ЧАСТЬ III 3 страница. – Погоди‑погоди, Сергей Сергеич, – с тревогой в голосе пробормотал Беспалый

– Погоди‑погоди, Сергей Сергеич, – с тревогой в голосе пробормотал Беспалый. – У Рыськи? Так ведь это ж действительно километров восемьдесят будет от колонии… За болотами… Черт! – И он резко обратился к тощему:

– А как выглядел тот человек? Тощий, поглядывая на Лукашенко, торопливо заговорил:

– Здоровый, волосы светлые, плечищи широченные. С автоматом на нас попер. На Коляна, то есть. Мы‑то с Пашкой, – он мотнул головой в сторону кореша, – рыбачили как раз. Возвращаемся и видим: мужик этот Коляна на мушке держит. Хотел стрельнуть. Но осечка вышла. Автомат‑то у него не заряжен оказался. Тогда он Коляна ножом пырнул. Прирезал, гад, на месте. На наших, можно сказать, глазах. Потом откуда‑то пистолет достал. Стал угрожать. Пашку вон по голове шарахнул прикладом. Мы думали, нам кранты. Но, слава Богу, обошлось. Мужик жратвы потребовал, мы ему полный пакет напихали – он и отвалил.

– А кто, откуда – не говорил? – занервничав, спросил Беспалый.

Тощий пожал плечами.

– Видно, издалека шел. Весь в крови. Бок у него порван был. И плечо вроде… То ли ножичком его искромсали, то ли на сук в лесу напоролся – хрен его знает. Вообще мужик здоровый, видать, но шибко уставший, из сил выбившийся. Издалека шел.

– А откуда ты знаешь, что издалека? – как бы невзначай поинтересовался Беспалый.

– Да весь какой‑то чумазый, исхудавший, обувка перепачканная то ли в тине, то ли в черноземе – в тех‑то краях, где мы остановились, земля светлая, сухая. А у него на сапогах налипло по пуду грязи. Издалека шел мужик. Точно говорю. И одежда на нем была – тряпье какое‑то, все рваное, будто кто ему нарочно все изодрал. Он Коляновы шмотки взял, переоделся.

– Высокий, плечистый, говоришь, волосы светлые? – тихо спросил Беспалый. У него снова родилось тревожное сомнение. – Уши небольшие, прижатые к голове?

Тощий изобразил на лице задумчивость.

– Да вроде того.

И тут Беспалого вдруг осенило.

– Он переодевался, говоришь? А не заметил, не было у него на груди какой‑нибудь татуировки?

– Татуировки? – озадаченно переспросил тощий. – Не, не заметил.

– На груди должен быть крест большой, а по обе стороны от него два ангела с крыльями! Не мог не заметить! Вспомни! – разгорячился Беспалый.

Тощий помотал головой.

– Не было. Не видал.

Беспалый вздохнул и искоса поглядел на Лукашенко. Тот сидел с непонимающим видом и переводил взгляд с Беспалого на тощего и опять на Беспалого.

– Ладно, а направлялся он куда?

– Да не докладывался! – грустно усмехнулся тощий. – На север ушел. Дальше на север, вдоль реки. А мы, как только он ушел, схватились, добежали вот до рабочего поселка, а оттуда на лесовозе сюда.

Беспалый хмыкнул:

– Это странно, Сергей. Если с Аненя и бегут – то обычно чешут на юг. А этот толи с юга на север отправился? Вряд ли.

– А автомат‑то у него откуда? Да еще незаряженный? Расстрелял, что ли, магазин в лесу? – буркнул Лукашенко.

Автомат! Беспалый вспомнил, что у пропавшего в лесу младшего сержанта Шлемина тоже был автомат. К тому же, по описаниям, бродяга, напавший на туристов, сильно походил на Варяга. Неужто он?! Настроение у Беспалого как‑то враз ухудшилось. Однако посвящать полковника Лукашенко в свои малоприятные дела он не намеревался. Надо во всем разобраться самому. И Александр Тимофеевич, будто вспомнив чего, перевел разговор на другую тему.

– Да, Сергей Сергеич, – взмахнул рукой Беспалый. – Зашел‑то я вот по какому делу. Меня тут в Москву тянут на ковер – командировочное предписание нужно. Оформила?

– Конечно, Тимофеич. Это, видать, по поводу бунта? Расскажи‑ка мне, что там у тебя все же стряслось?

Беспалый глазами показал на посторонних и отозвал полковника в сторону.

– Да ты ведь и сам все знаешь, – понизил голос Беспалый. – На той неделе забузили мои архаровцы. Стрельба поднялась. ОМОН пришлось вызывать. Есть жертвы. Вот теперь на разборку тянут.

Лукашенко понимающе вздохнул.

– И много полегло? – Беспалый кивнул.

– Много, Сергеич. Такого у меня давно не было. Троих омоновцев покалечили. А из зеков девять копыта откинули.

– Вот это да, Александр Тимофеевич! Серьезное дело. Теперь тебе долго придется отмываться! – пророчески заявил Лукашенко.

Выйдя от Лукашенко, Беспалый не сразу пошел в гараж, а завернул на переговорный пункт. Он заказал срочный разговор с дежурным по колонии лейтенантом Вавиловым. Еще в кабинете Лукашенко он понял, что ему следует делать, и теперь торопился отдать соответствующие приказы,

– Дежурный по части лейтенант Вавилов! – услышал Беспалый высокий до фальцета голос.

– Это Беспалый. Слушай, лейтенант, пока меня не будет, надо еще разок прочесать местность. Идите широким сектором на север. Ты меня понял – на север! В направлении речки Рыська. Осмотрите каждый куст!

– Там же сплошные болота, товарищ подполковник? – задал лейтенант обоснованный вопрос.

– Я знаю, потому и приказываю искать именно там. Поройтесь вблизи скалы, что торчит на стрелке, возле Стылой.

– Что прикажете искать?

– Искать что? – Беспалый задумался. – Ищите следы крови, автоматные гильзы… Даже если кучу человеческого говна найдете – возьмите на анализ! Словом, ищите все, чего не должно быть в безлюдном лесу! Ты меня понял?

– Так точно, товарищ подполковник!

Положив телефонную трубку, Беспалый вышел на улицу. Июньское солнце пекло нещадно. Он невольно задрал голову вверх, сдвинув фуражку на брови. Если по лесу бродит Сашка Ковнер – хрен с ним. Выживет – его счастье, сдохнет – туда ему и дорога. Но а если это все же Варяг пустился в бега? Хлопот не оберешься. Вот сволочь! Сколько же ты мне будешь кровь портить? Надо этого гада непременно выследить и загнать в угол, как крысу. Надо заставить эту сволочь кровью харкать и захлебнуться в собственном дерьме.

Так просто Беспалый обиды не прощает!

ГЛАВА 22

Багульник уже зацвел. Казалось, вся тайга пропиталась его удивительным ароматом – тонким и пьянящим. Отец Потап глубоко вдохнул и зажмурился. Больше всего на свете он любил вот это время. После тяжелой, продолжительной зимы поздняя весна здесь казалась особенно пронзительной. Особенным был и воздух – чистый, звенящий, напоенный свежими запахами оттаявшей земли, хвои и багульника.

«Багульник хорош от кашля», – подумал отец Потап и, обернувшись к дому, крикнул:

– Елена!

Он всегда звал внучатую племянницу полным именем, по‑православному, как в святках. Даже когда она была еще совсем маленькой, отзывалась только на это имя, а в школе строго выговаривала учителям:

– Никакая я не Леночка. Елена!

Она вышла на крыльцо и вопросительно посмотрела на деда. Он невольно залюбовался ею. Высокая, сильная, со спокойным лицом и серьезными темно‑карими глазами, чуть смугловатой кожей, доставшейся ей в наследство от матери, в крови которой наверняка бродили какие‑нибудь тувинские гены, она была по‑настоящему хороша. «Эх, мужика бы ей прилежного, толкового, работящего, – вздохнул про себя отец Потап. – Замуж ей надо, детей рожать… А она сидит тут со мной, старым пнем, в глуши пропадает…»

Вслух он этого не сказал, чтобы не затевать с утра давний их спор, из которого Елена неизменно выходила победительницей: «Я так хочу!» – и все тут.

– Багульником пахнет как, – вдруг сказала она.

– Вот‑вот, – подтвердил отец Потап. – Пойду соберу. Насушу – зимой от кашля поить меня будешь отваром.

Елена улыбнулась:

– Уж скажи лучше – погулять захотелось по весеннему‑то лесу.

Отец Потап зыркнул на нее из‑под насупленных косматых бровей.

– Все‑то ты знаешь. И откуда только в доме священника ясновидящая взялась, – пробурчал он. – Принеси‑ка мне рюкзак и палку. Да топоришко не забудь.

Она снова скрылась в доме, а отец Потап покачал головой. Он всегда поражался способности внучки‑племяшки угадывать его мысли и намерения. «Может, все бабы такие?» – думал иногда он. Наблюдая за тем, как тянутся к ней животные – то лосенка приголубит, и он ходит потом во дворе, высасывая из марлечки творог, подвешенный на веревку стекать, то раненую лису выхаживает, и она ходит за ней, как привязанная, – он еще больше проникался уважением к своей любимице.

У отца Потапа никогда не было своей семьи. С женщинами он не жил и потому успокаивал себя мыслью, что эта порода людей просто ему неизвестна. Елена была единственной внучкой его сестры, жившей в Ленинграде. Мать ее умерла при родах, отец быстро спился после смерти жены, и девочку некоторое время воспитывала ленинградская бабка. Однажды летом она привезла Леночку в Северопечерск, к Потапу, и девочка, проведя здесь летние каникулы, так привязалась к «деду», что наотрез отказалась возвращаться обратно в большой город. Потап поначалу переполошился – как же так, как же он с ней справится! Но видя, как девочка без всяких капризов хозяйничает в доме, работает на огороде и ходит с ним в лес по грибы, он успокоился.

С ней всегда было так – если уж Елена что решила, никто не мог ей помешать. Вот и возил ее Потап со своей заимки в школу на телеге и санях. Когда наступали крепкие морозы, они переставали ездить в деревню, где была школа, и сидели по два‑три месяца безвылазно в своей таежной избушке. Потап всегда удивлялся, как это девочка не скучает здесь с ним, стариком. Ведь хочется, наверное, какого‑то общения со сверстниками, игр. Но Елена, казалось, ни в чем подобном не нуждалась. Больше всего на свете она любила природу. Вернее, просто она была неотделимой ее частью. А свою потребность в общении утоляла книгами, которых у Потапа была тьма. Видя ее страсть к чтению, он каждый раз из поездок в город книги привозил целыми коробками, старательно выбирая то, что, по его мнению, могло ей понравиться.

Единственное, что он‑таки заставил ее сделать, – это уехать в Ленинград учиться после окончания школы. Но и тут она его обставила – выучилась на биолога и снова вернулась к нему, теперь уже мотивируя свой приезд научно‑исследовательской работой. Так и стали они жить вдвоем отшельниками. Веры его Елена не разделяла, хотя и была крещеной. Она относилась к его ритуалам и постам с уважением, не желая тем не менее принимать в них никакого участия, как ни старался отец Потап ее образумить. Она была по характеру своему язычницей, и Потап, вздыхая, не раз думал, что на том свете ему еще вспомнят, что не сумел спасти ее душу.

Время от времени появлялся на заимке какой‑нибудь заезжий воздыхатель. Елена редко выбиралась из тайги, но почти каждый раз, когда она появлялась в райцентре, кто‑нибудь обращал внимание на эту дикую лесную красавицу, и спустя недолгое время дед становился свидетелем очередного спектакля. Ухажеры ходили по заимке за Еленой вроде того лисенка, глядя на нее преданными глазами, но она была непреклонна, и несолоно хлебавши очередной неудачливый жених исчезал.

И хотя каждый раз Потап громко возмущался ее поведением, пророча ей одинокую старость в девках, в душе он был доволен: теперь он уже не представлял жизни без нее. Но главным было даже не это. Потап искренне считал, что ни один из тех, что сшивался здесь, покоренный прекрасными глазами Елены, – недостоин ее. Все они были какими‑то мелкими, никчемными, не было в них ни силы, ни породы, которая на расстоянии выстрела была заметна в его племяннице.

Елена вышла из дома, неся в руках небольшой рюкзачок и топорик, которые Потап всегда брал с собой в лес, и палку‑клюку. Помогла надеть рюкзак на плечи и, стоя во дворе, долго смотрела, как он, засунув топорик за пояс, опираясь на клюку, бодро зашагал по тропинке. В свои восемьдесят два года он выглядел лет на шестьдесят, не больше.

Отец Потап спустился по тропе в овраг и заковылял вдоль ручья на юг, туда, где были самые густые заросли багульника и где протекала красивая северная речушка Рыська. Он прошел несколько сотен метров и вдруг остановился.

– Это что ж такое? – негромко сказал старик и укоризненно закивал головой. – Ай‑яй‑яй! Видно, беда приключилась?

Возле ручья лежал человек. Одежда на нем была изорвана в клочья и покрыта темно‑коричневыми пятнами подсохшей крови. Особенно выделялись кровавые пятна на плече и боку. Они продолжали кровоточить и зловеще поблескивали на солнце. Человек лежал, уткнувшись лицом в свежую зеленую траву, растущую по берегам ручья. Вид у него был ужасающий, он производил впечатление покойника. Потап подошел к лежащему, бросив свою клюку на землю, и, опустившись на колени, перевернул его лицом вверх, оттянул ворот грязной рубахи и прикоснулся пальцами к артерии. Пульс едва‑едва прощупывался: казалось, тоненькая ниточка, то пропадая, то появляясь вновь, быстро‑быстро пульсировала под пальцами. Было очевидно, что у раненого начался жар – это могло быть следствием заражения крови. Потап покачал головой, пальцем приподнял закрытое веко мужчины. Тот был в глубоком обмороке. Губы его слегка самопроизвольно шевелились, но слов разобрать было нельзя. Когда отец Потап попытался осмотреть рану на плече – судя по обилию крови глубокую и опасную, – раненый вдруг дернулся и, не открывая глаз, громко застонал.

Старик поднялся, сбросил на землю свой рюкзак и, сняв с себя ветровку, накрыл ею больного – мухи уже облепили измазанную кровью одежду и лицо.

– Сейчас, милый, сейчас. Я быстро. Полежи здесь, потерпи, – пробурчал дед и быстро зашагал обратно, к дому.

– Елена! – крикнул он еще из оврага. – Елена! Давай‑ка сюда!

Она, услышав его тревожный зов, прихватила ружье и в сопровождении Алтая – среднеазиатской овчарки наисвирепейшего вида и вполне мирного нрава – мигом оказалась в овраге.

Еще завидев ее наверху, дед не стал подниматься, а почти бегом направился обратно, к раненому. Елена, ни о чем не спрашивая, пошла за ним. Оружие она держала наизготове.

– Ружье‑то убери, – покосившись на двустволку, проворчал Потап, когда Елена нагнала его. – Чай не на охоту собрались. Ни к чему она. Лишняя тяжесть. Сейчас вон человека будем волочь.

– Какого человека?

– Сама увидишь. Раненый тут, без памяти лежит, у ручья, – с расстановкой пояснил отец Потап.

Елена совершенно не удивилась словам деда. Но ружье все же не оставила, а повесила его за спину. Раненый по‑прежнему лежал на месте, не приходя в сознание.

Они попытались приподнять его и понести на руках, но не тут‑то было. Мужчина был крупный, высокий, и хотя он выглядел исхудавшим, весил не меньше восьмидесяти килограммов.

– Не управимся, – тяжело дыша, буркнул Потап. – Надо салазки делать да волоком…

Он срубил топориком, что висел у него на пояске, две тонкие осинки, обрубил лишние ветки. Получившиеся шесты Потап связал между собой веревкой, после чего они с Еленой переложили раненого на ветки, а сами взялись за два свободных от веток конца и потащили мужчину к дому. Алтай бежал рядом и озабоченно потявкивал.

– Отдохни, – коротко сказала Елена деду, когда они вошли наконец в дом. Потап шумно дышал, широко открывая рот.

Он присел на стул и некоторое время смотрел, как легко Елена управляется с раненым. Она принесла таз с теплой водой, раздела его донага, осторожно обмыла раны, так, что больной даже не пришел в себя, насухо вытерла его, перевязала плечо, обработав его травяным бальзамом собственного приготовления, и одела в чистую Потапову рубаху. Накрыв раненого одеялом, удовлетворенно на него посмотрела. Потом повернулась к деду, внимательно разглядывающему незнакомца.

– Ну, что скажешь? Кто это? – спросила она.

– Скажу, что издалека, – ответил Потап, посмотрев ей в глаза. – Я ждал гостя из других краев.

* * *

Неделю незнакомец провел в бреду. Елена ухаживала за ним, как за ребенком. Она перевязывала ему раны, которые уже начали гноиться к тому моменту, как дед нашел его, отпаивала травяными отварами и колола антибиотики, которые, несмотря на все протесты Потапа, всегда держала в доме.

Время от времени раненый приходил в себя. Он изумленно смотрел на незнакомую обстановку, окружавшую его, на неизвестную красивую женщину, которая не отходила от его постели ни на шаг, на старика, возившегося в избе по каким‑то своим делам, – и молчал. Он ни о чем не спрашивал, ничего не сообщал о себе. Можно было бы подумать, что он – немой, если бы не его бред. В бреду незнакомца прорывало: случалось, он говорил очень много, не останавливаясь. Иногда – четко и внятно, иногда – неразборчиво. Стоило ему провалиться в беспамятство – и в нем будто бы включали магнитофон. Елена, невольно становясь слушательницей того, что он говорил, пыталась угадать, кто он и что с ним случилось. Дед до поры до времени не обращал внимания на бред больного, но однажды, услышав какую‑то фразу, вдруг замер, быстро подошел к постели и испытывающе посмотрел в лицо незнакомца. Елена удивленно уставилась на деда Потапа. С ее точки зрения, больной не сказал ничего особенного, но она прекрасно видела, что дед с тех пор не только заинтересовался личностью незнакомца, но и насторожился. Теперь он часами сидел возле его постели, стараясь уловить каждый звук, слетавший с обожженных лихорадкой губ.

Елена видела, что больной чем‑то явно взволновал Потапа. В последние дни он даже чаще стал пропадать в своей часовенке: Елена знала, что туда дед ходит в особых случаях – помолиться в одиночестве и поразмышлять о какой‑нибудь серьезной проблеме.

Незнакомец по‑прежнему все никак не приходил в сознание. Проводя у постели больного целые дни и ночи, Елена подолгу задумчиво заглядывалась на его лицо. Дед, замечая это, ехидничал:

– Что, неужто приглянулся мужик? Брось ты, Елена! Зачем тебе такой дохляк?

– По крайней мере, не ходит за мной по пятам и не говорит ерунды, – отшутилась она.

– Ну это ты в самое яблочко попала! – засмеялся дед. – Насчет говорилки у этого болезного действительно все в порядке. Лишнего словца не брякнет. Но скажи, Еленушка, парень хорош собой, правда?

Это было действительно правдой. Несмотря на болезненную худобу и бледность, незнакомец был очень симпатичен Елене. Тонкие, почти аристократические черты лица, красивые сильные руки, атлетичная фигура – все это Елена разглядела еще в первый день. А тут еще эта таинственная, странная связь с дедом, да и само загадочное появление незнакомца в тайге, откуда до ближайшего селения не меньше пятнадцати километров. Но не это было главным для Елены: даже от такого, беспомощного на вид, лежащего в постели с неизменным компрессом от жара на голове, всего в повязках, – от него исходила такая спокойная сила, что у Елены впервые в жизни дух захватывало при одном взгляде на мужчину. С появлением этого человека жизнь ее на далекой таежной заимке вдруг осветилась совсем иным смыслом. Елена чувствовала, как впервые в жизни весна, которая уже вовсю бушевала вокруг в природе, неожиданным пышным цветком расцвела у нее в груди.

На восьмой день все реже проваливался раненый в беспамятство. В минуты прояснения он лежал с открытыми глазами, молча наблюдая за Еленой, которая то приходила, наливая ему какие‑то травы, то уходила ненадолго, чтобы очень скоро вернуться. Наконец наступил момент, когда незнакомец заговорил. Его простой вопрос для Елены был как гром среди ясного неба.

– Как тебя зовут? – спросил он негромко. Елена вздрогнула всем телом – она настолько привыкла к мысли, что он не может с ней разговаривать, что испугалась по‑настоящему, хотя голос у него был приятный и очень спокойный.

– Елена, – после паузы отозвалась она.

– Хорошо, очень хорошо, – сказал незнакомец и закрыл глаза.

Потап, в отличие от Елены, не жаждал разговорить странного гостя. Он лишь отметил про себя, что молчание незнакомца слишком затянулось и что пора бы ему самому объяснить причины своего появления здесь. Дед был почти уверен, что гость молчит намеренно, прислушиваясь к разговорам, присматриваясь сквозь полуоткрытые веки к окружающим, пытаясь определить, где он находится: он был слишком осторожен, этот раненый…

ГЛАВА 23

После звонка Марианны, который совершенно его огорошил – надо же: Пузырь помер! – он взял такси и поехал на другой конец города, вышел на углу и заскочил в телефонную будку. Набрав номер, он ждал недолго. Трубку взяла женщина.

– Здравствуйте, вы мне не поможете? Я только что приехал в Петербург и ищу Мишу. Мы с ним давно знакомы. И давно не виделись. Я звонил в горсправку, и мне там сказали… что Миша умер. Может, это ошибка? У меня вот нашелся ваш телефон, он мне его когда‑то давал. Вы его мама?! Да?

На другом конце провода молчали. Наконец женщина глухо спросила:

– А вы ему домой звонили?

– Ну конечно! Но в горсправке…

– И по какому же телефону? – Сержант удивился: похоже, женщина его проверяла. Он затянул в записную книжку и продиктовал цифры.

– Правильно. Но Миши там нет… Нет больше Миши. – Сержант мысленно умолял ее не бросать трубку.

– Когда он умер? От чего? Послушайте, мы с Мишей очень хорошими друзьями были… Одноклассниками… – рискнул соврать Сержант.

– Одноклассниками? – взволнованно переспросила женщина.

– Ну да, можно сказать, за одной партой сидели… – Женщина помолчала, а потом, всхлипнув, произнесла:

– Я его мать. Не умер он. Убили Мишу.

– Когда?

– Зимой, сразу после Нового года. Милиция к нему пришла домой – вот его в перестрелке и убили. Прямо на пороге квартиры.

– Да? Какое горе! Какое горе! – выразил соболезнование Сержант. Он помолчал несколько секунд, раздумывая, как бы потактичнее спросить об интересовавших его вопросах.

– А вы не знаете, может быть, кто‑нибудь из Мишиных приятелей?…

– Да где они, Мишины приятели?! – вдруг в сердцах вскрикнула женщина. – Был у него один приятель – так и тот его сдал!

У Сержанта сердце забилось от нехорошего предчувствия. Неужели…

– Кто же? – глухо вырвалось у него.

– Да есть тут у нас один – со шрамом во всю рожу!… – и женщина, зарыдав и как будто испугавшись чего, бросила трубку.

Сержант стоял как громом пораженный. Шрам сдал Пузыря? Ментам? Что за х…ня? Быть того не может – чтобы Шрам сдал ментуре своего верного человека, ближайшего помощника. Правда, Пузырь был человеком Варяга и в Питере сидел вроде как его представителем. Может, Шраму не понравилось то, что он вроде как служил сразу двум хозяевам – ему и Варягу? Хотя что значит двум хозяевам? Варяг – смотрящий по России, фактически ее хозяин, хранитель всероссийского общака; Шрам – всего лишь хозяин Питера, сборщик взносов в общак.

Он вышел из телефонной будки и медленно двинулся по пыльной, усыпанной всевозможным строительным мусором улице. Мысли роились в голове, как клубок встревоженных ос. Если Пузыря застрелили на квартире – значит, была облава. Убивать хозяина квартиры у них не было никакого смысла: для убийства есть много других подходящих мест. Значит, менты брали у Пузыря кого‑то? Кого? Если бы брали самого Пузыря, постарались бы обойтись без стрельбы. Хотя, конечно, чего только не бывает в суматохе. Уж на что калифорнийские копы – профи высшей пробы, а вот был совсем недавно случай, когда в Голливуде лопухнулись: брали барыг с наркотой и застрелили во время захвата женщину… И тут ему по сердцу полоснуло воспоминание о собственном проколе и перед глазам встало жуткое видение – лежащий ничком на крыше русский мальчик с растекающейся под ним лужей крови…

Он отогнал гнетущие мысли и вернулся к своим размышлениям о Пузыре. Итак, Пузырь убит. Его, похоже, сдал Шрам. Если, конечно, верить этой женщине. Но кто она? Кажется, она сказала, что его мать? Да. Точно. До сих пор переживает, бедняга, сорвалась и, видимо, сболтнула то, что скрывала от всех, хотя столько времени прошло. Шрам. Шрам. Она явно боялась говорить об этом Шраме. Надо выходить прямо на Шрама…

Сержант вернулся в будку и снова набрал тот же номер.

– Извините за беспокойство, – Сержант постарался говорить как можно спокойнее. – Я вам только что звонил. Я бы хотел кое‑что уточнить. Поймите, я старый друг Миши. Я давно не был здесь, в Санкт‑Петербурге. Я… – он запнулся на секунду, подумав: да, этим можно ее купить! – Я хочу наказать тех, кто его погубил. Я должен отомстить за него… Помогите мне… Мне нужно точно знать, что это за люди.

– Мишу теперь не вернешь, – горестно проговорила женщина. – Так что чего уж… Миша пострадал не за себя – а за того, кто у него гостевал. Я ничего вам больше не скажу. В этом деле замешаны очень страшные люди. Прошу вас, не звоните сюда больше.

– Ради Бога, не кладите трубку, – чуть не закричал Сержант. – Скажите, кто эти люди? Кто у него гостил?

В трубке наступило долгое молчание. Потом женщина, видимо решившись, сказала:

– Какой‑то криминальный авторитет – сейчас их так величают. Из‑за границы вроде приехал – тут за ним долго охотились. И вот взяли, а Миша под горячую руку попался.

Сержант утер пот со лба. Ему как‑то сразу стало ужасно душно и тесно.

– Но вы сказали, что его… предал человек со шрамом. Может быть, он навел милицию на Мишину квартиру?

– Он и навел, кто же еще! – отрезала женщина. – Так мне кажется, по крайней мере. Мне много пришлось походить по всяким следственным делам… Лично я пришла именно к такому выводу. Но знаете, мне ведь в милиции и советовали держать язык за зубами. Намекнули на моего младшего сына, на внуков… Вам первому я все это сказала… Даже не знаю почему? Голос у вас какой‑то… Даже не знаю.

Поблагодарив женщину. Сержант повесил трубку.

Это надо проверить. Это надо обязательно проверить. Если женщина не путает и не врет – выходит, Шрам сдал не Пузыря, а Варяга! Потому что приехавший из‑за границы криминальный авторитет, за которым охотилась питерская милиция, – это, ясное дело, Владислав Игнатов, который – и это тоже совершенно ясно – скрывался на квартире у своего доверенного лица Пузыря. Дело было сразу после Нового года. Если все обстояло именно так, то тут можно сделать вывод, что Шрам спалил Варяга не просто так, а из интереса. И какой же у Шрама может быть интерес? Неужели власти захотелось? Или денег? Может, он решил сесть на общак, заделаться российским смотрящим? Но в таком случае он мог бы просто Варяга заманить в ловушку и прикончить по‑тихому? Откуда взялись менты? Неужели – Шрам?…

Необходимо разыскать Ангела. Ближайший соратник Варяга должен знать какие‑нибудь подробности. Но Ангела найти всегда было крайне трудно – придется, может быть, даже ехать в столицу. Хотя зачем ехать? Надо сначала проанализировать прессу. Поспрашивать людей. Сержант напряг память, пытаясь вспомнить, как называлась московская газетенка со статьей про новых русских воров в законе, которую он читал в Лос‑Анджелесе. Что‑то «Криминальная»… «хроника»? «информация»? «неделя»? Да, точно – «Криминальная неделя»!

Доехав до «Гостиного двора», он первым делом направился к газетному киоску и спросил у старичка киоскера, нет ли у него московской «Криминальной недели».

– Редко бывает. С двухнедельным опозданием привозят. Если привозят.

– А где ее можно найти?

– У Московского вокзала. Там ребята торгуют прямо с поездов.

Сержант дошел пешком по Невскому до Московского вокзала. На привокзальной площади он быстро нашел паренька, торговавшего всякой желтой прессой. В глаза ему сразу бросились аршинные буквы: «КРИМИНАЛЬНАЯ НЕДЕЛЯ». Он скупил все имеющиеся в наличии номера – их оказалось семь – и решил вернуться к себе на Литейный, чтобы там спокойной прочитать объемистые газеты. Возможно, в них обнаружится хоть что‑то имеющее отношение к интересующему его делу.

Погруженный в раздумья, Сержант поднялся пешком на четвертый этаж и подошел к двери. Доставая ключ из кармана, он лишь в самый последний момент спинор почувствовал, как сзади на него наваливается что‑то тяжелое, массивное, шумно дышащее. Сержант приготовился отпрыгнуть в сторону, к лестнице, чтобы в момент прыжка резко обернуться назад. Но не успел. Удар по затылку свалил его с ног – и он потерял сознание.

ГЛАВА 24

Шрам придумал. Чтобы вызвать Калистратова к себе, он пригрозит отпустить Варягову бабу с сыном. Калистратов должен на эту приманку клюнуть. Перепугается, мент паршивый. Не захочет рисковать – сразу примчится, как миленький. А тут уж дело техники. Он, Шрам, это прокрутит в лучшем виде. После «разборки» труп вывезет куда‑нибудь к Финскому заливу, поближе к эстонской границе, и закопает в лесу. А одежонку сожжет. Все, был человек – и нет. Пускай ищут. Он‑то навряд ли доложит начальству, что в Питер рванул. Хотя и это возможно. Ну да ладно – там на месте решим по обстановке. Питер большой.

Шрам сидел на заднем сиденье своего синего «бэ‑эм‑вэ» – баранку крутил Юрка Соколов, его водитель. Они ехали в Колпино, к Сударику на разговор. Сударик доложил, что на него и его склад вчера наехали какие‑то чужаки и пригрозили поставить его и всю его складскую команду на перо, если им для начала не отстегнут сто штук зеленых. Шрам только подивился, когда Сударик ему об этом рассказал. Он даже спросил у верного другана: а не сам ли ты хочешь меня нагреть на сто кусков, не придумал ли ты, парень, всю эту ахинею? Ну кто полезет к нему, зная, что это склад Шрама! Сударик даже вроде как обиделся…

Вот, блин! Черная полоса какая‑то настала – со всех сторон облом. Не успел еще даже с «афганцами» расквитаться – так на тебе, какие‑то еще хмыри в Колпино полезли! Хоть одна проблема ясность приобретает и, кажется, разрешится – с генералом Калистратовым.

Дата добавления: 2015-05-06