Сценарии будущего развития 9 страница

С другой стороны, технико-экономическое развитие парал­лельно с диапазоном потенциалов своих изменений и опаснос­тей утрачивает характер неполитики. Казалось бы, контуры ино­го общества намечаются уже не в дебатах парламента или решениях исполнительных органов, а во внедрении микроэлек­троники, реакторной технологии и человеческой генетики, но тут-то и рушатся конструкции, которые до сих пор политически нейтрализовали процесс модернизации. Одновременно технико-экономическая деятельность уже в силу своего характера остает­ся защищена и от парламентских требований легитимации. Тех­нико-экономическое развитие оказывается, таким образом, между категориями политики и неполитики. Оно становится чем-то третьим, приобретает опасный двойственный статус суб­политики, в которой диапазон развязанных социальных измене­ний обратно пропорционален их легитимации. С возрастанием рисков обнажаются места, условия и средства их возникновения и интерпретации их технико-экономических объективных при­нуждений. Юридически компетентные, государственные кон­трольные инстанции и чувствительная к рискам общественность СМИ начинают вмешиваться в «интимную сферу» производ­ственного и научного менеджмента и управлять ею. Направление развития и результаты технологического изменения становятся обсуждаемы и обязаны иметь легитимацию. Тем самым произ­водственная и научно-техническая деятельность получает новое политическое и моральное измерение, которое ранее казалось чуж­дым ее сущности. Если угодно, можно сказать, что бес экономи­ки должен окропить себя святой водой общественной морали и окружить себя нимбом экологической и социальной заботливо­сти.

Четвертое: этим запускается движение, по направлению противоположное развитию проекта социального государства в первых двух третях нынешнего столетия. Если тогда политика завоевала властные потенциалы «интервенционистского госу­дарства», то теперь потенциал формирования общества сдвигает­ся из политической системы в субполитическую систему научно-технико-экономической модернизации. Происходит опасная инверсия политики и неполитики. Политическое становится не­политическим, а неполитическое — политическим. Этот ролевой обмен при сохранении фасадов, как ни парадоксально, соверша­ется тем энергичнее, чем более естественно цепляются за разде­ление труда политического и неполитического социального из­менения. Стимулирование и обеспечение «экономического подъема» и «свободы науки» становятся направляющим рельсом, по которому примат политического формирования соскальзыва­ет из политико-демократической системы в демократически не­легитимированные обстоятельства экономики и научно-техни­ческой неполитики. Происходит революция под маской нормы, которая недоступна возможностям демократического вмешатель­ства, но демократические инстанции с необходимостью оправ­дывают ее, ограждая от всякой критики со стороны обществен­ного мнения, и упорно осуществляют.

Эта тенденция чревата серьезнейшими последствиями и чрез­вычайно проблематична: в проекте социального государства по­литика могла по причинам политической интервенции в проис­ходящее на рынке развивать и утверждать свою относительную автономию по сравнению с технико-экономической системой. Теперь же, наоборот, политической системе — при наличии де­мократической конституции! — грозит утрата власти. Полити­ческие институты становятся администраторами развития, кото­рое они не могли ни планировать, ни формировать, но за которое каким-то образом должны нести ответственность. С дру­гой стороны, решения в экономике и науке нагружаются дей­ственно политическим содержанием, на которое актеры не име­ют ни малейшей легитимации. Решения, изменяющие общество, лишены места, где они могут проявиться, а потому безгласны и анонимны. В экономике их включают в инвестиционные реше­ния, которые оттесняют их изменяющий общество потенциал в область «невидимых побочных следствий». Эмпирико-аналитические науки, задумывающие новшества, в своем самопонима­нии и институциональной принадлежности остаются отрезаны от технических последствий и последствий последствий, которые вытекают из этих новшеств. Неузнаваемость последствий, ненесение ответственности за них - вот программа развития науки. Формирующий потенциал модерна начинает прятаться в «латен­тные побочные следствия», которые, с одной стороны, выраста­ют до угрожающих существованию рисков, с другой же – теряют покров латентности. То, чего мы не видим и не желаем, все бо­лее заметно и опасно изменяет мир.

Спектакль с переменой ролей политики и неполитики при сохранении фасадов становится страшноватым. Политики вы­нуждены слушать, куда ведет путь без плана и сознания, причем командуют ими те, кто этого опять-таки не знает и чьи интере­сы направлены совсем на другое, опять-таки вполне достижи­мое, а затем они (политики) привычным жестом блекнущего до­верия к прогрессу должны ловко преподнести избирателям этот путь в неведомую враждебную страну как собственное изобрете­ние - и если быть точным, по одной-единственной причине: по­тому, что альтернативы изначально не было и нет. Необходи­мость, безальтернативность технического «прогресса» становится скрепкой, которая скрепляет совершение с его демократической (не)легитимацией. На развитой стадии западных демократий «ничейное господство» (уже не) невидимого по­следствия берет на себя режим.

2. Утрата функций политической системы. Аргументы и развития

Научные и публичные дебаты о влиятельных потенциалах политики относительно технико-экономического изменения отличаются своеобразной амбивалентностью. С одной стороны, многообразными способами ссылаются на ограниченные управленческие и интервенционистские способности государства по сравнению с актерами модернизации в промышленности и иссле­дованиях. С другой стороны, при всей критике системно необхо­димых или предотвратимых ограничений свободы политического действия по-прежнему сохраняется фиксация на политической си­стеме как эксклюзивном центре политики. Политическую дискус­сию последних двух-трех десятилетий в науке и общественном мнении можно прямо-таки представить как обострение этого про­тиворечия. Раскрытие ограничительных условий политической деятельности, которое началось уже давно, а в последние годы с разговорами о «неуправляемости» и «демократии общественного мнения» вновь оживилось, никогда не останавливается перед воп­росом, не рождается ли в мастерских технико-экономического развития без всякого плана, голосования и осознания другое обще­ство. Сетования на утрату политического, как правило, соотносят­ся с якобы «нормальным» ожиданием, что решения, изменяющие общество, хоть и не сведены теперь в институтах политической системы, но все же должны быть в ней сосредоточены.

Так, издавна и с весьма различных сторон критиковали утра­ту значения парламента как центра рационального формирова­ния воли. Решения, которые согласно букве конституции отно­сятся к компетенции парламента и отдельного депутата, как утверждают, все больше и больше принимаются, во-первых, ру­ководством фракций (и шире — партийным аппаратом), а во-вто­рых, государственной бюрократией. Эта утрата парламентской функции зачастую толкуется как неизбежное следствие прогрес­сирующего усложнения отношений в современных индустриаль­ных обществах. Критичные наблюдатели, во всяком случае, го­ворят о заложенном в самом принципе представительности, прогрессирующем обособлении аппарата государственной влас­ти от воли граждан.

С примечательным единодушием далее констатируется, что сдвиг давних парламентских полномочий на фракции и партии, с одной стороны, и государственную бюрократию, с другой, сопровождается еще двумя тенденциями развития: технокра­тическим расширением свободы решений в парламенте и ис­полнительных органах и возникновением корпоративно орга­низованных властных и влиятельных групп. С растущим онаучиванием политических решений - а аргументируют имен­но так - политические инстанции (например, в области эколо­гической политики, но и при выборе промышленных техноло­гий и их местоположений) лишь выполняют рекомендации научных экспертиз. В последние годы неоднократно обращали внимание на то, что диапазон рассматриваемых политических актеров таким образом все же слишком узок. Союзы — профсо­юзы, предприниматели, все организованные интересы, которые вычленяет индустриальное общество, — пока что имеют некото­рое право голоса. Политическое сместилось с официальных арен — парламента, правительства, политического управления — в серую зону корпоративизма, где с помощью организованной власти объединений куют горячее железо политических реше­ний, которые затем совсем другие люди отстаивают как свои собственные. Исследования показывают, что влияние союзов, которые, в свою очередь, пользуются бюрократически органи­зованным аппаратом, распространяется как на решения госу­дарственных исполнительных органов, так и на формирование воли политических партий. В зависимости от местоположения этот процесс опять-таки подвергают нападкам как подрыв госу­дарства со стороны частных объединений квазиобщественного характера или, наоборот, приветствуют как корректив предшествующего обособления и упрочения государственного аппара­та власти.

В марксистской теории и критике государств, не знающих автономного понятия политического, эта привязка государствен­ной власти к частичным интересам доводится до крайности. В такой перспективе государство как «идеальный совокупный капи­талист» в смысле Марксова определения так или иначе полностью редуцируется касательно свободы действий до «руководящего ко­митета господствующего класса». Минимум самостоятельности, который признается за государственным аппаратом и его демок­ратическими институтами, вытекает с этой точки зрения из си­стемной необходимости обобщать ограниченные, кратковремен­ные, противоречивые, не вполне сформулированные «отдельно капиталистические» интересы и осуществлять их вопреки сопро­тивлению в собственном лагере. Политическая система и здесь рассматривается как центр политики, но теряет всякую самосто­ятельность. Против такого мышления в упрощенных категориях «базиса» и «надстройки» издавна выдвигали аргумент, что оно одинаково недооценивает как степень обособления политичес­кой деятельности в развитой парламентской демократии, так и опыт новейшей политической истории, которые свидетельству­ют, что организация производства в развитых капиталистических индустриальных обществах прекрасно уживается с самыми раз­ными формами политической власти (ср., например, Швецию, Чили, Францию и ФРГ).

В 70-е годы в качестве исторического подтверждения «сравни­тельной автономии» политико-административной системы отно­сительно принципов и интересов системы экономической ссыла­лись прежде всего на построение социального государства и государства всеобщего благоденствия в послевоенной Западной Европе. Например, в теориях государства «позднего капитализма» эта интервенционистская власть государства возводится к тому, что с развитием индустриального капитализма начинается «необ­ходимое для существования образование структурно чуждых сис­темных элементов». В этой перспективе власть, принимающая политические решения, черпает потенциа­лы влияния не только из дисфункциональных побочных след­ствий рыночного механизма, но и из того, что «интервенционис­тское государство быстро занимает функциональные ниши рынка» — скажем, для улучшения мате­риальной и нематериальной инфраструктуры, расширения систе­мы образования, гарантий против рисков занятости и т. д.

За минувшие десять лет эта дискуссия заметно отошла на зад­ний план. Понятие кризиса в своей генерализации (кризис эко­номический, легитиматорный, мотивационный и т. д.) не просто утратило свою теоретическую и политическую остроту. С разных сторон единодушно констатируют, что по мере своей реализации проект интервенционистского социального государства растерял утопическую энергию. Внутри себя социальное государство — чем более успешно оно развивалось, тем заметнее - наталкива­ется на сопротивление частных инвесторов, которые отвечают на рост прямых и побочных расходов по заработной плате уменьше­нием инвестиционной готовности или же рационализациями, которые интенсивно высвобождают рабочую силу. Одновремен­но все отчетливее проступают теневые стороны и побочные следствия самих достижений социального государства: «Админи­стративно-правовые средства реализации социально-государ­ственных программ не суть средства пассивные, как бы лишенные всяких свойств. Напротив, с ними связана практика обособления фактических обстоятельств, нормализации и надзора, чья овеще­ствляющая и субъективирующая власть вплоть до тонкостей по­вседневного общения изучена Фуко (Роисаш1)... Короче говоря, проекту социального государства как таковому присуще проти­воречие между целью и методом». В силу исторических развитии — переплетений международного рынка и концентраций капитала, но и глобального обмена вред­ными и ядовитыми веществами и сопутствующих ему всеобщих опасностей для здоровья и разрушений природы (см. выше) — также и вовне к диапазону компетенции национального государ­ства предъявляются чрезмерные требования.

Более или менее растерянная реакция на такие развития от­четливо видна в формуле «новой необозримости» (Хабермас). Она справедлива и для двух других ситуаций: во-первых, для расша­тывания социальной структуры и политического поведения избира­телей, которое в последние десять лет стало тревожным факто­ром политики; во-вторых, для мобилизации граждан и гражданских протестов, а также для различных социальных движений, которые весьма эффективно выступают по всем вопросам, затрагиваю­щим их интересы.

Во всех западных демократиях партийные центры теряются в догадках по поводу растущей доли переменных избирателей, из-за которых политический гешефт становится непредсказуем. Если, например, в 60-е годы в ФРГ еще рассчитывали круглым счетом на 10% переменных избирателей, то ныне, по данным различных исследований, их доля оценивается в 20-40%. Исследователи электората и политики единодушны в диагнозе: переменные из­биратели с их «ртутной текучестью» ввиду важности малого большинства в будущем станут на выборах ре­шающей силой. В инверсии это означает следующее:

Партии все меньше могут опираться на «постоянный электо­рат» и всеми доступными им средствами вынуждены перевербовывать гражданина — а ныне в особенности и гражданку (ср. ре­зюме: Р. К.а(Дип5к1, 1985). Одновременно как раз благодаря заметной уже пропасти между притязаниями населения и их представительством в спектре политических партий гражданс­кие инициативы и новые общественные движения получают со­вершенно непредусмотренную политическую силу и широкую поддержку.

Хотя оценка всех этих «диссонирующих» развитии колеблется в зависимости от их политического места и хотя в этом «разволшебствлении государства» во многом заявляют о себе эле­менты «размывания границ политики», данные диагнозы экспли­цитно или имплицитно, фактически или нормативно в конечном счете остаются соотнесены с представлением о политическом цен­тре, который имеет или должен иметь свое место и свои средства влияния в демократических институтах политико-административ­ной системы. Здесь же мы, напротив, попытаемся обрисовать те­зис, что предпосылки такого раздела политики и неполитики в ходе рефлексивной модернизации становятся непрочны. За фор­мулой «новой необозримости» прячется глубокое системное изме­нение политического, а именно в двояком отношении: во-первых, а) в утрате власти, которая происходит с централизованной поли­тической системой в ходе осуществления и соблюдения гражданских прав; во-вторых, б) в социально-структурных изменениях, связан­ных с переходом от неполитики к субполитике, а при этом разви­тии давняя «формула примирения» — технический прогресс равен прогрессу социальному — как будто бы теряет условия своего при­менения. Обе перспективы складываются в «размывание границ политики», возможные последствия которого в заключение будут намечены по трем сценариям*.

* При этом в основе аргументации данной главы лежит суженное понятие по­литики. Центральное место занимает формирование и изменение условии жизни, тогда как политика, в общепринятом понимании, рассматривается как защита и легитимация господства, власти и интересов.

3. Демократизация как утрата политикой власти

Не несостоятельность, но успешность политики привела к утрате государством интервенционной власти и к размыванию места политики. Можно даже сказать: чем успешнее в этом сто­летии была борьба за политические права, чем успешнее эти права реализовывались и наполнялись жизнью, тем настойчивее подвергался сомнению примат политической системы и тем фиктивнее одновременно становилось провозглашаемое сосре­доточение решений в верхах политико-парламентской системы. В этом смысле политическое развитие во второй половине XX века переживает разрыв в своей непрерывности, причем не только в отношении полей активности технико-экономическо­го развития, но и в своих внутренних обстоятельствах: понятие, основы и инструменты политики (и неполитики) становятся нечеткими, открытыми и требуют исторически нового опреде­ления.

Центровка полномочий решения в политической системе, предусмотренная в проекте буржуазного индустриального обще­ства соотношением, основана на наивном пред­ставлении, что, с одной стороны, можно осуществить демокра­тические права граждан, с другой же - сохранить в сфере поисков политических решений иерархические авторитарные отношения. В основе монополизации демократически оформ­ленных, политических прав на решение, по сути, лежит проти­воречивый образ демократической монархии. Правила демократии ограничены выборами политических представителей и участием в политических программах. Заняв высокий пост, не только сам «монарх на время» развивает диктаторские качества руководства и авторитарно реализует свои решения сверху вниз, но и затро­нутые решениями инстанции, группировки и гражданские ини­циативы тоже забывают свои права и становятся «демократичес­кими вассалами», которые, не задавая вопросов, принимают претензию государства на господство.

В ходе рефлексивной модернизации эта перспектива во мно­го раз усиливается: становится все яснее, что именно с реализа­цией демократических прав нахождение политических «реше­ний» приобретает случайный характер. В сферах политики (и субполитики) нет ни единственного, ни «наилучшего» реше­ния — их всегда несколько. В результате процессы политических решений, на каком бы уровне они ни происходили, уже нельзя понимать просто как осуществление некой модели, которая за ранее разработана какими-то вождями или мудрецами и раци­ональность которой не подлежит обсуждению и может или дол­жна реализоваться даже наперекор воле и «иррациональному сопротивлению» подчиненных инстанций, объединений и гражданских инициатив. Как формулирование программы и по­иски решения, так и их реализацию необходимо понимать, ско­рее, как процесс коллективной деятельности, а в лучшем случае это означает также процесс коллектив­ного обучения и коллективного творчества. Но в силу этого офи­циальные полномочия политических институтов с необходимо­стью Сконцентрируются. Политико-административная система тогда не может более быть единственным и центральным местом политического процесса. Именно вместе с демократизацией по­перек формального вертикального и горизонтального членения полномочий и компетенции возникают сетки договоренностей и соглашений, выторговывания, перетолкования и возможного со­противления.

Представление о центре политики, культивируемое в модели индустриального общества, основано, таким образом, на своеоб­разном расщеплении, располовинивании демократии. С одной сто­роны, поля деятельности субполитики остаются свободны от применения демократических норм (см. выше). С другой же — политика и внутренне, в соответствии с систематически подогре­ваемыми внешними притязаниями, несет в себе монархические черты. По отношению к администрации и объединениям «поли­тическое руководство» не может не развить сильной руки, а в конечном счете диктаторской власти осуществления. По отно­шению к гражданам оно — равное среди равных и должно при­слушиваться к ним и принимать всерьез их заботы и страхи.

Здесь не только обобщенно отражается принуждение всей и всяческой деятельности к прекращению вопросов, сокращению дискуссий и согласований. Здесь находят свое выражение и им­манентные напряженные отношения и противоречия в структу­ре политико-демократической системы, скажем, отношения между парламентскими дебатами и общественным мнением и неким исполнительным органом, который, с одной стороны, подотчетен парламенту, с другой же — «успешность его деятель­ности» оценивается по той силе, с какой он способен провести решения в жизнь. В особенности система «предвыборной борь­бы» принуждает к взаимовменению компетенции решения — будь то в провозглашении успехов прежней политики, будь то в ее осуждении, — которые опять-таки питают и обновляют реаль­ную фикцию квазидемократического «временного диктатора». Здесь системно обусловленно приходится допускать, будто назна­ченное правительство и поддерживающие его партии отвечают за все хорошее и плохое, что имеет место в течение срока их пол­номочий, о чем речь явно могла бы идти только в случае, если бы это правительство как раз не было тем, что оно есть: демократи­чески избранным и действующим в обществе, где все инстанции и граждане располагают многообразными возможностями учас­тия в решениях именно благодаря осуществлению демократичес­ких прав и обязанностей.

В этом смысле в модели специализируемости и монополизируемости политики в той политической системе, как она изна­чально пропагандируется в проекте гражданского индустриаль­ного общества, демократизация и (^демократизация, модерн и контрмодерн уже в принципе сплавлены воедино. С одной сто­роны, центровка и специализация политической системы и ее институтов (парламента, исполнительной власти, администра­ции и т. д.) функционально необходимы. Только так и можно вооб­ще организовать процессы формирования политической воли и представительства гражданских интересов и групп. Только так возможно и практиковать демократию в смысле выбора полити­ческого руководства. Таким образом из инсценировок политики снова и снова возникает фикция управляющего центра современно­го общества, где в конечном счете через все вычленения и пере­плетения сходятся нити политической интервенции. С другой стороны, такое авторитарное понимание высших политических позиций как раз при осуществлении и соблюдении демократи­ческих прав систематически подрывается и становится ирреаль­ным. Демократизация в этом смысле приводит к тому, что поли­тика как бы сама лишает себя власти и места, и, во всяком случае, в итоге происходит вычленение участия в решении, кон­троля и возможностей сопротивления.

Хотя нам далеко еще до конца этого пути, в целом все же справедливо: везде, где обеспечены права, перераспределены со­циальные нагрузки, стало возможно участие в решениях, активи­зируются граждане, - границы политики все больше размывают­ся и генерализируются; параллельно представление о центровке иерархической власти в принятии решений становится в верхах политической системы воспоминанием о до-, полу- и формаль­но-демократическом прошлом. В целом в юридически обеспе­ченных демократиях порой имеют место и моменты самоусиле­ния. Небольшой прирост соблюденной демократии порождает все новые масштабы и притязания, которые при всем расширении опять-таки заставляют настроение измениться в сторону недо­вольства «застоем» и «авторитарным характером» существующих отношений. В таком смысле «успешная» политика в демократии может привести к тому, что институты политической системы утратят вес, лишатся своей сути. Стало быть, развитая демокра­тия, в которой граждане сознают свои права и наполняют их жизнью, требует другого понимания политики и прочих полити­ческих институтов, нежели общество, находящееся на пути к ней.

Соблюдение гражданских прав и вычленение культурной субполитики.

Для ограничения политической власти развитые демократии Запада создали множество способов контроля. Уже в начале это­го развития, в XIX веке, появилось разделение властей, которое институционально обеспечивает контрольные функции не толь­ко за парламентом и правительством, но и за судебными органа­ми. С развитием ФРГ была юридически и социально реализова­на тарифная автономия. Тем самым центральные вопросы политики занятости препоручены упорядоченному соглашению контрагентов рынка труда, а государству вменен в обязанность нейтралитет в трудовых конфликтах. Один из последних шагов на этом пути — правовая защита и содержательное наполнение свободы печати, которая в сочетании со СМИ (газетами, радио и телевидением) и новыми техническими возможностями создает многообразно дифференцированные формы общественного мне­ния. Даже если эти последние отнюдь не преследуют благород­ных целей просвещения, а являются — и даже в первую очередь — «наемниками» рынка, рекламы, потребления (будь то всевозмож­ных товаров, будь то институционально изготовленной инфор­мации) и, возможно, порождают или усиливают безмолвность, неконтактность, даже глупость, то все же остается фактическая или потенциальная контрольная функция, которую управляемое СМИ общественное мнение исполняет относительно политичес­ких решений. Таким образом в ходе реализации основных прав создаются и обретают стабильность центры субполитики — при­чем ровно в той мере, в какой эти права содержательно наполне­ны и защищены в своей самостоятельности от вмешательства политической (или экономической) власти.

Если этот процесс реализации гражданских и основных прав на всех его этапах толковать как процесс политической модерни­зации, становится понятно на первый взгляд парадоксальное высказывание: политическая модернизация лишает политику власти, размывает ее границы и политизирует общество, — а точ­нее, обеспечивает мало-помалу возникающим при этом центрам и сферам активности субполитики шансы внепарламентского со-и контрконтроля. Таким образом вычленяются более или менее четко дефинированные сферы и средства частично автономной политики содействия и противодействия, основанные на завое­ванных и защищенных правах. А это означает также: через осу­ществление, расширительное толкование и оформление этих прав соотношение сил внутри общества несколько изменилось. «Верхи» в политической системе столкнулись с кооперативистски организованными противниками, с «дефинирующей силой» управляемого СМИ общественного мнения и т. д., которые спо­собны в значительной степени соопределять и изменять повест­ку дня политики. Суды тоже становятся повсеместными кон­трольными инстанциями для политических решений; причем, что характерно, как раз в той мере, в какой, с одной стороны, судьи осуществляют свою «судейскую независимость» даже воп­реки политическим симпатиям, а с другой стороны, граждане из покорного атрибута государственных указов становятся участни­ками политики и в случае необходимости пытаются обжаловать свои права даже против государства.

Лишь мнимо парадоксально, что этот вид «структурной де­мократизации» происходит помимо парламентов и политичес­кой системы. Здесь зримо проступает противоречие, в какое процессы демократизации попадают на стадии рефлексивной модернизации: с одной стороны, на фоне осуществленных ос­новных прав вычленяются и оформляются возможности учас­тия в управлении обществом и возможности контроля во мно­гих сферах субполитики. С другой стороны, это развитие проходит мимо исконной колыбели демократии - парламента. Формально существующие права и компетенции на принятие решений истончаются. Политическая жизнь в изначальных центрах формирования политической воли теряет содержатель­ность, грозит окостенеть в ритуалах.

Иными словами, наряду с моделью специализированной демократии все более реальными становятся формы новой политичес­кой культуры, через которые разнообразные центры субполити­ки, опираясь на соблюденные основные права, влияют на процесс формирования и осуществления политических решений. Все это, конечно, не означает, что государственная политика полностью утрачивает влияние. Она по-прежнему сохраняет свою монополию в важнейших областях внешней и военной политики, а также в использовании государственной власти для поддержания «внутренней безопасности». Но что речь здесь идет о важнейшей сфере влияния государственной политики, видно лишь из того, что со времен революций XIX века существует относительно тес­ная связь между мобилизацией граждан и технико-финансовым обес­печением полиции. И ныне подтверждается — скажем, на примере дискуссии о высоких технологиях, — что исполнение государ­ственной власти и политическая либерализация безусловно взаи­мосвязаны.

Новая политическая культура

Основные права являются в этом смысле главными звеньями децентрализации политики, причем действуют как долговремен­ные усилители. Они предоставляют многообразные возможнос­ти толкования, а в измененных исторических ситуациях — новые отправные точки для опровержения ныне действующих, ограни­чительно-избирательных интерпретаций. Последний на сегод­няшний день пример тому — широкая политическая активизация граждан, которые в дотоле невиданном многообразии форм — от инициативных групп до так называемых «новых общественных движений» и альтернативной, критической профессиональной практики (у врачей, химиков, физиков-атомников и т. д.) — вос­принимают свои пока лишь формальные права во внепарламент­ской прямоте и наполняют их тем жизненным содержанием, ко­торое считают для себя желанным. Именно такая активизация граждан по самым разнообразным темам приобретает особое значение, ибо для них открыты и другие центральные форумы субполитики (судопроизводство и общественное мнение СМИ), которые, как показывает развитие, по меньшей мере выборочно можно весьма эффективно использовать именно для осуществле­ния их интересов (в защите окружающей среды, в движении про­тив атомной энергетики, в защите информации).

Дата добавления: 2015-05-06