Враги общества 1 страница

Бернар-Анри Леви

Мишель Уэльбек

Брюссель, 26 января 2008 года

Уважаемый Бернар-Анри Леви!

По общему мнению, мы с вами абсолютные антиподы, но есть одна черта, и черта довольно существенная, которая нас объединяет: оба мы — одиозные фигуры.

Вы — мастер медиаклоунад и ловких ударов исподтишка, вы меняете убеждения чаще сорочек, а сорочки на вас всегда безупречные, вы вхожи в самые узкие круги и с детства купаетесь в неприличной роскоши, вы истинный представитель «оранжерейных бунтарей» и «левого крыла партии черной икры», как по-прежнему именуют эту славную разновидность в журналах невысокого полета вроде «Марианны», хотя немецкое выражение «Toskana-Fraktion»[1]гораздо остроумнее.

Вы — философ без мыслей, но зато со связями и автор фильма «День и ночь», самого жалкого в истории кинематографа.

А ваш покорный слуга ославлен как нигилист, реакционер, циник, шовинист и гнусный женоненавистник. Даже малопривлекательная семья ультраправых сторонится меня. На деле я пошляк-обыватель, бездарность, графоман, достигший известности совершенно случайно несколько лет назад по недосмотру критиков-остолопов, которым внезапно начисто изменил вкус. Хорошо еще, что мои натужные попытки эпатировать публику с тех пор успели всем надоесть.

Итак, мы с вами ярчайший пример вопиющего упадка интеллектуальной жизни Франции и кризиса ее культуры — о кризисе французской культуры недавно писал журнал «Тайм», как всегда суровый, но справедливый.

В том, что французский рок возродился, нет нашей заслуги. Ни вы, ни я не упомянуты в титрах «Рататуя».

Наши силы равны. Мы готовы к честному поединку.

Париж, 27 января 2008 года

Готовы к честному поединку?

Уважаемый Мишель Уэльбек, наш диалог может развиваться по-разному. Вот три возможных варианта.

Вариант номер один. Отлично. Мы и вправду подходим друг другу. Вы посредственность. Я бездарность. В голове у нас даже не ветер, а гулкая пустота. Мы дутые величины, самозванцы, комики. Тридцать лет дивлюсь, что такому ничтожеству, как я, удалось и по-прежнему удается дурачить почтенную публику. Тридцать лет жду прозорливого читателя, что сорвет с меня маску, уже устал ждать. И сколько же наплодил за это время беспомощных, неудачных пародий на самого себя! Так давайте потягаемся. А вдруг с вашей помощью я наконец добьюсь полнейшего саморазоблачения? Вы тщеславны — я амбициозен. Я аморален, и вы не святой. Как сказал один человек высокой души, но тоже фигура весьма одиозная: «Вы играете в открытую, я тоже раскрываю карты — с величайшим облегчением!»[2]

Вариант номер два. Ваша цель мне ясна. Но я-то тут при чем? Зачем мне ввязываться в сомнительный эксперимент, зачем очернять самого себя? А вдруг я не разделяю вашей страсти к саморазрушению? Не хочу себя истязать, бичевать, проклинать, унижать, изничтожать? Я не выношу нигилистов. Все они озлоблены, мстительны и вместе с тем сентиментальны. Не терплю подобного сочетания. На мой взгляд, главная задача современного писателя — противостоять всеобщему «депрессионизму». Это расхожее понятие точнее всего выражает суть нашей эпохи. Если я и соглашусь на вашу затею, то лишь с тем, чтобы еще раз напомнить людям, что существует радость общения, радость творчества, что возможно жить в гармонии, сколько бы ни доказывали обратное пессимисты-неудачники, ненавидящие всех и вся. Я даже возьму на себя неблагодарную роль Филинта, спорящего с Альцестом. А потом расщедрюсь и пропою прочувствованный дифирамб вашим книгам, ну и свои не забуду, конечно. Наша беседа может протекать и в таком ключе. В этом нет ничего невозможного.

Вариант номер три. Давайте найдем ответ на вопрос, который вы задали в тот вечер в ресторане, когда вам пришла в голову мысль начать этот спор. Откуда в мире столько ненависти? В чем причина? За что неистово ненавидят, бранят последними словами, безжалостно язвят безобидного писателя? Вас, к примеру. Или меня. Нет, шутки в сторону, за что ополчились на Сартра современники? Почему всякий раз у выхода из кинотеатра Кокто поджидали негодяи, готовые наброситься на него с кулаками? Спасаясь от них, он, наверное, ни одного фильма не досмотрел до конца. Паунд в психушке… Камю один в четырех стенах… Чудовищное письмо Бодлера о том, что все человечество в сговоре против него. Можно перечислять бесконечно. Вся история литературы состоит из отверженных и гонимых. Но осмелюсь спросить: а что, если сами писатели к этому стремились? К чему именно? Да к всеобщей неприязни, черт побери! Упивались поношениями. Наслаждались безвестностью и неприкаянностью. Смаковали обиды.

Итак, три варианта диалога. Выбор за вами.

2 февраля 2008 года

Уважаемый Бернар-Анри!

К сожалению, я вынужден отклонить ваше заманчивое предложение поспорить о «депрессионизме», хотя, безусловно, являюсь одним из самых маститых представителей этого направления (впрочем, в будущем мы к нему еще вернемся). Дело в том, что сейчас я в Брюсселе, и у меня под рукой нет моих книг. А цитировать наизусть я могу лишь Бодлера — с Шопенгауэром, боюсь, не избежать оплошностей. М-да, хорошенькое дело, рассуждать о Бодлере в Брюсселе — мрак!

Чуть выше в упомянутом вами письме (кстати, там речь идет не о человечестве, но всего лишь о французах) Бодлер утверждает, что гений всегда выстаивает вопреки соотечественникам и сила его противостояния должна быть равна или даже превышать их объединенные усилия[3].

Первое, что приходит на ум: как же утомительно быть гением! Потом вспоминаешь, что Бодлер прожил всего сорок шесть лет.

Бодлер, Лавкрафт, Мюссе, Нерваль — все значимые для меня писатели, в той или иной мере повлиявшие на мое творчество, умерли, не дожив до сорока семи лет. Отчетливо помню, как мне исполнилось сорок семь. Утром я внес последнюю правку в текст романа «Возможность острова» и отослал его издателю. А дня за три до того перекинул на старенький компьютер все неоконченное с дискет и дисков, чтобы избавиться от накопившегося хлама. Дискеты я выбросил, и тут случилось несчастье: я нечаянно отформатировал жесткий диск, и все мои наброски исчезли… До роковой черты сорока семи — рукой подать. Я уже различал за перевалом долгий мучительный спуск второй половины жизни: последовательный неуклонный распад, старость, смерть. Меня одолевало искушение «свинтить», мысль, что я вовсе не обязан идти дальше, настойчиво, неотступно преследовала меня.

Но я остался и покорно подошел к спуску. Через некоторое время почувствовал, что скольжу, что почва уходит из-под ног, и понял: нужно набраться терпения и двигаться осторожнее. Мне все труднее было противостоять внешнему миру. Внутреннее сопротивление ослабевало то на краткий миг, то надолго, подобно перепадам давления. Стыдно признаться, но мне все чаще хотелось, чтобы меня любили. Просто любили, все любили. Как знаменитого спортсмена или певца. Чтобы слава окружила меня ореолом, магическим кругом, защитила от дурацких нападок, обвинений, придирок. Однако трезвая самооценка не позволила мне безоглядно довериться детской мечте: у жизни свои законы, а люди не склонны прощать обиды. Но желание любви сильнее здравого смысла, и каюсь, оно и сейчас пересиливает.

Мы с вами оба настойчиво добивались права на всеобщее отвращение, презрение, глумливый смех, и, мягко говоря, преуспели. Посмотрим правде в глаза: стремление к подобным удовольствиям ненормально, даже противоестественно. В действительности мы, как простые смертные (простите, что дерзнул говорить и от вашего имени), ждали от окружающих восхищения или любви, а лучше — восхищения и любви сразу.

Почему же мы, каждый на свой лад, выбрали столь странный обходной путь? Во время нашей последней встречи меня глубоко растрогало, что вы до сих пор ищете в Гугле все ссылки на свое имя и особое внимание уделяете статистике, позволяющей узнать, сколько раз оно было упомянуто. Я же, наоборот, игнорирую статистику, да и в Гугл давно не заглядывал.

«Врага нужно знать в лицо, — сказали вы. — Чтобы при необходимости дать сдачи». Не знаю, что поддерживает в вас боевой дух. Может, воинственность — ваше врожденное качество, а может, вы приобрели его за счет многолетних упражнений. Не знаю, давно ли вы увлеклись борьбой и вошли во вкус. Знаю одно: подобно Вольтеру, вы убеждены, что «на этом свете успеха достигают только острием шпаги и умирают с оружием в руках»[4].

Вы неутомимы в бою, в этом ваше спасение. Полемический задор не позволяет вам и, бог даст, долго еще не позволит погрузиться в апатию, вялую мизантропию, что почти засосала меня, задушила, лишила сил, превратила в брюзгу, заставила забиться в нору и бубнить себе под нос: «Все вы козлы!» По правде сказать, ни на что другое я сейчас не способен.

Меня удерживает на плаву не жажда битвы. Мое стремление к всеобщей неприязни на деле — безотчетное стремление к всеобщему признанию. Только пусть меня полюбят «черненьким», не хочу лукавить, скрывать свои темные стороны. Иногда мою откровенность считают провокацией. Очень жаль, я не хочу никого провоцировать. Я называю провокатором того, кто вне зависимости от своих истинных мыслей и образа жизни (впрочем, нарочито провоцируя других, человек перестает мыслить и утрачивает связь с собой и с жизнью) говорит и ведет себя так, чтобы вызвать у собеседника наибольшее отвращение и смущение. Провокатор — холодный, расчетливый прагматик. Многие юмористы нашего времени — блистательные провокаторы.

Я же до нелепости искренен: упрямо, неотступно преследую в себе худший порок, выволакиваю его на свет, — он упирается и дрожит, — затем кладу к ногам читающей публики. Так терьер тащит хозяину кролика или тапку. Не из чувства вины. Оно мне чуждо. Я не добиваюсь ни наказания, ни прощения. Не хочу, чтобы меня полюбили вопреки худшему во мне, пусть полюбят вместе с худшим, более того, полюбят за худшее.

Так что к открытой вражде я не готов и перед ненавистью беззащитен. Пресловутые вылазки в Гугл всегда напоминают мне мучения при экземе: чесаться нельзя, терпишь, терпишь, а потом не выдерживаешь и раздираешь себя до крови. У моих болячек есть имена: Пьер Ассулин, Дидье Жакоб, Франсуа Бюнель, Пьер Меро, Дени Демонпьон, Эрик Нолло, — врагов много, всех не перечислишь, я забыл, как зовут того, что пишет статьи в «Фигаро», я их путаю, сбился со счета. Врач твердит, чтобы я не чесался, но меня так и подмывает.

И еще я наивно надеюсь выздороветь, хотя очевидно, что от микробов-паразитов не избавиться до самой смерти, тут ничего не поделаешь. Я им необходим, я смысл их жизни, чего они только не сделают ради меня. К примеру, Ассулин недавно не поленился перерыть материалы конференции в Чили (стране, где я чувствую себя в безопасности), кое-что вырвал из контекста, кое-что подправил и выставил меня мерзавцем и шутом.

Поверьте, у меня никогда не было ни малейшей потребности во врагах, непримиримых и явных. Просто-напросто скучно препираться с ними. Стремления к неприязни и признанию действительно переплетены во мне и нерасторжимы, но я никогда не ощущал упоения в бою — вот основное различие между нами. Я не стремлюсь к победе.

А вы стремитесь, хотя и всеобщее восхищение вам бы не помешало. То есть я хочу сказать, что у вас сразу две опоры в жизни, вы твердо стоите на ногах (а это главное, согласно Мао Цзэдуну). И действительно, как иначе уйдешь далеко вперед? С другой стороны, траектория одноногого непредсказуема и причудлива. Одноногий отличается от обычного пешехода так же, как мяч для игры в регби отличается от футбольного мяча. Что, если выносливый инвалид, петляя, обманет снайпера?

Сам вижу, что метафора неудачная, я увлекся. Мне просто хотелось уклониться от ответа на ваш вопрос: «Откуда столько ненависти?» Вернее: «За что нас ненавидят?» Допустим, мы стремились к всеобщей неприязни, остается выяснить, почему все так охотно исполнили наше желание. В самом деле, дались мне эти жалкие Ассулин и Бюнель, зря только треплю себе нервы. Но вся беда в том, что комарики, мелкие кровопийцы, злющие и настырные, порядком меня искусали (да и вас тоже). Не так уж они безобидны. Мои читатели-лицеисты не раз писали мне по электронной почте, что преподаватели предостерегают их от моих книг. Многие и вас хотели бы уничтожить. Я замечал, что при упоминании вашего имени на лицах появляется хорошо мне знакомая гнусная ухмылка, ухмылка животной радости — наконец-то нашелся тот, над кем можно безнаказанно измываться. В детстве я не раз наблюдал (по правде говоря, всякий раз, оказавшись среди мальчишек) одну и ту же отвратительную сцену: стая выбирала жертву и принималась издеваться над ней, унижать ее. Я ни минуты не сомневался: не будь рядом представителей власти, в данном случае учителей и ябед, жертве пришлось бы куда хуже: ее бы подвергли пыткам, а потом прикончили. Я никогда не заступался за несчастных — мне не хватало мужества разделить их участь. Но, по крайней мере, не был среди палачей. Мы с вами не герои, не святые подвижники, только одно можно поставить нам в заслугу: мы не стадные животные. Ребенком я отворачивался: паскудное действо не вызывало желания поглазеть. И вздыхал с облегчением: пока что меня не тронули. Теперь и я среди жертв и вправе по-прежнему закрывать глаза, почти не сомневаясь, что никто от угроз не перейдет к действию, поскольку государство пока еще благоразумно не отказалось от полиции.

А может, лучше разобраться, в чем суть этого мерзостного явления? Я не слишком доверяю теоретическим выкладкам историков религии. Толпа травила одиночек в эпоху земледельческих цивилизаций, травит их в современных городах. Если в будущем города исчезнут и люди станут общаться лишь в виртуальном пространстве, то и тогда мало что изменится. Жестокость толпы, на мой взгляд, не зависит от смены политических систем и мировоззрений. Все религии канут в Лету, все откровения забудутся, жестокость останется.

Только что прочел вашу «Комедию», там есть похожие мысли, видимо, и у вас был подобный опыт. Эта проблема волнует не меня одного. Так что… ваш ход.

И желаю всех благ.

4 февраля 2008 года

Кстати, об экземе.

Вы, наверное, помните ужасное описание экземы в дневнике Кокто?

Он вел его, пока снимал «Красавицу и Чудовище». Трюффо рекомендовал читать эту потрясающую книгу всем начинающим режиссерам.

Она небольшая, но чего там только нет: забавные эпизоды во время съемок, сложные взаимоотношения с Бераром, стычки с Алеканом из-за освещения, применение тревелинга, трюки, рассуждения о стиле и долготерпении статистов, ожившие статуи, Жан Маре, наконец.

А еще душераздирающие страницы — их физически трудно читать — о зуде, шрамах, багровых рубцах, открытых ранах, сочащихся гноем, фурункулах, флегмонах, волдырях, трещинах — «кракелюрах на портрете», «красной коралловой ветви», «неопалимой купине» обнаженных нервов, сжигавшей его лицо (у меня искушение назвать экзему наваждением, основной темой, красной нитью, ритмом, колоритом книги). Это не повествование, а нескончаемый жалобный стон, крик боли, запечатленный на бумаге. Видишь воочию искаженные невыносимым страданием черты. Иногда главному оператору приходилось перед съемками смазывать режиссеру изъязвленные щеки и нос топленым свиным салом.

Страдалец Кокто…

Несчастный «принц поэтов»[5]. Несмотря на Арно Брекера[6], несмотря на излишнюю вычурность, аляповатость его писаний, напыщенность, почти фразерство, я все-таки не брошу в него камень…

Очень жаль и Бодлера, а уж французы его затравили или бельгийцы, не суть важно. Все были против него! За ним гнались по пятам! Ненависть at first sight![7]Поначалу свора насторожилась, но не решалась броситься, ее смущала изысканная холодность денди. Сын Каролины от первого брака со священником, сложившим с себя сан, держался с достоинством. Но к концу жизни, особенно когда он жил в Брюсселе, в гостинице «Гран Мируар», его травили все яростнее. Мало на кого из предшественников Сартра — и он не случайно с симпатией писал о Бодлере — лили столько грязи. Мало кто выстоял бы под таким потоком, особенно на чужбине. Завидую вам, дорогой Мишель: вы сейчас в Брюсселе. Я тоже там жил, когда писал роман о его последних днях (опять-таки имею в виду Бодлера). Мне не повезло, знаменитую гостиницу только-только снесли, а на ее месте выстроили секс-шоп. Все-таки удивительно, что поэт, провозгласивший: «Денди должен непрерывно стремиться к совершенству. Он должен жить и спать перед зеркалом»[8], поселился в гостинице под названием «Большое зеркало». «Гран Мируар» со всеми ее тайнами разрушили перед самым моим приездом, я опоздал, и это величайшее из моих «литературных» разочарований. Но я все равно вам завидую, ведь, как вы знаете, там по-прежнему есть улица Дюкаль и на ее неровной мостовой, хранящей память о гулких шагах автора «Фейерверков», и теперь спотыкаются девушки. Сохранился и сквер Пти-Саблон, столь любимый Бодлером. И монастырь августинок — здесь его лечили, когда у него нарушилась речь. Не говоря о церкви Сен-Лy в Намюре — на ее ступенях его впервые коснулось, «овеяв холодом, безумия крыло»…[9]

Я отвлекся.

Вернемся к вашему вопросу.

Вы предполагаете, что «эта проблема» волнует не вас одного, спрашиваете, есть ли у меня подобный опыт.

Отвечу честно: и да, и нет.

Да, разумеется, я часто замечал, как в моем присутствии, или отсутствии, — коль скоро всегда найдется достаточно наблюдательных глаз и чутких ушей — ползет нехороший шепоток: обо мне сплетничают, меня не одобряют.

И в то же время нет: странное дело, в отличие от вас, я никак не могу вжиться в роль «жертвы», примениться к ней. Не ощущаю, не осознаю, что меня по-настоящему «преследуют».

Хотя мало кого из писателей ругали чаще.

Каждую мою книгу встречали отборной бранью, на моем месте многие бы просто бросили писать.

Вы говорите: экзема… Положим, экзема… Если это стигмат отверженности, то по части экземы и у меня есть кое-какие познания.

Мне исцарапала все лицо уродливая жалкая маска, надетая на меня критиками, я не могу признать в ней себя — ни я сам, ни моя роль в обществе не имеют с ней ничего общего.

Простой пример. Вы упомянули мой фильм. Я снял его двенадцать лет назад и благодаря ему прочел книгу о съемках «Красавицы и Чудовища». Знаю, что о нем говорили и говорят, поскольку он еще не совсем забыт. «Халтура», «убожество», «худший фильм в истории кинематографа» (так выразился Серж Тубьяна, главный редактор «Кайе дю Синема»), — не беспокойтесь, я в курсе. Многие, когда его показывают по телевизору, плюются: режиссер — говно, фильм — отстой. Но как бы выразиться поточней? Я принимаю это к сведению, но не близко к сердцу. Осознаю, но не переживаю. Когда фильм вышел на экраны, его облили грязью, буквально похоронили под слоем нечистот; я слышал ругань со всех сторон и все равно так и не ощутил себя режиссером-самого-злосчастного-оплеванного-фильма-всех-времен-и-народов. Я считаю его вполне удачным, даже хорошим, нужным, я им горжусь и выражаю свое мнение открыто на любой дружеской вечеринке, встрече с журналистами, политической акции, не боясь показаться смешным, вызвать ропот, поставить воспитанных людей в неловкое положение.

Приведу еще один пример, куда более наглядный и убедительный. Я еврей. А евреев преследовали всегда. Для большинства евреев национальность — верный залог уязвимости, неуверенности в будущем и своем окружении, ведь антисемиты есть повсюду. У евреев врожденное чувство обиды; каждого хоть раз да оскорбили, не самого, так отца или деда. Но я и тут исключение. Да, я сражаюсь с антисемитизмом и никому не спущу ни единой шутки, ни единого намека. Наверное, я агрессивен по натуре. Психически неуравновешен. А может быть, дело в том, что я родился в Алжире, где евреев особенно не притесняли? Как бы то ни было, защищая евреев, я не чувствую, что защищаю и самого себя. Поверьте мне на слово, ни в детстве, ни теперь я не подвергался дискриминации, гонениям. Мой протест, бунт — не следствие личного опыта. Есть евреи-жертвы, я еврей-боец. Некоторые переживают свое еврейство тяжело — как неприкаянность и злую долю. Я счастливый еврей. Жан-Клод Мильнер назвал бы меня евреем «утверждения» (на языке Альбера Коэна — Солалем[10], «солнечным», подобным древнему греку, богатым наследником ветхозаветной и талмудической славы, роскоши, просвещенности, просветленности).

Раз уж мы заговорили о детстве, я тоже поделюсь воспоминаниями. И я учился с мальчишками, и я наблюдал, как мерзавцы всех видов и мастей сбиваются в шайку, выбирают козла отпущения и давай его мучить: прятать ранец, разбрасывать тетради и учебники, мазать лицо чернилами. В лицее имени Пастера в Нейи, куда я поступил, окончив начальную школу, жертву всеобщих издевательств звали Малла. Помню только фамилию, имя забыл. Зато отчетливо вижу его болезненное бледное лицо, он был совсем запуган, двигался неуклюже, кротко и умоляюще улыбался, надеясь смягчить обидчиков. На днях в газете я прочитал, что мать президента Саркози родилась в Салониках, в еврейской семье, и ее девичья фамилия… Малла. Тут же в памяти всплыл мой одноклассник. Родственник ли он Саркози? Двоюродный брат? Дядюшка? Не знаю. И понятия не имею, кем он стал, жив или умер. Подобно вам, я брезговал стаей гиен, что гонялась за ним, подстерегала его в метро, всячески унижала. Я не охотился за несчастным, не участвовал в подлых засадах, но мне этого было мало, и я взял его под свою защиту, мы дружили с ним несколько лет подряд. Не подумайте, будто я хвастаюсь. Моя заслуга невелика. Просто меня удивляет странная для еврейского мальчика пятидесятых годов самоуверенность: я общался с беднягой открыто, на глазах у всех, мне и в голову не приходило, что, если я протяну ему руку, стая начнет преследовать и меня, что я тоже подвергнусь издевкам мерзавцев. «Комплекса жертвы» у меня отродясь не было, я ничего не боялся.

Позднее я сделал открытие, поразившее меня до глубины души. В подготовительном классе Эколь Нормаль у меня был преподаватель литературы, некто Жан Депрен, вылитый Малла, только лет на тридцать старше, — нескладный, с непропорционально большой головой на тщедушном, будто не успевшем вырасти и износиться теле, дерганый и болезненно бледный. Ко мне он относился как-то странно. Я бы даже сказал враждебно. Когда вызывал к доске, старательно отводил взгляд, не важно, рассуждал ли я о стихах Мориса Сева или о «Саламбо»… И вот однажды за ужином я упомянул его имя, а мой отец воскликнул: «Депрен? Как же, как же, мы с ним знакомы!» Выяснилось, что известный эрудит, специалист по «философии тревожности» в литературе XVIII века, во время войны был в офицерском училище Черчилля таким же козлом отпущения, как злосчастный Малла; юные негодяи глумились над ним, мучили его, подстерегали повсюду. Только мой отец заступился за него, подружился с ним, как много лет спустя точно так же поступил и я с его двойником.

Я рассказал вам эту историю, чтобы поделиться изумлением, благоговением перед таинственной силой, заставляющей нас как по волшебству повторять поступки наших отцов, хоть мы о том и не подозреваем.

А главное, хотел показать, что знаком с толпой, которая разбойничает, линчует, топчет, рвет на куски, с «жесточайшим, исконным врагом» из монолога Франца в «Затворниках Альтоны» Сартра, с «диким, злым, всеядным животным — человеком, который поклялся погубить человека…». «Притаившись, зверь жил внутри нас, мы ощущали его взгляд внезапно в зрачках наших близких»[11]. Я чувствую таких людей с двойной остротой; опыт предков помогает мне распознать дыхание зверя: вот он быстро подкрался, затаился, угрожающе зарычал, издал воинственный клич. Но я ни разу не ощутил себя добычей, не подумал, что все равно рано или поздно попадусь в его когти…

Попробую выразиться яснее.

Да, проблема жестокости волновала и меня.

Я знаю, что это бич всякого социума, неустранимый изъян. Знаю, что ненависть между людьми вспыхивает гораздо чаще любви и симпатии, что она прочнее всякого договора и закона.

Знаю, что, включая одних, непременно исключают других, что обычно двое объединяются против третьего. Иными словами, в человеческом обществе царит «синкретизм», как называли этот феномен древние греки. (Кстати, мне всегда казалось, что общепринятая этимология этого слова — «союз критян» — неверна; скорее уж «союз против критян», коль скоро в античном мире не было более ненавистных, всеми презираемых людей.)

Я исписал немало страниц, рассуждая об истоках взаимной ненависти людей, чужой опыт служил мне подспорьем. Вы обмолвились, что не доверяете историкам религии, а я, наоборот, следуя логике Рене Жирара[12], доказывал, что «козла отпущения» создал вовсе не религиозный фанатизм, что религии откровения не поощряли, но обуздывали звериные инстинкты толпы. Однако узнать, что такое ненависть, на собственном опыте мне так и не довелось — ни в детстве, ни в юности, ни в зрелом возрасте.

Странно, но это так.

Факты противоречат отправной точке нашего диалога. Мы ведь говорили, что нас, писателей, проклинают, унижают, втаптывают в грязь и т. д. Но я не пострадал от людской злобы, правда не пострадал.

И последнее.

Когда я сказал вам, что благодаря проклятущему Гуглу узнаю о новых выпадах противников, об их планах, уязвимых местах, просчетах, чтобы успешнее с ними бороться, вы мне не поверили.

Напрасно.

Уверяю вас, это тоже сущая правда.

Я мгновенно забываю статьи милых критиков, как только продумаю стратегию и тактику контратаки.

Мое самолюбие не страдает.

Мое эго подобно несгораемому шкафу или бункеру, спасающему при любом обстреле.

Отравляющие газы враждебности не проникают внутрь, они сразу же рассеиваются, а зато я узнаю, откуда дует ветер, и рисую на волшебной грифельной доске расположение «сил противника», предугадывая «его коварные планы», — именно в таких выражениях Флобер писал Бодлеру о критиках. В одном я согласен с вами: если в кровь проникла адская смесь стремления к признанию и стремления к неприязни, нет противоядия лучше, чем воля к победе.

И само собой, именно «боевой дух» не только защитит литературное детище, убережет его и освятит, он также придаст автору сил, чтобы довести замысел до конца и наперекор стихиям (и жадной своре) сохранить нетронутым творческий пыл.

Вы очень кстати напомнили мне слова Вольтера.

Они мне действительно по душе. Такими я и представляю себе своих любимых писателей. Подобно великолепному Вальмону[13], они живут и умирают со шпагой в руке. «На войне как на войне». Ну да, я тоже «художник-баталист», но воспеваю свои войны подобно Пересу-Реверте[14], чью книгу вы посоветовали мне прочесть, что я и сделал с величайшим удовольствием.

Довольно, дорогой Мишель. Я умолкаю.

Иначе мы с вами заберемся в такие дебри! Начнем рассуждать о войне — первооснове творчества. Ведь наше поле боя — будем говорить по существу — литература и философия.

Если верить великим, вся жизнь творца — непрерывная борьба.

Взять хотя бы Кафку…

Он, как вы знаете, был поклонником Наполеона и сравнивал муки творчества с состоянием императора во время Бородинской битвы, а роковое отступление из России — с «кампаниями» и «маневрами», составляющими жизнь писателя…

Отбросьте сомнения в искренности моих слов — так мы сбережем уйму времени.

8 февраля 2008 года

Уважаемый Бернар-Анри!

Решено: отныне я доверяю каждому вашему слову. Сначала, когда прочитал ваше письмо, испытал шок; потом собрался с силами и решил: буду верить. Для меня это подвиг: обычно в броне, прикрывающей эго вроде вашего, мне чудится какая-то мистика, если не патология.

Простите за неприятное сопоставление, но — буду тоже откровенен — в такой же шок меня недавно повергли слова Николя Саркози, адресованные Ясмине Реза, которая сообщила, что собирается написать о нем книгу[15]. Президент довольно оригинально выразил свое согласие: «Вы меня прославите, даже если попытаетесь опорочить». Я трижды перечитал эту строку в интервью Ясмины, но от правды не уйдешь: люди с несокрушимым эго вполне реальны. В минуты безоблачного счастья я готов согласиться с Ницше: «Что не убивает меня, то делает меня сильнее»[16](но обычно я настроен менее радужно и выражаюсь более приземленно: «Что не убивает меня, то глубоко меня ранит и ослабляет»). Однако и Ницше далеко до Николя Саркози.

И вам далеко — вы ведь не политик, не полководец; вы — писатель. А писательская братия никогда не могла похвастаться неуязвимостью, самолюбие у нас больное. Как зачастую писатель относится к нападкам критиков? Обыкновенно, по-человечески: обижается.

(Замечу, раз уж к слову пришлось: если ты писатель, то никем другим тебе не стать во веки веков. Сколько бы фильмов ни сняли Кокто, Гитри, Роб-Грийе, Паньоль, для нас они прежде всего и в первую очередь писатели. Некоторые, как ни странно, до сих пор помнят, что Мальро был министром культуры. Однако я нисколько не сомневаюсь: пройдет еще несколько десятков лет, и все об этом напрочь забудут — мы ведь уже с недоверием воспринимаем тот вполне реальный факт, что Ламартин выдвигал свою кандидатуру на пост президента Республики.)

Вероятно, вас защищает волшебный эликсир, так поделитесь со мной секретом его приготовления! Сейчас зелье неуязвимости мне бы особенно пригодилось: я тоже снимаю фильм, и, когда он выйдет на экраны, мои враги, извечные и новоприобретенные, насмерть меня изругают и заплюют. Вот я и поделился с вами творческими планами на 2008 год.

Дата добавления: 2015-05-06