Намсус, 5 июля 2006 г. Дома у мамы

Я берусь за дверную ручку, нажимаю, пытаюсь потянуть дверь на себя, но не выходит, заперто, раньше она никогда дверь не запирала, для меня новость, что она стала запираться; столько черномазых шастает вокруг с тех пор, как сюда хлынули политические беженцы, вот и приходится на замок запираться, говорит она. Протягиваю руку, нажимаю кнопку звонка, раз и другой. Сую руки в карманы брюк, напускаю на себя небрежный вид. Снова вытаскиваю руки из карманов, опираюсь на перила, спокойно подтягиваюсь и усаживаюсь на них, смотрю на желтое треснувшее стекло входной двери, жду, но она не открывает, и я спрыгиваю с перил. Надо достать ключ и отпереть, запасной ключ небось висит на старом месте. Иду к сараю, откидываю крючок и отворяю дверь, она скрипит и стонет. Будто говорит: раз уж ты здесь, смажь петли.

– Ба! Привет, – вдруг слышу я мамин голос. – Неужто ты?

Оборачиваюсь, смотрю на нее. Стоит в дверном проеме, вид у нее слегка усталый. Странно, она так постарела в последнее время, стоит и тускло мне улыбается.

– Значит, ты дома? – говорю я.

– Конечно, дома.

– Ты так долго не открывала, я уж подумал, уехала куда‑то, – говорю я, закрывая дверь сарая.

Мама смеется своим невеселым смехом.

– Да куда ж я уеду? – Она невесело улыбается, словно хочет сказать, как редко теперь выходит из дома и как одинока. Не успел прийти, а она уже начинает.

– Н‑да, не очень‑то приятно слышать такое, ты ведь мастерица жить бурно и безудержно, насколько мне известно, – пытаюсь отшутиться я.

– Ты так думаешь? – спрашивает она, опять с невеселым смешком. – Нет, теперь я не так часто выхожу из дома побродить.

Я смотрю на нее, ничего не говорю. Вот всегда она так, я и полминуты здесь не пробыл, а она уже завелась, чертовски утомительно, однако я продолжаю улыбаться, с улыбкой иду навстречу, надо просто пропустить ее нытье мимо ушей, говорить что‑либо нет смысла. Кладу руку ей на плечо, обнимаю. В лицо веет прокуренным дыханием, я чувствую, как ее скула слегка ударяется о мою твердую скулу. Она осторожно прикасается ладонью к моему плечу, чуть‑чуть прикасается и сразу же убирает руку, отступает к двери, как бы приглашает меня войти.

– Ну, заходи, что ли! – говорит она.

– Спасибо. – Я вхожу в жаркий коридор. На подоконнике жужжит муха, временами тихонько бьется о коридорное окошко.

– В самом деле, приятный сюрприз, – говорит мама.

– Правда? – Я смотрю на нее, с улыбкой, потом наклоняюсь, снимаю ботинки.

– Я пила кофе на балконе. – Одной рукой она показывает на балконную дверь, а другой закрывает входную. – Ступай туда, сядь, а я принесу тебе чашку!

– Отлично, с удовольствием выпью кофейку! – Я стараюсь говорить радостно, позитивно, стараюсь как бы и ее привести в более позитивное настроение.

Неторопливо прохожу в комнату, спокойно, руки в карманы. Солнечный свет косо падает в окно, над столом висит серый зыбкий слой табачного дыма. Выхожу на балкон, сажусь в кресло, смотрю в сад. Клумбы подзаросли, и трава высокая. Пожалуй, стоит попозже постричь лужайку, помочь ей немножко. Мама выходит на балкон, одна из половиц тихонько скрипит под ее ногой.

– Да‑да, – говорит она, вдруг слегка деланно‑оживленным голосом, каким обычно норовят что‑то утаить, бросает на меня нервозный взгляд и коротко улыбается. – Ну вот и попытался! – Она ставит передо мной кофейную чашку.

Я смотрю на нее, не сразу понимаю, о чем это она.

– Человеку в жизни надо пробовать и ошибаться! – говорит она, все тем же деланно‑оживленным голосом, притворно‑веселым голосом. И я вдруг понимаю, что́ она имеет в виду, похоже, она думает, я бросил музыку, потому и нахожусь здесь, а не в турне, пытается внушить мне, что думает, будто я покончил со своими планами, и разыгрывает облегчение, изображает радость, чтобы меня грызла совесть, когда я расскажу ей, что вовсе не бросил музыку. С Ларсом и Андерсом я, конечно, порвал, но она об этом не знает, просто разыгрывает свой спектакль, а к тому же я вовсе не отказался от своих планов, наоборот, намерен продолжать.

– Так‑то вот, – говорит она.

– Мама! – Я пытаюсь снисходительно улыбнуться.

Она будто и не слышит. Не глядя мне в глаза, тускло улыбается, говорит:

– Так и должно было случиться!

– Мама! – повторяю я, чуть громче. – Просто отменили несколько концертов, и у нас выдалась парочка свободных дней, потому я и заехал к тебе. – Духу не хватает сказать ей, что я ушел из группы, а то ведь еще больше уверится, что я ошибся со своими планами.

Проходит секунда.

– Ты уж лучше сам наливай! – Мама пропускает мои слова мимо ушей, не глядит на меня, только наклоняется, берет кофейник и ставит на стол передо мной, с тусклой улыбкой. – Я‑то в два счета пролью. – Она пытается засмеяться. – Перешла на другие таблетки, а от них руки ужас как дрожат.

Я опускаю глаза, подавляю вздох, снова поднимаю глаза, хочу повторить, что не бросил музыку, но молчу, смысла нет говорить, я обуздываю себя, гляжу на нее.

– Доктору ты об этом говорила? – спрашиваю, беру кофейник, наливаю нам обоим кофе, черного, крепкого, свежезаваренного. Смотрю на нее, вижу невеселое лицо с деланно‑храброй улыбкой, чувствую, как внутри закипает раздражение.

– Нет! – отвечает она, прямо‑таки недовольным тоном, кривит один уголок рта, слегка качает головой и выглядит тоже недовольно, ни с того ни с сего.

– Но ты должна ему сказать!

– Не‑ет! Зачем это? Какие таблетки ни принимай, у них всегда есть побочные воздействия.

На миг становится тихо. А потом мама вроде как внезапно понимает, что зашла чересчур далеко, глубоко вздыхает и наклоняется над столом.

– Ладно, – говорит она, быстро, нервозно, пытается как бы взять себя в руки, пытается улыбнуться. – Наверно, и вправду надо поговорить с врачом.

– Ясное дело, надо, ведь так не может продолжаться, – отвечаю я, стараюсь подавить раздражение и немножко пойти ей навстречу, стараюсь дать ей немного сочувствия, которого она ищет, поднять ей настроение, немножко поддакнув, потолковать с ней о болезни.

– Да‑да, я спрошу при случае, – соглашается она, глядя на стол.

– У тебя же и без того хватает болячек, только этой напасти недоставало. – Я знаю, ей нравится слышать такое. Смотрю на нее, вижу, как она слегка веселеет, качает головой, опять храбро улыбается:

– Жива покамест.

– Да, к счастью, – со смешком отзываюсь я.

Она глядит на меня и быстро улыбается, но улыбка чуточку другая, неожиданно мои слова пришлись ей по душе, и улыбается она немного искреннее. Теперь надо просто продолжать в этом же духе, говорить что‑нибудь такое, что, как я знаю, доставляет ей удовольствие, неважно что, лишь бы поднять ей настроение, невмоготу мне пребывать вместе с нею в этом тягостном унынии, сил моих нет, по крайней мере сейчас. Смотрю на нее, хочу спросить, часто ли в последнее время ее донимала боль, но тут вдруг звонит телефон. Мама глядит на меня, улыбается, кладет руки на подлокотники, встает, с осторожностью. Когда она приподнимается, лицо кривит болезненная гримаса, она поспешно хватается за поясницу, секунду стоит с закрытыми глазами, идет, поначалу скованно, медленно, затем чуть поживее, как бы мягчеет. Я провожаю ее взглядом, смотрю на узкие плечи, на скособоченную, слегка сгорбленную спину. Чувствую, как подступают угрызения совести, она сидит здесь одна‑одинешенька в большом доме, все тело у нее болит, изо дня в день, не удивительно, что ей хочется поплакаться, не удивительно, что хочется немножко выговориться, когда в кои‑то веки кто‑нибудь приходит, не грех мне и проявить снисходительность, ведь за долгие годы она отдала ради меня больше, чем можно требовать, и уж как минимум от меня не убудет, если я без уныния и досады выслушаю немного сетований, немного жалости к себе. Беру чашку, отпиваю глоточек кофе. Ставлю чашку на стол. Сижу и смотрю в сад, он совсем зарос, клумбы давно не полоты, живая изгородь – сущие дебри, непролазные, неровные, даже на лужайку выбрались, паскудная мелочь торчит тут и там. Немного погодя мама возвращается, в одной руке у нее кисет, в другой – зажигалка, она смотрит на меня, улыбается. И я улыбаюсь в ответ.

– Эскиль звонил, – говорит она, усаживаясь. – Навестить заедет!

Я пока молчу, смотрю на нее. Она запускает руку в кисет, достает щепотку табаку, рассыпает по папиросной бумаге.

– Так‑так! – Я беру чашку, подношу к губам, мне совершенно неохота встречаться с Эскилем, но я стараюсь не показывать вида, прихлебываю кофе, откашливаюсь. – Когда он заедет? – спрашиваю, изобразив улыбку.

– Он звонил с дороги, у него есть кой‑какие дела, так что заедет после обеда, – говорит мама, с улыбкой смачивает кончик самокрутки, сует ее в рот.

Я гляжу на нее, киваю, чувствуя, как портится настроение.

– Эскиль один или как? – спрашиваю.

– Что?

– Он один или с Хильдой?

Мама смотрит на меня удивленно.

– Не знаю, – отвечает, кладет ногу на ногу, раскуривает самокрутку, затягивается. – Я не спросила, но… приедет она, наверняка приедет, – добавляет она, ждет секунду‑другую, потом вдруг глядит на меня и фыркает. – Она, знаешь ли, вечно в запарке. Я уж и не помню, когда видела ее, так давно это было.

– Хмм! А Эскиля ты давно видела? – спрашиваю я, знаю, что спрашивать не стоит, ей обидно, что Эскиль редко ее навещает, но удержаться не могу. Она глядит на меня в упор, всего лишь долю секунды, потом улыбается мне быстрой, тусклой улыбкой.

– Ну да, давно. Но Эскиль занят политикой, ты же знаешь. А вдобавок работает. Тут все маленько по‑другому.

– Ты и раньше, до того как он был избран в правление коммуны, видела его не чаще, – говорю я, не могу удержаться, так выходит само собой.

Мама по‑прежнему тускло улыбается, опять затягивается самокруткой.

– Ладно, давай не будем об этом. – Она выпускает носом дым, мне слышен легкий шипящий звук.

– Не будем так не будем, – говорю я со смешком, настроение хуже некуда, вдруг наваливается уныние.

Мы одновременно берем чашки, отпиваем по глотку, ставим чашки на блюдца, которые негромко звякают, и наступает тишина.

– Между прочим, на днях я встретила Венке, – сообщает мама.

Я смотрю на нее, молчу. Черт, сейчас опять заведет шарманку насчет Венке, никогда, наверно, не перестанет, а мне это надоело хуже горькой редьки.

– Вот как, – говорю, невмоготу мне спрашивать, как у Венке дела или что‑нибудь в этом роде, невмоготу говорить с мамой о Венке, я только и способен обронить “вот как”.

Короткая пауза.

– У нее все хорошо, – говорит мама, продолжая дымить.

– Ага, – отзываюсь я, на вдохе.

Пауза.

– По‑моему, мы не меньше получаса разговаривали! – продолжает мама, смотрит на меня, улыбается. – Так было приятно, – добавляет она, снова на миг умолкает в ожидании, потом говорит: – Между прочим, она спрашивала о тебе!

Я поднимаю на нее глаза, чувствую, как закипает раздражение. Открываю рот, собираюсь огрызнуться, но обрываю себя, гляжу на стол, секунду выжидаю. Снова смотрю на нее.

– Ты можешь сколько угодно гнуть свое, мама. – Я изо всех сил стараюсь говорить спокойно, даже улыбку выдавливаю. – Все равно мы с Венке снова не сойдемся.

– Так ведь я… никогда об этом и не заикалась, Юн, – говорит она, озадаченно и чуть обиженно, как бы прикидывается наивной простушкой, но я‑то хорошо знаю, она норовит внушить мне чувство вины за то, что я бросил Венке, оставил работу и примкнул к рок‑группе, только не подает виду, грустно глядит на меня.

– О’кей, – коротко, резковато говорю я. – Отлично.

Она опускает взгляд, вздыхает и едва заметно покачивает головой, сидит нога на ногу, с дымящейся самокруткой в руке, невеселая такая.

– Что бы я ни сказала, что бы ни сделала, все не так!

Тишина. Я смотрю на нее, знаю, она просто хочет, чтобы я ее разубедил, но молчу.

– Я ведь просто хочу… – говорит она и умолкает, со вздохом глядит на стол и опять едва заметно покачивает головой. – Ничегошеньки‑то я не знаю, – бормочет она, снова затягиваясь сигаретой.

Тишина.

Я смотрю на нее, на узкие плечи, на худенькое, скособоченное тело, изуродованное долгими годами тяжелого труда и болезни. Она не так уж и стара, а выглядит старой, измученной. Проходит несколько секунд, и я опять чувствую угрызения совести, не хочу этих угрызений, но все равно чувствую. Смотрю в сторону. Набираю побольше воздуху и снова выпускаю, беззвучно, вздыхаю без звука, опять поворачиваюсь к маме, надо переступить через ее жалость к себе, задавить собственную досаду и дать ей утешение, которого она просит, надо проявить хоть немного великодушия. Проходит секунда. Я открываю рот, вот сейчас попрошу прощения, но молчу, не могу себя пересилить, не могу позволить ей продолжать в таком духе, это же, черт побери, несправедливо, я сто раз твердил себе это, и теперь, черт побери, должен взять себя в руки и не уступать.

Тишина.

– Я тут подумал, не постричь ли тебе лужайку, – неожиданно вырывается у меня.

Она ничего не отвечает, только кивает, с видом раненого зверька.

– Бензин для косилки есть, а? – спрашиваю.

– Канистра в сарае, – говорит она и даже не глядит на меня.

Я смотрю на нее, чувствую, как усиливаются угрызения совести, меня одновременно переполняют досада и угрызения совести, и я вообще не знаю, что сказать.

Тишина.

– Ладно, – говорю я, кладу ладони на подлокотники. – Пожалуй, лучше заняться этим прямо сейчас, быстрей закончу.

– Да, – кивает она, гасит самокрутку в пепельнице.

Пока подстригал лужайку, спина у меня взмокла и теперь чешется, я слегка передергиваю плечами, трусь лопатками о плед, потом закрываю глаза и лежу не шевелясь, чувствую, как припекает солнце, чую сладковатый запах свежескошенной травы. Немного погодя вдруг доносится шорох шин по гравию. Я сажусь, сижу тихо‑тихо, напрягаю слух. Эскиль, что ли, приехал, но ведь он должен был явиться после обеда, да, вправду он, по мотору слышу – его тачка, с полным приводом. И через секунду меня вдруг снова одолевает неприязнь, захлестывает что‑то вроде паники, я встаю, нагибаюсь, подбираю плед, все это совершенно автоматически, что‑то во мне не в силах видеть Эскиля, и я ухожу подальше, к ягодным кустам, спешу, пока он не вышел из‑за угла и не увидел меня. Расстилаю плед на траве за самым большим кустом черной смородины, ложусь, прячусь за кустами, вообще‑то глупо лежать тут и прятаться, граничит с безумием, но вряд ли поможет, просто я терпеть его не могу, хочу оттянуть встречу насколько возможно. Еще несколько секунд – и до меня доносятся негромкие потрескивания мотора, который только что заглушили, а следом короткий щелчок открываемой дверцы. Потом еще один щелчок, это уже другая дверца. Значит, Хильда с ним, бормочу я себе под нос, тогда еще куда ни шло, он обычно малость сдерживается в ее присутствии.

Тишина.

– Ну, вот и приехали! – вдруг слышу я голос Эскиля, резкий, но приглушенный.

Ответа нет.

– О’кей? – говорит он.

И снова ответа нет.

– Черт побери! – говорит он.

Я лежу совсем тихо, напрягаю слух, слышу скрип шагов по гравию. Одна из дверец машины резко захлопывается.

– Возьми себя в руки! – негромко прицыкивает Эскиль.

Я чувствую, как губы растягиваются в ухмылке, невольно слегка злорадствую: значит, не все у них такое розовое и гармоничное, как любит демонстрировать Эскиль, – злорадство приятно струится по телу. Я осторожно поворачиваюсь на бок, протягиваю руку, слегка раздвигаю ветки смородины, смотрю. Они как раз выходят из‑за угла гаража, Эскиль впереди, Хильда за ним, лица у обоих напряженные. Потом Эскиль вдруг оборачивается, тычет пальцем в ее сторону. Что‑то говорит, но слов не разобрать, я слышу только, что он зол, говорит тихим голосом, сквозь зубы, а Хильда стоит и смотрит ему прямо в глаза, молчит, но с виду тоже злится, определенно.

Тут внезапно отворяется входная дверь, мама выходит на крыльцо.

– А‑а, вот и вы! – Она вытирает руки о белый в синюю клетку передник, протягивает их, спускается по лестнице, навстречу Эскилю. Эскиль снимает темные очки, тоже протягивает руки, стоит и улыбается, протягивая к ней руки. Они обнимают друг друга, долго стоят так, покачиваются из стороны в сторону. Тьфу, противно смотреть, будто год не видались, конечно, Эскиль заезжает нечасто, но все равно, есть же какой‑то предел, черт побери, смешно ведь. Потом мама берет его за плечи, чуть отодвигает от себя, вроде как рассматривает.

– Ты похудел? – спрашивает она, с напускной опаской в голосе, хотя явно рада.

– Что ты, мама, – отзывается Эскиль, со смешком.

– Да, но ты вправду похудел, – говорит мама.

– Вовсе нет, – смеется Эскиль.

– Ты хотя бы питаешься нормально?

– Мама! – Эскиль опять смеется.

– Нет, ты скажи!

– Конечно! – смеется Эскиль.

Я смотрю на них, пытаюсь хихикнуть, но толком не выходит, смешок получается злой и слегка горький. Перевожу взгляд на Хильду, она стоит на заднем плане, старается улыбаться как ни в чем не бывало, но я вижу, ей их поведение тоже кажется смехотворным, жалкой, вымученной комедией. Через секунду‑другую мама подходит к Хильде, берет ее за плечо, притягивает к себе.

– Замечательно, что ты тоже приехала! – говорит она.

– Да, – отвечает Хильда, выдавливая улыбку.

Мама поворачивается, как бы невзначай снова подходит к Эскилю, берет его под руку и с улыбкой что‑то говорит, мне не слышно что, а Эскиль улыбается и вскидывает брови, изображает радость и удивление, я не слышу, что́ он говорит, наверняка, что он, мол, очень рад, и они рука об руку, улыбаясь, идут в дом, Хильда тоже идет, чуть поотстав. Я опять укладываюсь на спину, чувствую, как все внутри скисает, покрывается плесенью, ни за что бы сюда не поехал, если б знал, что заявится Эскиль, блин, почему я не поехал куда‑нибудь еще, без разницы в какое место, лишь бы не сюда. Закрываю глаза, делаю глубокий вдох и долгий выдох, стараюсь немножко успокоиться, ведь ничего особенного не случилось, мне же необязательно оставаться здесь дольше, чем необходимо, могу только пообедать, выпить кофе и уйти, сочинить байку про какую‑нибудь договоренность и отвалить, обойдусь и без ночевки. Я сглатываю слюну, чувствую, что от этой мысли слегка успокоился, расслабляюсь еще чуток. Кладу руки под голову, закрываю глаза. Тишина кругом, ни звука не слышно.

– Вот ты где прячешься! – неожиданно слышу я.

Открываю глаза – прямо передо мной Эскиль. Стоит совсем рядом, сдвинув на лоб темные очки, подделку под “Рэй‑Бан”. Лицо загорелое, белые зубы чуть ли не еще белее обычного, сверкают мне навстречу. Сперва я молчу, только стараюсь изобразить удивление, спрашиваю:

– Вы уже приехали?

Он медлит, не говорит ни слова, смотрит мне в глаза и ухмыляется, не скрывает, что для него не секрет, что я лишь пытаюсь спрятаться; как всегда, с деликатностью у него плоховато. Смотрю на него, чувствую закипающее раздражение, но не подаю виду, умудряюсь улыбнуться.

– Ты, значит, не слышал машины? – спрашивает он, со смешком.

– Задремал чуток, – говорю я.

– Точно!

Смотрю на него, старательно держу улыбку, хотя и без особого успеха, улыбка получается глуповатая, сам чувствую и досадую на себя, надо бы признать, что я вправду пытаюсь спрятаться, но молчу, язык не поворачивается. Зато изображаю долгий зевок, стараюсь правдоподобнее показать, что дремал.

– Не желаешь присоединиться к нам, а? – говорит он. – Или хочешь еще соснуть?

Раздражение растет, я чувствую, как всего меня наполняет сильнейшее недовольство, но не подаю виду, прикидываюсь, что не слышу его иронии, его сарказма.

– Сейчас приду, – говорю я, тру глаз, будто прогоняю сон, встаю. Он с ухмылкой кивает, поворачивается, идет прочь. Секунду‑другую я жду, потом нагибаюсь, поднимаю плед, стряхиваю свежескошенные травинки, складываю его, сую под мышку, иду за Эскилем, но нарочно стараюсь идти помедленнее, разговаривать с ним по дороге – выше моих сил. Через несколько метров останавливаюсь, словно наступил на что‑то, скривившись, поднимаю ногу, стою на одной ноге и ощупываю пятку, замираю так, пока Эскиль не скрывается в дверях балкона, тогда только иду дальше, заставляю себя пересечь двор и подняться на балкон, недовольство все растет, но деваться некуда, иду по слегка поскрипывающим балконным половицам, вхожу в комнату. И сразу останавливаюсь, слышу мамин смех на кухне, слышу тотчас же хвастливый смех Эскиля, который заглушает все прочие звуки. Секунду спустя Эскиль что‑то говорит, мне не слышно, что именно, но мама громко хохочет и называет его большим шутником. Все как всегда. Эскиль ведет разговор в своей обычной самодовольной манере, а мама смеется, что бы он ни сказал и ни сделал. Я чувствую, что все больше скисаю, не в силах я пройти на кухню, не в силах стоять там и притворяться, будто Эскиль вправду такой остроумец и весельчак, каким норовит себя выставить.

– Привет, Юн, – вдруг слышу я.

Оборачиваюсь. И вижу Хильду, она стоит посреди балкона, с пачкой “Принс майлд” в руке. Приветливо мне улыбается. Она всегда приветлива, не пойму, черт побери, как Эскиль ее заарканил, не пойму, как она его терпит, – во всяком случае, он ее не заслуживает.

– Привет! – отвечаю я, подхожу, кладу руку на ее голое загорелое плечо, рядом с татуировкой, изображающей какой‑то азиатский символ. – Давненько не видались! – Я обнимаю ее.

– Верно. Я не видела тебя с шестидесятилетия Греты.

– Фу ты, а я и не помню. Здорово тогда перебрал, – говорю я, со смешком.

Она не смеется, смотрит на меня в упор и осторожно улыбается, странноватой улыбкой, улыбается так, словно жалеет меня, понять не могу, почему она меня жалеет, но впору подумать, будто на мамино шестидесятилетие я что‑то натворил, отчебучил что‑то, сам я не помню, но вполне возможно, пьяный был вусмерть. Впрочем, не стоит сейчас думать об этом, нельзя слишком серьезно воспринимать все, что мне говорят.

– Как жизнь? – спрашиваю.

Она смотрит на меня, улыбается, теперь улыбка самая обыкновенная.

– Хорошо! А ты как?

– Тоже хорошо! – отвечаю, стараюсь говорить бодро‑весело, улыбаюсь ей.

Две секунды.

– А как с группой? – неожиданно слышится голос Эскиля.

Оборачиваюсь, он не спеша идет к нам, темные очки сдвинуты на лоб, смотрит на меня, посмеивается.

– Как дела с группой? – опять спрашивает он, небрежно подмигивая, весь прямо лучится самоуверенностью и спокойствием.

– Отлично! – Я тоже стараюсь улыбнуться. – Работаем!

Он кивает, а немного погодя спрашивает:

– Ты не староват для этого дела, а?

– Староват?

– Ну, мотаться по стране и мечтать о лаврах поп‑звезды, – говорит он.

– Я, между прочим, о лаврах поп‑звезды вовсе не мечтаю, – отвечаю, чувствую новый прилив раздражения, но продолжаю улыбаться.

– А‑а, ну да, ну да, – говорит он. – Ты же артист!

Смотрю на него, тоже хочу съязвить, но не выходит, не могу я ничего затевать, ведь добром это не кончится. Смотрю на него и только посмеиваюсь, вроде как принимаю его слова за шутку, вроде как не слышу в них сарказма. Оборачиваюсь к Хильде, с улыбкой гляжу на нее, но она не смотрит на меня, стоит и как бы чмокает губами, смотрит на Эскиля, взглядом просит его умерить свой пыл. В глазах деланное безразличие, она как бы показывает, что он ее утомляет.

– Что случилось? – спрашивает Эскиль. Глядит на жену, вскидывает брови, корчит преувеличенно невинную мину.

– Ничего не случилось, – говорит Хильда.

– У тебя такой усталый вид!

Она молчит, только смотрит ему прямо в глаза.

– В самом деле ничего не случилось? – спрашивает Эскиль.

– Совершенно ничего, – говорит Хильда.

– Ах ты боже мой! – говорит Эскиль.

– Вот именно! – говорит она.

Я наклоняюсь, делаю вид, будто отковыриваю пятнышко на шортах, мне приятно, что они ссорятся, но вместе с тем я испытываю легкое смущение, легкую неловкость. Секунду спустя прикидываюсь, будто вспомнил что‑то, о чем надо бы спросить маму. Хмыкаю, скребу подбородок и иду прочь, на кухню. Мама стоит ко мне спиной, у плиты, помешивает соус. Оборачивается, смотрит на меня, улыбается, ведет себя так, будто все, что происходило сегодня до этой минуты, забыто, она как бы совсем другая сейчас, когда приехал Эскиль, не такая печальная, она никогда не бывает печальной, когда Эскиль рядом, сейчас она почти бодрая.

– Спасибо, что подстриг лужайку, Юн, – говорит она. Опять отворачивается, помешивает. Я смотрю на извилистые синие жилы на ее натруженной руке.

– Вот еще, за что спасибо‑то! – ворчу я.

Две секунды.

– Может, пособить тебе тут? – спрашиваю я.

Она опять оборачивается ко мне, улыбается.

– Нет, что ты!

– Точно?

– Разумеется.

Еще две секунды.

– Да пусть пособит! – слышится вдруг голос Эскиля.

Я вижу, как мамино лицо вмиг светлеет. Она перестает помешивать, смотрит в сторону Эскиля, улыбается.

– Что это ты там говоришь, шутник этакий? – громко и весело говорит она.

Эскиль не торопясь идет к нам. Очки он снял и, слегка покусывая их, изображает кривую усмешку, которую считает обворожительной. Смотрит на маму, вынимает очки изо рта.

– Дай парню тебе помочь! – говорит он. – Знаешь ведь, он считает, это ужас как трудно!

Свободную руку он сунул в карман, прислоняется к дверному косяку, стоит и прямо‑таки пышет самодовольством. А мама смотрит на него и смеется:

– Шутник!

Эскиль скалится, наслаждаясь ситуацией. Как всякому заурядному человеку, ему нравится, что его называют шутником. Я глаз с него не свожу, чувствую, как раздражение растет, оборачивается горечью, яростной злостью.

– Братишка твой все шутит, прямо не знаю, как быть. – Мама поворачивается ко мне, качает головой, смеется. – Ума не приложу, что нам с ним делать.

– А тебе это надо? – говорю я.

Она в некотором замешательстве глядит на меня. А во мне все растут злость и горечь. Так и вертится на языке, что у меня есть несколько хороших предложений насчет того, что с ним можно сделать, но я сдерживаюсь, молчу. Полная тишина, мама и Эскиль смотрят на меня, теперь я обязан что‑то сказать, все равно что, просто сказать.

– Пойду на речку, искупаюсь! – вырывается у меня.

Снова тишина.

Мама глядит на меня, хмурится.

– Сейчас? – спрашивает она.

Я зеваю, слегка пожимаю плечами, пытаюсь изобразить спокойствие, но не очень удачно.

– Успею до обеда, – говорю, гляжу на нее, вымучиваю подобие улыбки, слегка поворачиваюсь и смотрю на Эскиля, он ухмыляется, глядит мне прямо в глаза. Секунду я выдерживаю его взгляд, потом опускаю глаза, чувствую, как голову обдает жаром, чувствую, что краснею, стою и краснею от злости и стыда.

– Я ведь вам не нужен, верно? – говорю я и слышу, сколько горечи сквозит в этих словах, сколько жалости к себе. И ощущаю новый прилив жара, новый прилив стыда.

– Юн, послушай, – говорит мама. – С купаньем можно и подождать. Мы так редко бываем вместе, все трое.

Я смотрю на нее.

– Все трое? А Хильда, значит, не в счет? – говорю я, громко, Хильда наверняка слышит. Смотрю на маму, вымучиваю улыбку.

Полная тишина.

Смотрю на маму, вижу, как у нее медленно открывается рот, как глаза меняют цвет, темнеют. Она в бешенстве смотрит на меня, и в душе я обливаюсь кровью, стыд жжет меня, злость пылает огнем, но я смотрю на нее в упор, держу улыбку. Проходит секунда, она отворачивается и опять принимается помешивать соус.

Тишина.

А я все стою, красный, улыбающийся. Эскиль глядит на меня. Слегка поднимает брови, удрученно качает головой, ничего не говорит. Я тоже молчу, держу улыбку и выхожу из кухни, в душе обливаюсь кровью, но изо всех сил стараюсь выглядеть безразличным, спина горит, когда я не торопясь иду через комнату, выхожу на балкон.

Дата добавления: 2015-05-06