она тем более не сможет вырвать его из своего сердца. Пусть другие считают его трупом. А она считала, что это начало – ее начало, их начало. Ей столько хотелось узнать, расспросить, но отвечать было некому.

Мать помнит, как несколько раз приезжала сюда, надеясь, – вдруг он ждет ее здесь.

– Но все было напрасно.

Воспоминания матери, оплаканные уже столько раз, лились медленно и печально. Но она, как путник, который хорошо знает дорогу, не останавливалась. До тех пор, пока она не сказала, что здесь родила своего первого ребенка.

– Здесь я родила своего первенца.

Эта фраза прозвучала как зачин повествования обо всей ее жизни. Торжественно, как звучит «В начале сотворил Бог небо и землю». В тот момент, когда я услышал эти слова, горячая волна в мгновение ока разлилась по всему моему телу. Сердце до краев переполнилось умилением. Непостижимо, откуда в ее голосе эта смелость и уверенность, столь отличные от того, что мы слышали до сих пор? В ней заговорило материнское чувство. Может быть, она и сама не осознавала этого, но источник ее решимости и храбрости был в той фразе, что она сейчас произнесла. Ее слова лишили дара речи и меня, и брата – эти великие и не зависящие ни от чего слова смогли пресечь любое сомнение и любые вопросы. Смотрел ли я в тот момент на брата? Кажется, да, но факты говорят об обратном – я не помню, какое выражение лица было у него тогда. А мать? Она с самого начала не смотрела в нашу сторону. Однако теперь она не пряталась от воспоминаний, от содеянного, от того, что должно было сейчас снова ожить в ее словах. Теперь она была хозяйкой своих воспоминаний. Как моряк, который, долго борясь с волнами, ступает, наконец, на берег, с гордостью посмотрела она сначала на брата, потом на меня и повторила:

– Своего первенца.

Она могла не продолжать. В той ситуации, казалось, этих слов достаточно. Ей было, что сказать, а мы хотели еще многое услышать, но в тот момент все было бы лишним.

Как мы уезжали из Намчхона, как возвращались в Сеул? Те двое суток показались двумя годами, нет, двумя десятками лет.

Мы с братом воскурили благовония в усыпальнице. В обшарпанном помещении было тихо. Посетителей почти не было, а те немногие, что были там, будто договорились помалкивать. Некоторые мельком посматривали в нашу сторону и перешептывались между собой. Мать села в уголке комнаты. Она смотрелась здесь неуместно, как смотрится дерево, по ошибке пересаженное в чуждый для него ландшафт. Она чувствовала себя не в своей тарелке, ибо ее присутствие здесь выглядело двусмысленно. Она не знала, может ли занимать это место. Ей никак не удавалось собраться с мыслями – хуже того, она вообще не знала, что и думать. Ни мать, ни мы толком не понимали, имеем ли право быть здесь.

На самом деле брат был смущен и озадачен больше всех. Однако держался он гораздо спокойнее, чем я. Всегда была угроза, что у него случится припадок, поэтому я никак не ожидал такого необъяснимого самообладания с его стороны. Брат зажег благовония, долго сидел, преклонив голову в память о покойном, потом занял место рядом с матерью. Мне бросилось в глаза, что в тот момент он взял руку матери в свою. Как будто ему уже давно все было известно. Я вспомнил слова матери о «первенце», в которых была гордость, уверенность в себе, но у меня в голове по‑прежнему многое не укладывалось.

Я с недоумением наблюдал, как некоторые из пришедших, узнав мать, подходили с ритуальными земными поклонами. Один из гостей привлек всеобщее внимание. Это был седой горбатый старик с морщинистым лицом. Он с первого взгляда узнал мать. Тут же подошел и, опустившись на колени рядом с ней, заплакал. Она пыталась поднять его, но он не хотел вставать. Матери пришлось сесть на пол рядом с ним.

Всхлипывая от рыданий, он говорил о том, что сильно виноват перед матерью и покойным. Он захлебывался в слезах, и было трудно разобрать его слова. Но было несложно догадаться, что он ищет прощения матери и хочет освободиться от груза вины, который уже долгое время тяготит его. Он без конца повторял, что виноват. Восклицал, что уже давно пришло его время умирать, а эта треклятая жизнь все никак не закончится. Однако он не оправдывался. «Может быть, вы и простите, но тогда, тогда – какую службу я вам сослужил!»

Мне кажется, я понял, кто это. Единственный человек, который знал о том месте в Намчхоне, которого «не существовало на земле», и где мать и ее возлюбленный были так счастливы. Это был тот, кто привел к ним других людей. Тот, из‑за которого в мир чистоты, принадлежавший только им, ворвались мужчины в черных костюмах. Они заставили поверить, что рая на земле нет, и отобрали у матери ее любовь. Возлюбленный исчез, пропал без следа, тем временем у нее родился ребенок, время шло, но любимый все не появлялся. Это безупречное исчезновение не укладывалось в голове, но – что ей оставалось? – Мать смирилась и вышла замуж за другого. Прошло еще много времени, десятки лет, и вот она вновь встретила своего любимого в том самом месте, вне реального мира.

– Этот господин недавно сообщил мне обо всем. Пригласил сюда… – обратилась к нам мать.

Бедный старик заплакал еще горче, будто из всех грехов, совершенных им за всю жизнь, этот был самым тяжким.

– Я еще раньше сообщил бы вам, да господин настрого запретил мне делать это, приказал ни в коем случае вам не звонить, поэтому я… – Его душили слезы.

Старик обращался не только к матери, но и к нам с братом, и мы чувствовали себя совсем неловко.

– Он сказал, что не будет больше лечиться. И велел привезти его сюда. Где‑то полгода назад это было, он говорил, что хочет провести здесь последние свои дни.

– Тридцать пять лет прошло, – грустно проговорила мать.

– Все эти тридцать пять лет господин помнил о вас, – всхлипнул старик.

– Я тоже не забывала о нем, – ответила мать.

– Все в мире поменялось, и вот, наконец, господин решил, что может вернуться на родину. Но тут ему стало только хуже. – Старик так убивался, будто хозяин заболел по его вине.

– Оказывается, он был за границей. Его выслали из страны, так что о возвращении не могло быть и речи, да и весточки о себе он подать не мог, – сказала мать, обращаясь на этот раз ко мне.

– Если бы господин умер так и не встретившись с вами, это была бы трагедия. Не мог я этого вынести. Ослушался господина, а он будто чувствовал что‑то. В тот день, когда вы приехали, у него было ясное сознание – проснувшись утром, он в первую очередь попросил умыться. А потом приказал усадить его на скамью под пальмой, – рассказывал старик.

– А я и не знала, что здесь растет такая чудесная пальма. Когда я приезжала сюда несколько раз, думая – вдруг мы встретимся, то этой пальмы не видела.

– Хозяин тоже был поражен. В день нашего приезда он, увидев эту высоченную, до неба, пальму, все повторял: «Не может быть, не может быть».

– И правда, не может быть. Но дерево выросло, значит то, во что нам трудно поверить – возможно.

– В солнечные дни хозяин любил подолгу сидеть на скамье под пальмой. Он рассказал мне ее историю.

– В тот день, много лет назад, гуляя по берегу моря, мы нашли на песке диковинное зернышко, – мать смотрела по очереди то на меня, то на брата.

– Хозяин сказал, что оно попало сюда через Тихий океан из Бразилии, а может быть из Индонезии, – взволнованно заметил старик.

– Он закопал зернышко на обрыве перед домом: кажется, он хотел проверить, приживется ли это экзотическое дерево из тропиков в Намчхоне, который принадлежал нам и только нам, – со вздохом сказала мать.

Она рассказала, как тогда они замолчали, задумавшись об этом зернышке, пересекшем Тихий океан: не символ ли это их умопомрачительной любви? Они поставили свою любовь на это зернышко. Все их упования и чаяния сосредоточились на этом дереве: вырастет или нет?

– Если честно, мы не верили в то, что такое возможно, – сказала мать. – Почва тут другая, климат тоже…

Мать не закончила фразу. Почва тут другая, климат тоже, а ведь выросла огромная, до неба пальма – на глазах у матери появились слезы. «Символ любви» – надо же, я сам был растроган чуть не до слез. Теперь я понимал ту ирреальную сцену, которую видел из своего укрытия, то странное поведение матери на утесе, над которым высилось огромное дерево. Кажется, я начал догадываться, почему обнаженное тело матери, слившееся с телом больного старого человека – ноги к ногам, грудь к груди, лицо к лицу – не выглядело бесстыдным, но, напротив, казалось таким целомудренным.

На обратном пути в машине мы молчали. Мать смертельно устала, а брат, наверно, пытался собраться с мыслями. Гнетущее, тяжелое настроение овладело нами. Я вел машину, глядя прямо перед собой. Однако вести было непросто: из головы не выходил рассказ о зернышке из бразильских или индонезийских джунглей, которое пересекло Тихий океан, попало на вершину холма и выросло здесь в огромную пальму, смотревшую теперь на Тихий океан с высоты. Почва тут другая, климат тоже, а зерно несколько лет в чуждой для него земле боролось за то, чтобы дать росток. Оно не только боролось, но приспосабливалось и терпеливо ждало. До тех пор пока здешние климат и почва не стали для него родными.

Корни дерева достигают моря, которое принимает пальму в свои объятия. Нет, наоборот. Дерево обнимает море. Дерево больше и шире моря. Мне представляется, как длинные корни пальмы, уходящие глубоко под землю, простираются под Тихим океаном до самых джунглей Бразилии или Индонезии. Ни одна живая душа не знает, что каждую ночь пальма прорезает воды Тихого океана. Кощунственно было бы полагать, что это дерево не двигается, приковано к своему месту. Посмотрите на нее, на эту пальму, пересекшую Тихий океан. Разве можно говорить, что, сделав это однажды, она не сможет сделать это снова? Я думаю, что дерево перемещается, просто людям не дано это видеть. Мать и брат не могли прервать цепь моих пространных размышлений. Брат смертельно устал, а мать наверно пыталась собраться с мыслями. Гнетущее, тяжелое настроение овладело нами. Я вел машину, глядя прямо перед собой.

После поездки в Намчхон мы зажили каждый сам по себе. Мать с самого утра пропадала на работе и возвращалась только поздно вечером. Брат тихонько сидел в своей комнате, отец – в своей. Мы практически никогда не собирались вместе за столом. Я слышал, как домработница, которой приходилось по четыре раза на дню накрывать завтрак для каждого из нас, жаловалась, до чего же странная у ее хозяев семейка. Она была права. Хотя, если подумать, у нас в доме ничего не изменилось после Намчхона. Отчуждение и равнодушие были для нас не новостью – разве что теперь мы еще больше отдалились друг от друга. Как слой пыли в щелях рассохшейся мебели, который незаметно, постепенно становится все толще и толще, росла и пропасть между нами. То, что посторонним людям казалось странным и неестественным, для нас было совершенно нормальным и привычным.

Я внимательно прослушал сообщения, которые появились на моем автоответчике за то время, что я был в Намчхоне. Одно было от женщины, судя по голосу, средних лет, которая искала сбежавшую из дома дочь, второе – от молодого мужчины, который хотел, чтобы для него купили билеты на остров Чечжудо на рождественские каникулы. Это были потенциальные клиенты моего агентства «Пчела и муравей». Мужчина перезвонил потом еще раз, был очень рассержен, что опять никого не застал, и со словами «слышь, гребаный агент, ты вообще работаешь там или бамбук куришь?» бросил трубку.

Я горячо надеялся, что услышу голос Сунми, но увы. Не звонил и мой клиент, заказавший слежку за матерью. Я был разочарован. Похоже, ему было известно о нашей семье гораздо больше, чем мне самому, – я стыдился этого, а еще больше боялся. Нужно было выяснить, какой информацией он уже располагает и в каких еще сведениях нуждался. И что интересовало меня больше всего, так это его цели. Не верилось, что он для этого дела случайно нанял именно меня. А если это не случайность, то что тогда? Совершенно ясно, что он знал, кто я такой, знал, что я сын той самой женщины, за которой он приказал следить, притворяясь, что ему ничего неизвестно – совершенно ясно, что за всем этим крылся какой‑то замысел. Не хочет ли он открыть мне что‑то, известное ему самому? Но зачем? Ответ можно получить, только раскрыв тайну его личности. Вопрос «кто же этот человек» не давал мне покоя.

Но его голоса не было на автоответчике. Я ждал, что он выйдет на связь, но тщетно. Это меня раздражало, но поделать я ничего не мог.

Через пару дней автоответчик заговорил голосом Сунми. В тот момент мое сердце забилось так сильно, что сомнений не оставалось, – она все еще была мне небезразлична. Это нежеланное ощущение больно укололо меня. Я убавил звук автоответчика, опасаясь, что брат услышит ее голос, хотя это вряд ли было возможно. Мысль о том, что это личный звонок, и она хочет открыть мне душу, всколыхнула все мои бесстыдные надежды, хотя я лучше всех знал, что этого не может быть.

– Это Юн Сунми, – сказала она и на несколько секунд замолчала.

Я затаил дыхание.

– Нужно встретиться… – Она опять прервалась и после непродолжительного молчания бросила трубку, поспешно проговорив, – хотя нет, ничего не надо.

Я понимал ее нерешительность. Она набралась смелости для какого‑то шага, но в последний момент ей все же не хватило духу. Я понимал, что она чувствует. Был только один способ узнать, что заставило ее позвонить – встретиться с ней. И то, что я услышал от нее при встрече, поразило меня.

В отличие от Сунми я ни секунды не сомневался в своем решении. Я еду к ней.

Выходя из дома, я записал на автоответчике номер своего мобильника. На случай, если она позвонит, пока меня не будет. Хотел избавить ее от сомнений – оставлять или не оставлять сообщение еще раз. Женщина, которая искала свою дочь, по моим расчетам, вряд ли могла позвонить дважды. Единственно – я панически боялся пропустить звонок от человека, заказавшего слежку за матерью, – и неважно, насколько мала была вероятность того, что он снова ко мне обратится. Но звонков не было – ни от Сунми, ни от той женщины, ни от моего таинственного клиента.

Сунми была в библиотеке. Когда я вошел в читальный зал, она сидела на своем месте и что‑то печатала на компьютере. Она показалось мне бледной и усталой, может быть потому, что я заранее ожидал увидеть ее такой. Она как и в прошлый раз не поднимала головы. Я кашлянул.

– Ваш читательский билет, – сказала она тихо, по‑прежнему не глядя на меня.

Я достал из кошелька водительское удостоверение и протянул ей. Она молча глянула на фотографию и прочла имя на документе. Я понял, что она узнала меня, заметив, как замерла над клавиатурой ее рука. Брови на ее склоненном лице слегка дрогнули.

Она отдала мне права и молча встала. Я последовал за ней. Ее спокойствие натолкнуло на мысль, что она ждала меня. Сунми зашла в служебное помещение и вышла оттуда в пальто. Я поймал себя на мысли, что это бежевое пальто очень хорошо оттеняло ее лицо, на котором, как обычно, не было ни грамма макияжа. Улицу заливали лучи солнца – казалось, что солнечный свет льется сверху через решето. Она поморщилась. Не уверен, правда, что из‑за солнца.

Она зашла в небольшое кафе у библиотеки. Неотесанные бревна, из которых был сложен низкий потолок, сплетались в причудливый узор и источали запах сухой древесины – видно, кафе было построено недавно. Когда‑то я уже слышал это песню на английском языке, струившуюся сейчас по комнате, как рябь по воде – как же она называется, эта песня… Мы сели за столик у окна. К нам подошел бородатый мужчина – поприветствовав Сунми, он спросил, желает ли она выпить кофе. Она кивнула, тогда он протянул мне маленькое меню. Я сказал, что тоже выпью кофе.

Пока перед нами не поставили чашки, мы сидели молча, было неловко и грустно. Я внезапно почувствовал усталость. Время, проведенное в Намчхоне несколько дней назад, казалось далеким и нереальным, как сон. Странная апатия навалилась на меня, глаза закрывались сами собой. Я думал, как хорошо было бы оказаться сейчас в тени пальмы в Намчхоне и дремать, положив голову на колени Сунми. Знакомая мелодия, лившаяся по залу, казалось, незаметно просачивалась в мои вены и несла по ним успокоительные вещества; множество совершенно неуместных мыслей проносилось у меня в голове. Бородатый мужчина подошел к нам с чашками лишь спустя довольно долгое время.

– Кофе свежий, очень ароматный, – сказал он, будто пытаясь сделать нам приятное.

Голос его, неожиданно тонкий и мягкий, не соответствовал внешнему облику. Может быть, из‑за того что других посетителей в кафе не было, он был необыкновенно вежлив и внимателен к нам. Слегка наклонившись к Сунми, он едва слышно, почти шепотом, спросил, поставить ли «ту песню». Она смутилась и поспешно сделала знак рукой, показывая, что подобное внимание было несвоевременно.

Мужчина тут же отошел, но Сунми не сразу оправилась от смущения. Я не видел ничего особенного в том, чтобы поинтересоваться, о какой песне шла речь. Однако она отнеслась к ситуации не так просто, как я и, видимо желая поскорее сменить тему, ответила:

– Нет, нет, ничего особенного.

– Так что же это за песня? – повторил я громче, желая, чтобы меня услышала не только Сунми, но и тот мужчина. Я целился в него, а не в нее, и мой расчет оказался верным.

Он клал кофейные чашки в горячую воду.

– Ваша спутница, когда приходит сюда одна, всегда просит поставить ее любимую песню, – прозвучал вежливый ответ.

Не осознавая, насколько неуместно было сейчас то, что я делал и говорил, я взглянул на Сунми, которая сидела с опущенной головой и теребила ручку чашки, и крикнул бородачу:

– Ну, так поставьте, мы не против.

Он, вместо того, чтобы послушаться меня, стоял, выпрямившись во весь рост, и смотрел в сторону нашего столика. Похоже, ждал реакции Сунми. В помещении было довольно темно, и вряд ли он мог разглядеть смущение, охватившее ее. Скорее всего, он, как и я, не видел ничего особенного в том, чтобы спросить у посетителя, какую песню он хотел бы послушать. С самого начала было ясно, что ставить музыку не входит в его основные обязанности. Вряд ли это была его работа – так, что‑то вроде дополнительных услуг посетителям. Знак особого расположения хозяина кафе к избранным гостям. Этого мужчину не за что было винить: ты внимателен к гостям – получи от них благодарность, не проявил должной заботы – вот тебе нагоняй или выговор, он так привык. Нельзя было игнорировать и тот факт, что для него хорошо обслужить посетителя – это способ самоутвердиться в собственных глазах. Кроме того, мы были единственными посетителями в этот час, и ему не на кого было отвлечься.

Он решил во что бы то ни стало сделать для нас что‑то приятное. Вытерев мокрые руки полотенцем, он сделал несколько шагов в сторону музыкального центра. Старая популярная мелодия, струившаяся по залу, оборвалась, несколько секунд тишины – и заиграла другая песня. Я обратил внимание, что в тот момент Сунми еще ниже, уже почти к самому столу, опустила голову и отвернулась к окну. Как только гитара заиграла вступление, я понял, почему Сунми так себя ведет. Знакомая песня, знакомая мелодия.

Вот моя душа, для тебя слепила ее.

Так давно она ждет лишь тебя –

Долго ли ждать еще будет сердце мое?

Неужели не взглянешь хоть раз?

Пока душа не растаяла,

Пока не сгорела дотла, как свеча,

Сделай фото души моей, мастер.

Пока она, как огонь, горяча.

Я знал, кто был этот «мастер», знал, в честь кого была написана и для кого исполнялась эта песня. Но понятия не имел, как получилось, что ее ставили здесь, в этом кафе. Кассета с записью была у меня. Конечно, никто не мог гарантировать, что не было такой же второй. И еще. Песню пела не Сунми. Качество записи настолько превосходило кассету, которую я хранил у себя, что было понятно сразу – эту запись сделали не в домашних условиях. Я ждал от Сунми хоть каких‑то объяснений и сидел, не сводя с нее глаз.

Такое настойчивое любопытство не могло укрыться от нее.

– Это случайность, – проведя рукой по волосам, тихо сказала она. – Однажды я зашла сюда, а здесь звучала эта песня.

Такого ответа мне было недостаточно, и она не могла этого не понимать.

– Я отдала эту песню студентам из моего университета курсом помладше, они хорошо поют, – добавила она так тихо, будто признавалась в каком‑то проступке. – Они, вроде, выступали с ней на песенном конкурсе… Говорят, даже выиграли приз. Еще я слышала, что они записали диск, как‑то пришла в это кафе – и правда, их диск ставят здесь. Вот так…

Вот в чем дело. Приятно удивленный, я попросил хозяина принести показать диск. Попросил поставить эту песню еще раз. Может быть, и сам подпевал. Так вот почему хозяин заботливо ставит запись «Сделай фото души моей, мастер», как только приходит Сунми. Он не знает, кто такой этот «мастер». Не знает таинственной истории о том, как связана песня с самой Сунми. Не знает, что смутные воспоминания о Сунми овладевают мной, стоит только мне услышать звуки этой мелодии…

Я ревновал ее к фотографу, который до сих пор был в ее сердце. С тех самых пор как я, двадцатилетний мальчишка, подслушивал ее пение, моим самым заветным желанием было, чтобы она спела только для меня, для меня одного. Но это была лишь мечта, надежды не было и теперь, я знал это, я убеждал себя в этом, но если бы только мне был дан малейший повод, я не смог бы справиться с собой, мои желания стали бы очевидны для окружающих, как сыпь на коже, которую ничем не скроешь. Человек слаб, это не новость.

– В последнее время фотограф не делает фотографий, – попытался я пошутить, чтобы немного отвлечься, потому что мое душевное возбуждение в тот момент показалось мне отвратительным.

– Поэтому вы… – начала она, будто ожидая от меня каких‑то слов.

Я видел, что она не решается договорить. Наконец, она спросила:

– Если он встретиться со мной, он правда начнет опять фотографировать?

У меня помутилось в глазах, как будто мне вонзили иглу под ноготь. Сначала я хотел просить ее увидеться с братом. Но теперь мне казалось, что прошло слишком много времени с тех пор, как я начинал ее разыскивать. Я думал, что она – единственный человек в мире, который может помочь брату снова взять в руки фотоаппарат. Возможно, я просто хотел увидеть ее, и этот мотив руководил моими поступками в первую очередь, но я пытался убедить себя, что хочу помочь брату вернуться к жизни. Не избегал ли я честного взгляда в собственную душу, не боялся ли обнаружить там подтверждение тому, что не такой уж я альтруист; не была ли история с братом просто поводом встретиться с ней? Может быть, желание увидеть Сунми застило мне глаза, но раньше мне казалось, что стоит только ее найти, как брат будет спасен. Правда ли, что он начнет фотографировать снова, если увидит Сунми? Ее вопрос заставил мое сердце биться чаще. Сколько прошло времени с тех пор, как мы вернулись из Намчхона – всего ничего. А мне вдруг показалось, что прошли десятки лет. Не только пространство Намчхона казалось нереальным. Там было невозможно уследить и за течением времени. В Намчхоне время то ли тянулось, то ли бежало, то ли шло по кругу, то ли летело так, что захватывало дух.

– Помогите мне встретиться с вашим братом, – спокойно сказала она.

Звучал припев песни:

…Сделай фото души моей, мастер.

Сделай фото души моей, мастер…

В голове творилось черти что, но я непринужденно подпевал исполнителю.

– Отвезите меня в тот мотель.

Подпевать дальше я не мог. Не верил своим ушам. Песня закончилась, но я замолчал не только из‑за этого. Я вопросительно поднял брови – что она такое говорит? Выражаясь предельно ясно и четко, будто давая понять, что будет повторять эти слова сколько угодно, до тех пор, пока я не пойму, она настойчиво сказала:

– Отвезите меня в тот мотель, где он ждет, пока вы ищете ему девушек. – Мне показалось, что ее голос слегка дрожит. – Отвезите!

Требование вылетело из ее уст, как плевок. Я чувствовал, что она словно жаждала самоунижения. Это был плевок в саму себя.

– Я уличная девка, по крайней мере, ничем не лучше других!

Опять плевок. Я, чуть не плача, умолял ее замолчать, сам не зная, что говорю. Я заикался, сердце выскакивало из груди. Машинально я махнул хозяину, чтобы он налил нам еще кофе. Однако оказалось, что Сунми до сих пор не выпила ни глотка, а у меня оставалось еще полчашки.

– Я уличная девка, по крайней мере, ничем не лучше других, – говорила она.

Я не мог выносить ее слов. Умолял ее прекратить. Не потому, что она переживала, а потому, что я сам не мог терпеть этого. Но она не слушала меня. Она будто приговорила саму себя к поношениям и унижению. Просьбу отвезти ее в мотель к брату, потому что она падшая, Сунми не смогла бы даже произнести вслух, если бы не решимость смешать себя с грязью. Я говорил, что не буду слушать ее – она отвечала, что слушать придется. Я убеждал ее, что у меня нет причин это выслушивать – она утверждала, что выслушать ее – это мой долг. Потому что я сам нашел ее и рассказал про брата. Я вынудил ее вернуться в прошлое. Я заставил ее понять, кто она на самом деле. Я не мог согласиться. Она называла себя падшей, она давала мне понять, что это не пустые слова, но я не мог этого принять. Она не могла быть такой, это невозможно. Я не мог относиться к ней, как к падшей, не мог даже подумать о ней в таком духе. Я бы никогда не посмел унизить ее.

Я сказал ей, что могу устроить их встречу с братом. Я с самого начала хотел просить ее об этом. Но вовсе не так, как я устраивал его встречи с проститутками. Это не для нее, да и брату нужно было совсем другое. Ее унижение не поможет ни ей самой, ни ему… Мои слова ее не убеждали. Она была до странности упряма. Я не мог отогнать мысль, что патологическое чувство вины может вывести ее на кривую дорожку. Мне казалось, что я теряю разум, что точно сойду с ума, если останусь здесь еще хоть недолго, – я поднялся со стула. Бородач, подоспевший к нашему столику с кофейным чайником, в недоумении смотрел то на меня, то на Сунми.

В кафе играла уже другая песня. Музыка была вульгарной, как толстый слой яркого макияжа на лице проститутки. Я до сих пор не замечал, что Сунми плакала. Вид ее слез пригвоздил меня к месту. Я упал обратно на стул, как срубленное дерево, думая о том чувстве вины, которое мучило Сунми; я всем сердцем сочувствовал ей, но не до конца понимал, что происходит.

– Я вляпалась в такую грязь, расставшись с Ухёном, – печально сказала Сунми, дождавшись, пока я усядусь на мое место. – Ухён, конечно, ни при чем. Просто получилось то, что получилось – какая разница, как.

Я не признался, что следил за ее домом. Оказалось, что она встречалась с мужчиной, и мужчиной этим был муж ее сестры. Я молчал о том, что видел их. Я только осторожно спросил, не он ли был тем самым человеком, который дал ей ложные сведения о брате, заставившие ее отказаться от их отношений. Я задал этот вопрос, как искусный детектив, косвенно напоминая ей о ее же собственных подозрениях и сомнениях. Она, казалось, уже почти ненавидела себя. Ее признание про отношения с мужем сестры было для меня ударом, но я был очень далек от того, чтобы осуждать Сунми. Однако понять ее мне все же было сложно.

– Я встречалась с мужем сестры, – сказала она.

О чем это она? Я не сразу понял ее, потому что погрузился в воспоминания о событиях десятилетней давности.

– Когда? – почти машинально вырвалось у меня.

Я спохватился, волнуясь, что Сунми обратит внимание на такой пристальный интерес к деталям. Но, к счастью, она не придала этому значения.

– После того как вы приходили в прошлый раз в библиотеку. Он хотел знать подробности нашей встречи.

Я уже почти не сомневался в том, что именно муж сестры дал Сунми ложную информацию о брате и подстроил таким образом их расставание.

– Я спрашивала его, как же так, почему… почему он наврал мне… сначала он все отрицал, но после встречи с вами мне многое стало известно, вот тогда он…

Вот тогда он, выгораживая себя, наговорил ей, что это была ложь во спасение. Оправдывался, что не мог позволить младшей сестре своей жены встречаться с безногим инвалидом, что не мог допустить, чтобы она разрушила свою жизнь.

– Какой хороший у вас родственник, – холодно усмехнулся я.

Мой сарказм не мог укрыться от Сунми. Похоже, она почувствовала, в чем состоял мой немой вопрос, – разве не правда, что вовсе не брат, а этот самый родственник испортил Сунми жизнь? Я боролся с желанием рассказать ей, как следил с крыши торгового центра за окнами ее квартиры. Я заметил, что она, в свою очередь, сдерживается, чтобы не начать расспрашивать меня, пытаясь понять, что мне известно. Она впервые за то время, что мы сидели здесь, отпила глоток кофе. Она не делала попыток уйти от разговора, просто выдалась пауза.

– Самое ужасное, – заговорила она и, поставив чашку с кофе на стол, продолжила, – это то, что он встречался с вашей мамой.

– Что? – переспросил я.

Этот человек встречался с матерью. Что ему было нужно от нее?

– Все, что она сказала мне про вашего брата, придумал этот человек. Он заставил ее так сделать. Он угрожал ей. Те сведения, которые я получила от нее, полностью совпадали с тем, что он потом рассказал мне.

Дата добавления: 2015-05-06