Письмо другу о пребывании в Станце 2 страница

- Ах, да! Ах, боже мой, да!

Но тогда я сказал им:

- Поразмыслите над тем, чего вы желаете. Наш приют не имеет столько денег, сколько ему нужно, нет уверенности, что мы, приняв этих бедных детей, станем получать больше, чем прежде. Следовательно, из-за этого вы можете оказаться в таком положении, что вам придется больше работать, чтобы оправдать расходы на ваше обучение, получать меньше еды и, может быть, даже делиться с детьми своей одеждой. Так что говорите о желании принять детей только в том случае, если ради них охотно и искренне примиритесь со всем этим.

Я сказал это со всей доступной мне твердостью и заставил их повторить все, что я сказал, чтобы убедиться, что они ясно поняли, к чему ведет их предложение, но они оставались непоколебимыми и отвечали:

- Да, да, если нам даже придется хуже питаться, больше работать и делить с ними свою одежду, мы все же будем рады, если они придут.

Когда несколько жителей Граубюндена, собиравшиеся эмигрировать, беззвучно плача, положили мне в руки несколько талеров для детей, я не дал этим людям уйти, позвал детей и сказал им:

- Дети, эти люди покидают свою родину, может быть, завтра они не будут знать, где самим найти кров и пропитание, и все же, сами нуждаясь, приносят вам этот дар; идите, поблагодарите их.

Волнение детей вызвало у этих людей громкие рыдания.
Таким образом, прежде чем говорить о какой-либо добродетели, я вызывал в детях живое чувство ее; ведь я считал вредным говорить с детьми о каком-либо деле, о котором они даже не знают, что сказать, С этими чувствами я связывал упражнения в самообладании чтобы с его помощью чувства могли непосредственно и твердо проявиться в жизни.

Строгая дисциплина была в приюте, конечно, мало возможна. Она должна была явиться следствием постепенно растущих потребностей.
Тишина как средство, позволяющее вести работу,- быть может, первый секрет подобного рода учреждения. Тишина, которую в своем присутствии я требовал во время обучения, была для меня великим средством для достижения моей цели; таким же средством было и сохранение детьми сидячего положения во время занятий. В отношении тишины я добился того, что в то мгновенье, когда я этого требовал, даже при повторении за мной одновременно всеми детьми каких-либо слов, был слышен каждый неверно произнесенный звук, так что я мог вести обучение, имея слабый и хриплый голос, и не было слышно ни одного звука, кроме того, что произносил я и должны были за мной повторять дети. Конечно, не всегда бывало так.
Между прочим, я в шутку требовал от детей, чтобы они, повторяя за мной то, что я говорил, пристально смотрели на большой палец. Просто не верится, как помогает достижению великих целей соблюдение подобных мелочей. Одичавшая девочка, привыкающая целыми часами держать голову и туловище прямо и не глазеть по сторонам, только благодаря одному этому делает успех в своем нравственном развитии, чему никто не поверит, не испытав этого на опыте сам.

Но подобный опыт научил меня тому, что приучение к добродетельной жизни бесконечно больше содействует действительному развитию навыков добродетели, чем все поучения и проповеди, не сопровождаемые развитием навыков. Приютские дети, следовавшие этому принципу, были явно веселее, спокойнее и восприимчивее ко всему благородному и доброму, чем можно было предполагать при полном отсутствии в их головах каких бы то ни было понятий о добре. Это отсутствие мало мешало мне, оно почти не стесняло меня. Напротив, я считал, что при обычном моем образе действий оно для меня было действительно выгодно, и мне приходилось затрачивать несравненно меньше усилий на то, чтобы внушить простые понятия ничего не знающим детям, чем таким, у которых в голове уже была путаница. Простота чистых чувств была им бесконечно более доступна, нежели другим.
Между тем, если дети проявляли жестокость и грубость, я был строг и применял даже телесные наказания.

Дорогой друг, педагогический принцип с помощью одних только слов овладевать умами и сердцами множества детей и обходиться без воздействия телесных наказаний, конечно, выполним в отношении удачных детей и при счастливых обстоятельствах; но для разнородной массы нищих детей, при их возрасте, усвоенных ими привычках и при необходимости надежно и быстро простыми средствами воздействовать на всех, при всем этом достигая определенной цели, впечатление от телесного наказания было существенно необходимо, а опасение потерять из-за этого доверие детей - совершенно неосновательно. Не отдельные, редкие поступки определяют состояние духа и весь образ мыслей детей по отношению к взрослым, а масса ежедневно и ежечасно повторяющихся и представляющих их взорам истинных твоих душевных качеств и степень твоего расположения и нерасположения к ним - именно это решительно определяет их чувства по отношению к тебе, и, как только чувства выявились, каждое впечатление от отдельных поступков определяется этим уже установившимся отношением детей. Поэтому родительские наказания редко производят дурное впечатление. Совсем по-другому обстоит дело, когда наказывают школьные и другие учителя, не проводящие бескорыстно дни и ночи с детьми и не составляющие одну с ними семью. Этим людям недостает той основы, которая складывается из тысячи обстоятельств, крепко привлекающих сердца детей; отсутствие таких обстоятельств отчуждает учителей от детей и заставляет детей смотреть на них как на людей, совершенно непохожих на тех, кто связан с ними благодаря всей совокупности этих обстоятельств.

Ни одно из моих наказаний не вызывало упрямства; ах, они радовались, когда я спустя некоторое время протягивал им руку и снова целовал их. Восхищенно они выказывали мне свое довольство и радость в связи с тем, что я надавал им пощечин. Самым сильным впечатлением, испытанным мною в связи с этим, было следующее: один из самых больших моих любимцев злоупотребил моей верной любовью и несправедливо стал угрожать другому ребенку; это возмутило меня, и я сурово дал ему почувствовать свое негодование. Ребенок томился от грусти, четверть часа непрерывно плакал, а как только я вышел за дверь, он встал, подошел к тому, кто на него пожаловался, попросил у него прощения и поблагодарил за то, что он разоблачил его скверный поступок. Друг, это не было комедией, ребенок до того ничего подобного не видел.

Дорогой друг, на детей мои пощечины не могли произвести дурного впечатления, потому что целые дни я проводил среди них, бескорыстно привязанный к ним, и жертвовал собой для них. Они не истолковывали моих действий превратно, потому что не могли не оценить моего сердца; не ценили его их родители, друзья, посещавшие меня иностранцы и педагоги. И это было естественно. Я на весь мир не обращал внимания, лишь бы понимали меня мои дети. Но и я все делал для того, чтобы четко и ясно объяснить им, почему и как я поступаю в отношении всего, что могло вызвать их внимание или возбудить страсти. Это, друг, приводит меня к пониманию всей значительности нравственного воздействия в действительно семейной обстановке воспитания.

Все элементарное нравственное образование покоится вообще на трех основаниях: выработать с помощью чистых чувств хорошее моральное состояние; упражнять нравственность на справедливых и добрых делах, превозмогая себя и прилагая усилия; и, наконец, сформировать нравственные воззрения через размышление и сопоставление правовых и нравственных условий, в которых ребенок находится в силу своего происхождения и окружающей его среды.

До сих пор, дорогой друг, я обращал твое внимание на некоторые обстоятельства моей работы в отношении первых двух оснований. Мой способ развивать в моих детях представления и понятия о правах и обязанностях был столь же прост и, как и в обоих других случаях, основывался целиком на ежедневных наблюдениях и опыте детей. Когда они, например, разговаривали и становилось шумно, мне стоило обратиться только к их собственному чувству, спросив, можно ли в этих условиях вести занятия. Никогда в жизни я не забуду, насколько вообще сильным и непринужденным было в них чувство справедливости и насколько мое бескорыстное расположение к ним возвысило, укрепило это чувство.
В каждом случае, связанном с приютом, я обращался к ним самим и к их чувству справедливости. В тихий вечерний час я обычно спрашивал их откровенное мнение. Если, например, в деревне говорили, что их недостаточно кормят, я говорил им:

- Дети, скажите сами, разве вас здесь содержат не лучше, чем содержали дома?

Поразмыслите и сами скажите, было ли лучше, если бы вас содержали так, что при всем своем старании и труде вы не смогли бы покупать и оплачивать то, что привыкли иметь ежедневно? Или испытываете вы недостаток в самом необходимом? Скажите сами, могу ли я, по-вашему, разумно и по справедливости делать для вас больше? Хотите ли вы сами, чтобы на деньги, имеющиеся у меня, можно было содержать только тридцать-сорок детей, между тем как я, как вы теперь видите, могу содержать семьдесят-восемьдесят человек,- было ли бы это справедливо?
Так же поступил я и тогда, когда в деревне заговорили, что я слишком сурово обхожусь с детьми. Услыхав это, я сказал им:

- Дети, вы знаете, как я вас люблю, скажите же сами, хотите ли вы, чтобы я вас больше не наказывал? Могу ли я без пощечин отучить вас от того, что давно укоренилось в вас? Станете ли вы без наказания задумываться над тем, что я вам говорю?

Ты слышал, друг, как при тебе они кричали: «Сохрани мне, боже, наказание!» - и как искренне они просили меня не щадить их, если они провинятся.

Ввиду их многочисленности я многого не мог терпеть, что легко терпимо в небольшой семье; но в каждом случае ясно показывал им различие между обстановкой в семье и у нас и всегда потом ссылался на них самих, спрашивая, возможно ли или терпимо то или иное при обстоятельствах, которые они сами видят. Я никогда, правда, среди них не произносил слов «свобода» и «равенство», но во всем, что было их правом, я совершенно не стеснял их в отношении меня и предоставил им полное приволье, так что жизнь, с каждым днем становившаяся более свободной и веселой, придавала такое выражение их глазам, которое, по моему опыту, бывает только при очень либеральном воспитании. Но я был далек от того, чтобы обмануть эти блестящие глаза. Ежедневно старался я развить в них более постоянную способность к самостоятельности в семейной жизни, избегая того, чтобы ангельские глаза превращались в жабьи щели, как это часто случается. Но для меня эти ангельские глаза были высшим наслаждением в жизни. Я не выносил наморщенных лбов и сам их разглаживал, тогда дети начинали смеяться и им становилось друг перед другом стыдно за эти морщины.
Благодаря многочисленности детей я имел возможность на примере их же товарищей ежедневно наглядно показывать, что прекрасно и что отвратительно, что справедливо и что несправедливо. То и другое всегда было одинаково заразительно. Большое количество детей увеличивало опасность погубить самую сокровенную сущность учреждения из-за- разнообразнейших видов зла, в котором отдельные лица были повинны вследствие своей беспорядочности, незамеченных и необнаруженных проступков. Однако эта же многочисленность детей представляла ежедневно чрезвычайно много возможностей и поводов более действенно развивать все доброе и нравственное и закреплять его глубже, чем это было бы возможно при небольшом количестве детей. И об этом я откровенно говорил со своими воспитанниками.

В жизни не забуду я того впечатления, которое на них произвели мои слова, когда я однажды во время происшедшего у нас беспорядка сказал им:

- Дети у нас, как во всяком другом семействе. Всегда, когда бывает много детей, каждодневная неурядица и нужда, возникающие из-за любого беспорядка, заставляют даже самую слабую и плохую мать обходиться со своими детьми разумнее и насильно водворять среди них порядок и правильный образ действий. По правде говоря, так происходит и здесь; как бы я ни хотел относиться к вам попросту и смотреть на ваши проступки сквозь пальцы, я этого делать не могу, потому что вас здесь слишком много. Так как вас так много и каждый из вас мог бы совершить те проступки и дурные дела, к которым он привык, то вы будете заражаться всякого рода злом в семидесятикратном размере и, может быть, станете в семьдесят раз хуже, чем стали бы дома. Всегда так бывает, что в подобной семье нельзя терпеть некоторые вещи, дурные последствия которых в малой семье не обратят на себя внимания и не будут столь тягостны. Но если бы вы не подчинились порядку, необходимому в этих условиях, приют не мог бы существовать и вы впали бы вновь в прежнее бедственное состояние; подумайте сами, питание, получаемое вами без всяких заботй и ваша хорошая одежда стали бы тогда средством сделать вас несчастнее, чем вы могли стать когда-либо, испытывая голод и недостаток; дети, в мире только нужда или убеждения заставляют человека учиться. Если он не хочет руководствоваться разумом и, несмотря на это, ни в чем не терпит нужды, он становится мерзким. Подумайте, что стало бы из вас, если вы когда-нибудь, ни в чем, не зная нужды, станете беззаботно и легкомысленно жить и не захотите, чтобы истина и добро оказывали на вас влияние. Дома у вас всегда был кто-нибудь, кто присматривал за вами и легко мог это делать, так как вас было мало, а кроме того, нужда и бедность сами по себе содействуют многому хорошему. Они в сотне случаев принуждают нас быть разумными, хотя мы не хотели бы этого. Но и наоборот, если вы по убеждению поступаете справедливо, так же как до того вы по необходимости не должны были упустить чего-либо хорошего, то вы можете успеть бесконечно больше, чем это удалось бы вам когда-либо дома. Если вы добровольно будете стремиться к тому, что и теперь, и когда-нибудь будет составлять ваше благо, то вы друг в друге найдете семидесятикратную поддержку и увидите, что это благо семидесятикратно живет и продолжает жить среди вас.
Часто говорил я с ними так, совершенно не заботясь о том, понимает ли каждый все мои слова; но я убеждался, что это на всех производит впечатление.

Большое впечатление производило также наглядное изображение положения, в каком они впоследствии могли бы оказаться. Я показывал детям, куда ведут всякого рода проступки, и спрашивал их самих:
- А разве ты не знаешь людейх вызывающих у всех отвращение своим злым языком, своими наглыми, клеветническими речами? Неужели на старости лет ты хотел бы вызывать к себе отвращение и брезгливость со стороны своих соседей, домашних и даже детей?

Так я ссылался на их собственный опыт для наглядного показа крайней испорченности, к которой нас приводят пороки; таким же образом я давал им живое представление о последствиях всего доброго, а главным образом приводил к четкому осознанию столь неравных последствий хорошего и запущенного воспитания:

- Разве ты не знаешь людей, несчастных только потому, что они в юности не были приучены все обдумывать и взвешивать? Разве ты не знаешь людей, которые могли бы зарабатывать втрое или вчетверо больше, если бы только умели писать и читать? Разве не становится у тебя тяжело на душе при сознании, что на старости лет ты по своей же вине останешься без пфеннига про черный день и, быть может, станешь бременем для своих собственных детей или будешь жить подаянием, если теперь упустишь возможность чему-нибудь научиться?

И следующие соображения производили на детей глубокое впечатление:

- Знаешь ли ты что-либо более великое и прекрасное, чем дать совет бедняку и оказать помощь больному в горе? А сумеешь ли ты это сделать, если сам ничего понимать не будешь, не будешь ли ты вынужден, имея самые лучшие желания, из-за своего невежества оставить все так, как оно есть? Но если ты много знаешь, ты во многом можешь дать совет, и если ты многое понимаешь, можешь многим людям помочь в их нужде.
Я вообще находил, что ознакомление с значительными и обширными понятиями важно и незаменимо для первоначального развития разумных убеждений и твердой решимости. Подобные положения, затрагивающие все наши задатки и отношения, по самой своей природе неизбежно приводят человека к доброжелательному и восприимчивому состоянию духа, к истине и справедливости, если эти положения закладываются в человеке чисто психологически, то есть просто, с любовью и спокойным сознанием силы. При подобном состоянии духа тысячи мыслей, зависящих от этих великих истин, сами по себе станут приходить людям в голову и глубоко укореняться в их сознании, хотя эти люди никогда не в состоянии будут выразить эту истину словами. Словесное выражение истин, которым пользуются и согласно которому поступают, далеко не так общепригодно для человечества, как мы себе это представляем в наш расслабленный век, приученный в течение столетий христианским учением и проповедями к широковещательной и вместе с тем поверхностной речи, а на протяжении жизни последнего поколения еще больше приученный к жалкой болтливости людьми, называющими себя просветителями.

Я полагаю, что обучение, отличающееся многословием и не соответствующее ни духовным качествам, ни внешним обстоятельствам учащихся, вносит беспорядок в их мышление в первый период его развития.
Мой опыт говорит о том, что все зависит от того, чтобы каждое учебное положение представлялось учащимся правильным благодаря осознанию ими интуитивного, связанного с реальными отношениями опыта.

Без такого основания истина является для них просто игрой, большей частью не соответствующей их возможностям и утомительной. Несомненно, способность человека воспринимать правду и справедливость по своему существу является всеобъемлющей, возвышенной, чистой склонностью, которая может находить себе пищу в простых, немногословных, но широких взглядах, стремлениях и чувствах; они дают человеку очень определенное и верное понимание истины и справедливости без того, чтобы он отличался особыми внешними признаками развитой внутренней силы.

Верно и то, что такие основные принципы человеческого познания, просто ведущие человека к глубоко развитому и немногословному чувству правды и справедливости, благодаря этому содержат в себе противовес главнейшим и самым пагубным последствиям всякого рода предрассудков. В таких людях из-за их предрассудков никогда не может взойти столь извращенное, дурное семя обучения. Предрассудки, даже невежество и само суеверие, как ни дурны они сами по себе, в таких людях не могут быть и стать тем, чем они вечно являются и вечно останутся для эгоистичных и несправедливых болтунов от религии и права.

Такие основные положения, определяющие человеческое познание, похожи на чистое золото, в сравнении с которым подчиненные им и зависящие от них истины следует считать простой разменной монетой. Я не могу удержаться: такие люди, плавающие и утонувшие в море разнообразных, но мелких истин, всегда мне представляются в виде старого торгаша, который, накапливая ничтожные барыши, наконец, разбогател и настолько привык дорожить не только собиранием крейцеров, но и самим крейцером, что ему становится одинаково страшно потерять крейцер или луидор.

Там, где гармония душевных сил и склонностей покоится на постепенном усвоении человеком его обязанностей, где понимание красоты бескорыстных человеческих отношений основано на осознании простых истину там спокойно можно оставить отдельные предрассудки на фоне этого, хотя и столь ограниченного, но реального, просвещения. Если при этом развитая сила людей дойдет до такого уровня, что в их натуре будут преобладать правильное развитие и благородство, присутствие предрассудков не будет ощущаться и они сами по себе исчезнут, как исчезает тень при свете.

Преимущество человеческого умения и знания для людей собственно состоят в надежности основ, из которых они исходят и на которых покоятся. Человека, который много знает, надо полнее и искуснее любого другого вести к внутреннему согласию, к гармонии его знаний с условиями его существования и к равномерному развитию всех его душевных сил. Если же этого нет, то его знания для него самого становятся блуждающим огнем, способствующим нарушению душевного равновесия и лишающим его самых существенных жизненных наслаждений, которые самому простому и неразвитому человеку дает простой, прямой, находящийся в согласии с самим собой здравый смысл. Таковы, дорогой друг, основные соображения, побуждающие меня считать столь важным, чтобы эта гармония душевных сил, к которой приводят нас наша природа и наши важнейшие обстоятельства, не была нарушена ошибками искусства воспитания.
Я изложил тебе, друг, свои взгляды на семейный характер школьного учреждения и свою попытку решить эту проблему. Я познакомлю тебя также с некоторыми существенными взглядами, на которых основывался ход моего обучения, а также с занятиями детей.

Я не знал ни порядка, ни метода, ни искусства [воспитания], которые не явились бы следствием моей глубокой любви к детям.
Я и не хотел ничего другого знать. Таким образом, я и учение детей, подчинил высшей цели, а именно пробуждению в них всех лучших чувств и тому, чтобы с полной силой заставить на них воздействовать; естественные условия, в которых они были вверены моим заботам и совместно жили.
Правда, у меня была книга для чтения Гедике, однако пользование ею имело для меня столь же мало значения, как и пользование другими учебниками, так как я вообще рассматривал первоначальное обучение такой неоднородной массы детей разного возраста преимущественно как средство объединения целого и создания единого настроения, гармонирующего с моей целью. Я весьма хорошо понимал невозможность вести обучение так, как это обычно имеет место в уже вполне сложившемся хорошем учебном заведении.

Учение как словесное дело я вообще не считал столь важным ни в отношении слов, которые дети должны были усвоить, ни даже в отношении понятий, обозначаемых этими словами.

Я, собственно, намеревался соединить учение с трудом, учебное заведение - с промышленным и оба слить воедино. Однако я не мог реализовать этот опыт, так как для этого совершенно не был подготовлен ни в отношении персонала, ни работ, ни необходимых машин. Лишь незадолго до ликвидации приюта некоторые дети начали заниматься прядением. Для меня было ясно и то, что, прежде чем могла зайти речь о таком слиянии, необходимо было организовать начальную стадию учения и труда отдельно и независимо друг от друга, а также выяснить своеобразие и особенности каждого из этих видов деятельности.

Между тем уже в этот начальный период я рассматривал трудолюбие больше с точки зрения физической подготовки к труду и способности зарабатывать, чем с точки зрения получения от него дохода. Точно так же на учение, как таковое, я смотрел вообще как на упражнение духовных сил. Я считал особенно важным, чтобы развитие внимания, рассудительности и прочной памяти таким образом предшествовало развитию умения судить и делать заключения, чтобы эти первоначальные способности были закреплены до того, как из-за склонности к внешним, словесным вспомогательным средствам последующие способности можно было обезопасить от поверхностных и притязательных обманчивых приговоров. Их я считаю для человеческого счастья и предназначения людей много более опасными, нежели невежество в сотнях вещей, от которого люди застрахованы прочным, основанным на собственном опыте осознанием своих существенных, наиболее близких отношений и простым, бескорыстным, но сильно развитым осознанием своих сил. Я, напротив, думаю, что самые благотворные для человеческого рода познания вообще исходят из этого основания и в наиболее нетронутом виде встречаются у круга людей с самыми ограниченными знаниями.

Руководствуясь этими принципами, я именно с самого начала не очень стремился к тому, чтобы мои дети преуспевали в складывании слогов, чтении и письме, а скорее стремился к тому, чтобы они, упражняясь во всем этом, вообще развивали свои душевные силы по возможности разносторонне и деятельно. Я заставлял их наизусть заучивать склады, раньше чем они знали азбуку, и весь класс умел наизусть складывать из них самые трудные слова, не зная еще ни одной буквы. Представь себе, в какой степени это предполагает понятливость у таких детей. Вначале я придерживался книги для чтения Гедике в отношении слов, которые учил их складывать таким образом. Но позднее я нашел, что для общего и первоначального упражнения сил значительно более полезно дать пять сочетаний всех согласных алфавита с гласными и таким образом заставить детей твердо заучить наизусть простые упражнения во всех слогах. Я отдам печатать эти ряды слогов и основы обучения чтению и письму.

Все согласные идут то позади, то впереди гласных: ab, bа; ее, се; di, id; fot of; gu, ug и т. д.

Затем я этот метод применял к трем буквам: bud, dub; bic, cib; fag, gaf; goh, hog.

Уже при этом соединении встречаются крайне трудные для произношения и запоминания сочетания звуков, как-то: ig, igm; ek, ekp; lug,, ulg; quast, staqu; ev, evk.

Каждые два ряда слогов должны быть вполне усвоены детьми, прежде чем они перейдут к новому ряду.

В третьем ряду следуют сочетания из четырех-пяти букв, например: dud, dude; rek, reken; erk, erken. После этого я присоединяю слова, исходящие из этой простой первоосновы, к их корням, например: eph, ephra, ephraim; buc, buce, bucephal; qua, quak, quaken; aphor, aphoris, aphorismus; mu, muni, munici, municipal, municipalitat; ut, ult, ulta, ultram, ultramon, ultramontanisch.
Едва можно поверить, как легко и правильно дети научатся читать, если в их памяти твердо запечатлелись первичные сочетания, необходимые для чтения, а их органы привыкли к легкому выговариванию этих сочетаний. Им в этом случае приходится не складывать написанные на бумаге двойные, тройные и четверные буквенные ряды, а сразу окинуть их взглядом и произнести. Но каждый ряд я показывал им на бумаге только тогда, когда они умели уже вполне хорошо произнести его по буквам; сначала я показывал им написанные ряды, а потом уже напечатанные, потому что с упражнениями в обучении письму можно связать своего рода повторение в произнесении слогов, что приносит двойную пользу. Если дети научились читать написанные ряды первичных сочетаний, то через несколько дней они начинают читать печатные, а еще через несколько дней и напечатанные латинским шрифтом.

При обучении письму мой метод состоял в том, чтобы подолгу задерживаться на трех-четырех буквах, содержащих основы многих других, образовывать и складывать из них слова, прежде чем браться за новую букву. Как только дети научились писать буквы т и Т, они должны были писать man, и так долго, пока не научатся писать это слово совершенно прямо, а буквы - правильно. Таким образом как только они знакомились с новой буквой, я всегда переходил к слову, содержавшему ее в сочетании с другими, уже им знакомыми. Таким образом они до известной степени хорошо писали слова, еще не умея писать треть азбуки.

Если дети таким способом заметно правильно и умело пишут хотя бы три буквы, они очень легко научатся писать остальные.
Я бегло прошел с ними отрывки из географии и естественной истории, содержащиеся в книге для чтения Гедике. Еще не зная ни одной буквы, они правильно произносили наизусть целые ряды географических названий, а в начальных понятиях естественной истории проявляли много здравого смысла и все, что они по опыту знали о животном и растительном мире, связывали с терминами, содержавшими в себе обобщение их опыта. Я был вполне убежден, что при своей простой манере и способности быстро добиваться от них в каждой отрасли знаний всего того, что они сами по себе могли знать из своего опыта, я мог бы завершить с ними определенный курс, который, с одной стороны, охватывал всю сумму знаний, существенно полезных для массы людей, а с другой стороны, каждому ребенку, обладающему превосходным талантом в какой-либо области, дал бы достаточно предварительных познаний, чтобы облегчить дальнейший ход его индивидуального развития. Вместе с тем я поддерживал бы в детях простой дух скромной жизни, необходимой в их положении; ее сохранение у человека я сам считаю отличнейшим средством для того, чтобы правильно различать человеческие таланты и иметь возможность реально и энергично оказывать помощь истинно выдающемуся.

Моим твердым принципом было доводить до совершенства даже самое незначительное, изучаемое детьми, никогда и ни в чем не возвращаться вспять, не допускать детей забывать ни одного слова, однажды ими выученного, никогда не допускать, чтобы они хотя бы одну букву, которую писали хорошо, стали писать хуже. Я был терпелив в отношении самых медлительных; но если ребенок делал что-либо хуже, чем делал это раньше, я бывал строг. Большое количество детей и разный уровень их развития облегчали мне дело. Так же, как старшая и более способная сестра на глазах у матери легко показывает младшим сестрам все, что сама умеет, и чувствует себя довольной и большой, заменяя таким образом мать, так и мои дети были рады научить других тому, что сами умели. Пробуждалось их честолюбие, и они сами учились вдвойне, заставляя других произносить за собой то, что они сами повторяли. Таким образом я вскоре приобрел себе помощников и сотрудников среди самих детей. В первые дни я заставлял их наизусть складывать некоторые очень трудные слова, и как только один ребенок усваивал это слово, он сразу же брал к себе нескольких детей, еще не знавших этого слова, и учил их выговаривать его. Таким образом я с самого начала подготовлял себе помощников. Вскоре среди детей у меня были сотрудники, умение которых учить более слабых тому, чего те еще не знали, росло вместе с нашим учебным заведением; насущные потребности приюта они бы, несомненно, могли удовлетворить с большей пользой, чем наемные учителя.

Я сам учился вместе с ними. Весь приют держался на такой безыскусственной простоте, что я не нашел бы ни одного учителя который захотел учить и учиться подобно мне.

Моей целью при этом было настолько упростить все средства обучения, чтобы каждый простой человек легко мог обучать своих детей, и постепенно сделать почти излишними начальные школы. Так же как мать является первой физической кормилицей своего ребенка, богом ей же предназначено быть первой духовной кормилицей своего ребенка; и я считаю очень большим то зло, которое наносилось ребенку слишком ранним помещением его в школу и всеми мудрствованиями над ребенком вне родительского дома. Приближается то время, когда мы так упростим средства обучения, что каждая мать сумеет сама без посторонней помощи проводить обучение и благодаря этому, всегда учась, продвигаться вперед. Мой опыт подтверждает это положение. Я видел, как вокруг меня выросли дети, шедшие по указанному мною пути. И я больше, чем когда-либо, убежден, что,; как только учебные заведения будут когда-нибудь по-настоящему и в соответствии с психологией детей объединены с трудовыми, обязательно появится такое поколение, которое на собственном опыте убедится в следующем: с одной стороны, обучение в том виде, как оно проводилось до сих пор, не требует и десятой доли времени и усилий, обычно затрачиваемых на него; и с другой стороны, это обучение в отношении времени, усилий и вспомогательных средств может быть приведено в соответствие с домашними потребностями таким образом, что обыкновенные родители повсюду будут пытаться самих себя или кого-либо из своих домочадцев приспособить для этой цели. И это будет становиться все легче благодаря упрощению метода обучения и увеличению числа хорошо обученных людей.

Чтобы приблизить этот желанный момент, очень важен мой опыт в двух отношениях.

Во-первых, возможно и легко одновременно вместе обучать очень большое количество детей, даже очень разного возраста, и добиваться большого успеха; во-вторых, все эти дети многому могут обучаться во время работы. Такой способ обучения, разумеется, может казаться заучиванием наизусть и с внешней стороны действительно проводится как заучивание наизусть. Однако память, развивающаяся благодаря знаниям, даваемым в психологически правильной последовательности, сама по себе приводит в движение другие душевные силы. Память, комбинирующая трудные буквы,, укрепляет силу воображения; память, удерживающая ряды чисел,, приковывает ум к их внутренним отношениям; память^ усваивающая обширные истины, подготавливает ум к тому, чтобы быть внимательным и к простому, и к сложному. Память, удерживающая мелодии и песни, развивает в душе понимание гармонии и высокие чувства. Следовательно, существует искусство, дающее возможность надежно подготавливать всех детей ко всякого рода умственной деятельности только при посредстве памяти.
Результаты этих упражнений всегда способствовали не только развитию у моих детей сознательности, но и всех их душевных сил и вообще вызывали у них такое состояние духа, в котором я мог усмотреть многостороннее и прочное основание для развития человеческой мудрости.
Ты видел, друг, как самые легкомысленные дети заливались слезами, как у слабых развивалось мужество, как возрастал подъем внутренних сил у самых понятливых, но не впадай из-за этого в заблуждение. Не воображай, что дело завершено. Мгновения высшего подъема сменялись часами беспорядка, огорчений и забот. И я не всегда вел себя одинаково: ты знаешь меня в минуты, когда злоба и насмешки преследуют меня. Подобно тому как червь легко забирается в быстрорастущие растения, так же подкрадывавшаяся злоба глубоко подтачивала корни моего дела.

Самым тяжелым для меня было то, что люди, на одно мгновение взглянувшие на неизмеримое мое бремя, тут и там замечали кое-что такое, что в их комнатах и кухне содержалось в большем порядке, или видели нечто не в таком виде, как в институте, на который затрачены сотни тысяч. Эти люди, считая себя мудрыми, принимались давать мне советы и указания. И если колодку, которую они выбирали по своей ноге, я находил не подходящей для моей, они считали меня неспособным воспринять мудрый и добрый совет и заходили даже так далеко, что нашептывали друг другу, что с этим человеком ничего не поделаешь, что голова у него не в порядке.
Друг, поверишь ли, что самое сердечное отношение к моему делу я встретил у капуцинов и монахинь. За исключением Трутмана, немногие проявили активный интерес к делу. Те, на кого я больше всего надеялся, настолько погрязли в политических связях и интересах, что при обширном круге их деятельности такая мелочь не могла иметь для них значения.
Таковы были мои мечтания; я должен был покинуть Станц в такой момент, когда считал их осуществление столь близким...

Дата добавления: 2015-03-31