От редакции 9 страница

– А вы давали ей каждые два часа по чайной ложке мыльного порошка в кислом пиве?

У меня было такое ощущение, точно все силы чёрной магии вырвались на волю и моих скудных научных ресурсов слишком мало, чтобы преградить им путь.

Не представляю, как удалось мне в этом бедламе услышать поскрипывание, возможно, я почти вплотную наклонился к мистеру Рейнолдсу, убеждая его не тереть хвост. Но корова слегка повернулась, и я чётко расслышал поскрипывание. Где-то в области таза.

Мне не сразу удалось привлечь к себе внимание – по-видимому, про меня попросту забыли; но, в конце концов, собак разняли, с помощью бесчисленных обрывков шпагата привязали на безопасном расстоянии друг от друга, все перестали кричать, мистера Рейнолдса оторвали от хвоста и трибуна оказалась в моём распоряжении.

Я обратился к мистеру Хэндшо:

– Будьте так добры, принесите мне ведро горячей воды, мыло и полотенце.

Он удалился, ворча себе под нос, словно ничего не ожидал от этой новой попытки. Мои акции явно упали до нуля.

Я снял пиджак, намылил руку и начал вводить кисть в прямую кишку коровы, пока не нащупал сломанную кость. Ухватив её сквозь стенку кишки, я оглянулся на зрителей:

– Двое возьмитесь, пожалуйста, каждый за верхнюю часть ноги и слегка покачивайте корову из стороны в сторону.

Вот-вот оно! Опять и опять. Лёгкий скрип, почти скрежет, а кость под моими пальцами словно бы ни с чем не скреплена.

Я встал и вымыл руку.

– Теперь я знаю, почему ваша корова не встает: у неё перелом таза.

Возможно, это произошло в первую ночь, когда у неё начинался парез и она плохо держалась на ногах. Вероятно, повреждены и нервы. Боюсь, положение безнадёжно.

Я испытал большое облегчение, что могу наконец сказать что-то конкретное, пусть даже и самое плохое.

– Это как так безнадёжно? – Мистер Хэндшо уставился на меня.

– Мне очень жаль, – ответил я, – но сделать ничего нельзя. Вам остаётся только отправить её к мяснику. Задние ноги у неё отнялись. Она уже никогда не встанет.

Вот тут-то мистер Хэндшо окончательно вышел из себя и разразился длинной речью. Нет, он не осыпал меня ругательствами и даже не был груб, а только беспощадно указывал на мои недостатки, промахи и недосмотры, перемежая перечень сетованиями на то, что его папаши больше нет в живых – уж он-то быстро привёл бы всё в порядок. Фермеры, сомкнувшись кольцом вокруг нас, упивались каждым его словом.

В конце концов, я уехал. Сделать я ничего не мог, а мистер Хэндшо вынужден будет согласиться со мной. Время покажет, что я прав!

Утром я вспомнил про эту корову, едва раскрыл глаза. Эпизод, бесспорно, был печальным, но меня успокаивало сознание, что всем сомнениям пришёл конец. Я знаю, что произошло, я знаю, что случай безнадёжный, а потому можно не терзаться.

Звонок мистера Хэндшо меня удивил: чтобы убедиться в своей не правоте, ему, я полагал, должно было понадобиться два-три дня.

– Это мистер Хэрриот? Доброе утро, доброе утро! Я только хотел вам сказать, что корова-то моя преотлично встала.

Я вцепился в трубку обеими руками.

– Что? Что вы сказали?

– Я сказал, что корова встала. Прихожу нынче в коровник, а она там разгуливает себе как ни в чем не бывало. – Он перевёл дух, а потом произнёс сурово и назидательно, как учитель, выговаривающий нерадивому ученику:

– А вы стояли рядом с ней и прямо мне в глаза сказали, что она больше не встанет!

– Но... но ведь...

– А, вы спрашиваете, как я её поднял? Да просто вспомнил ещё один папашин способ. Сходил к мяснику, взял свежую шкуру овцы и накрыл ей спину.

Вот она мигом и встала. Обязательно заезжайте поглядеть. Папаша мой, он скотину понимал – прямо чудо!

Я, пошатываясь, побрёл в столовую. Это необходимо было обсудить с Зигфридом. Его в три часа ночи вызвали к телящейся корове, и сейчас он выглядел куда старше своих тридцати с небольшим лет. Он молча слушал меня, доедая завтрак, потом отодвинул тарелку и налил себе последнюю чашку кофе.

– Что же, Джеймс, не повезло. Свежая овечья шкура, а? Странно, вы тут уже больше года, а ни разу с этой панацеей не сталкивались. По-видимому, она начала выходить из моды. Хотя, знаете, и тут, как во многих народных средствах, есть своё рациональное зерно. Естественно, под свежей овечьей шкурой скоро становится очень тепло, то есть она действует как большая припарка и так допекает корову, что если она валялась просто по подлости характера, то скоро вскакивает почесать спину.

– Но как же сломанный таз, чёрт подери? Говорю вам, он скрипел и кость прямо-таки болталась!

– Ну, Джеймс, не вы первый, не вы последний. Иногда после отёла тазовые связки несколько дней не уплотняются, вот и возникает такое впечатление.

– Господи! – простонал я, вперяя взгляд в скатерть. – И надо же было так опростоволоситься!

– Да вовсе нет! – Зигфрид закурил и откинулся на спинку стула. – Скорее всего, эта подлая корова уже сама подумывала о том, чтобы встать и прогуляться, а тут старик Хэндшо и прилепил ей шкуру на спину. С тем же успехом она могла подняться после одной из ваших инъекций, и тогда вся честь досталась бы вам. Помните, что я вам сказал, когда вы только начинали?

Самого лучшего ветеринара от круглого дурака отделяет только шаг. Такие вещи случаются с каждым из нас, Джеймс. Забудьте, и вся недолга.

Но забыть оказалось не так-то просто. Корова стала местной знаменитостью. Мистер Хэндшо с гордостью демонстрировал её почтальону, полицейскому, скупщикам зерна, шофёрам грузовиков, торговцам удобрениями, инспекторам министерства сельского хозяйства – и каждый с милой улыбкой рассказывал об этом мне. Судя по их словам, мистер Хэндшо всякий раз звонким торжествующим голосом произносил одну и ту же фразу: "Это та самая корова, про которую мистер Хэрриот сказал, что она больше никогда не встанет!"

Конечно, мистер Хэндшо поступал так без всякого злорадства. Просто он взял верх над молокососом ветеринаром с его книжками – как же тут было не погордиться немножко? А корове я, в конечном счёте, оказал большую услугу, значительно продлив ей жизнь: мистер Хэндшо продолжал содержать её долго после того, как она почти перестала давать молоко, просто в качестве достопримечательности, и ещё многие годы она блаженно паслась на лугу у шоссе.

Её легко было узнать по кривому рогу, и, проезжая мимо, я частенько притормаживал и с лёгким стыдом смотрел на корову, которая больше никогда не встанет.

Глава 20

Я ехал по узкому неогороженному просёлку, соединяющему Силдейл и Косдейл, и, добравшись на первой передаче до вершины, сделал то, что делал постоянно: свернул на обочину и вылез из машины.

Присловье деловых людей, что у них нет времени стоять и глазеть по сторонам, не для меня. Значительную часть своей жизни (чтобы не сказать – излишне значительную) я трачу на то, чтобы просто стоять и глазеть по сторонам. Так было и в то утро. Передо мной открывался широкий вид на Йоркширскую долину до гряды Хэмблтонских холмов в сорока милях к востоку, а позади меня тянулись мили и мили вересковых холмов. В первый год моего пребывания в Дарроуби я останавливался на этом месте не один раз, и вид на равнину всегда оказывался не таким, как раньше. Зимой она превращалась в плоскую тёмную чашу между заснеженными Пеннинами и дальней белой полоской Хэмблтонов. В апреле над её зелёно-коричневыми просторами плыли тяжёлые завесы дождя, а однажды я стоял тут под ярким солнцем и глядел вниз, в непроницаемое море тумана, похожего на волнистый слой ваты, из которого там и сям тёмными островками поднимались макушки деревьев и вершины холмов.

Но сегодня лоскутное одеяло полей и лугов дремало в блеске солнечных лучей и воздух даже здесь, на высокой гряде, был напоен густыми ароматами лета. Я знал, что на фермах внизу трудятся люди, но нигде не было видно ни одной живой души, и меня охватило ощущение мирного покоя, которое всегда рождали во мне безмолвие и пустынность вересковых холмов.

В такие минуты я отстранялся от себя и беспристрастно оценивал свои успехи. Так легко было перенестись назад, к тому дню, когда я решил стать ветеринаром. Я точно помнил даже минуту. Мне было тринадцать, и я читал в "Меккано", журнале для мальчиков, статью о выборе профессии. Дойдя до ветеринарии, я вдруг проникся неколебимым убеждением, что это – моё призвание. Но, собственно, почему? Только потому, что я любил собак и кошек, а служба в конторах меня не прельщала. Довольно-таки слабые аргументы для определения своего будущего. Я не имел ни малейшего понятия ни о сельском хозяйстве, ни о сельскохозяйственных животных и, хотя за годы учения в колледже успел узнать достаточно много о этих последних, свою дальнейшую судьбу представлял себе однозначно – я собирался специализироваться на лечении мелких животных. До самого получения диплома моя дальнейшая жизнь виделась мне так: я лечу собак, кошек и других домашних любимцев в собственной ветеринарной клинике, где всё будет не просто современным, но суперсовременным. Идеально оборудованная операционная, лаборатория, рентгеновский кабинет – всё это чётко рисовалось в моём сознании до дня окончания колледжа.

Так каким же образом я очутился здесь, на вершине высокого йоркширского холма, без пиджака, но в резиновых сапогах, источая лёгкий, но несомненный коровий запах?

Перемена в моих взглядах произошла очень быстро – собственно говоря, почти сразу же после того, как я попал в Дарроуби. В ту эпоху повальной безработицы выбирать не приходилось, но я не сомневался, что задержусь здесь недолго, что это просто первая ступень в осуществлении моих честолюбивых замыслов. А потом почти мгновенно всё стало прямо наоборот.

Может быть, свою роль сыграла невыразимая свежесть воздуха, которая все ещё ошеломляла меня каждое утро, когда я выходил в одичавший сад Скелдейл-Хауса. Или калейдоскопическая жизнь в красивом старинном особняке с моим талантливым, но слишком уж энергичным патроном и с Тристаном, его нерадивым братом-студентом. А может быть, просто лечение коров и свиней, овец и лошадей оказалось против моих ожиданий удивительно интересным, и я увидел себя по-новому – необходимым винтиком огромной машины сельского хозяйства моей страны. Это давало глубокое удовлетворение.

Или же я просто не представлял себе, что существует такое место, как йоркширские холмы, мне и в голову не приходило, что я могу проводить все свои дни на высотах, где чистый ветер несёт запахи и трав, и деревьев, и где даже под секущими зимними дождями можно большими глотками пить воздух и улавливать в его холодной резкости нежный привкус просыпающейся весны.

Как бы то ни было, для меня всё переменилось, и моя жизнь заключалась теперь в том, чтобы объезжать фермы, разбросанные по этой крыше Англии, и проникаться уверенностью, что я – избранник судьбы.

Вернувшись в машину, я просмотрел список вызовов.

День промелькнул быстро, но около семи часов вечера, когда я уже думал кончить, мне позвонил Терри Уотсон, молодой работник, державший двух собственных коров. У одной из них, сказал он, начался летний мастит. Для середины июля заболевание ещё редкое, хотя на исходе лета бывали буквально сотни таких случаев. У этого мастита было даже местное название "августовская мошна". Заболевание очень неприятное, поскольку оно практически не поддавалось лечению, и обычно корова теряла поражённую долю вымени, а иногда и жизнь.

Корова Терри Уотсона выглядела плохо. К часу дойки она еле добрела с пастбища, далеко отставляя правую заднюю ногу, чтобы не задеть вымени, потому что прикосновение к нему притревожно, глядя прямо перед собой. Я осторожно потянул поражённый сосок, и вместо молока в подставленную жестянку брызнула струя тёмной дурно пахнущей жидкости.

– Запах такой, что не ошибёшься, Терри, – сказал я. – Да, это летний мастит. – Я провёл рукой по горячей распухшей четверти и едва коснулся болезненного места, как корова приподняла ногу. – И очень сильный. Боюсь, дело плохо.

Терри погладил корову по спине, хмурясь всё больше. Ещё совсем молодой (ему не исполнилось и двадцати пяти), женатый, недавно ставший отцом, он принадлежал к тем труженикам, которые весь день гнут спину на других, а вечером, вернувшись домой, ухаживают за собственной немногочисленной живностью. Две коровы, несколько свиней и кур – это большое подспорье для человека, который живёт с семьёй на тридцать шиллингов в неделю.

– Не пойму я что-то, – бормотал он. – Если б она хоть доиться перестала, а то ещё давала по два галлона в день. Так я её давно бы уже дёгтем помазал. (Фермеры в те времена обмазывали дёгтем соски недойных коров, чтобы предохранить их от мух, считая, что те переносят заразу.) – К сожалению, заболеть может любая корова, а особенно та, которая начинает терять молоко. – Я вытащил термометр. Он показывал сорок один и один.

– Что же теперь будет? Подлечить её вы можете?

– Сделаю всё, что в моих силах, Терри. Введу ей лекарство, а вы должны прочищать сосок как можно чаще, но ведь вы не хуже меня знаете, какая это трудная болезнь.

– Да уж знаю! – Он уныло следил, как я впрыскивал в шею коровы антитоксин (даже теперь мы все ещё применяем его при летних маститах, потому что, к сожалению, ни один из современных антибиотиков не оказывает на них значительного действия). – Она потеряет четверть вымени, верно? А то и сдохнет?

– Ну не думаю, чтобы она сдохла, – нарочито бодрым тоном сказал я. – А если одну долю и придётся удалить, она всё наверстает с тремя оставшимися.

Но меня терзало мучительное чувство беспомощности – как всегда в тех случаях, когда речь шла о чём-то важном, а я был бессилен помочь. Ведь я знал, какой это удар для Терри – корова с тремя сосками теряет значительную часть своей рыночной цены, а на лучший исход и рассчитывать не приходилось.

Если же корова сдохнет... Я отогнал от себя эту мысль.

– Послушайте, может, вы мне хоть посоветуете что-нибудь? Или дело совсем уж пропащее? – Худые щёки Терри были землисто-бледными, и, взглянув на его щуплую фигуру, я в который раз подумал, что он недостаточно крепок для своего тяжёлого труда.

– Я ничего обещать не могу, – сказал я. – Но легче идут на поправку те коровы, которым чаще прочищают соски. Потратьте на это вечер – каждые полчаса, если сумеете выкроить время. Если эту дрянь в соске удалять, едва она образуется, большого вреда от неё быть не должно. Вымя обмывайте тёплой водой и хорошенько массируйте.

– А чем его смазывать?

– Да чем угодно! Главное – разминать ткани, так чтобы побольше убрать этой дряни. Можно, например, вазелином.

– У меня есть чашка гусиного жира.

– Вот и прекрасно!

Я подумал, что чашка гусиного жира обязательно найдётся на любой ферме – универсальная мазь и лечебное средство и для людей, и для скотины.

Оттого что для него нашлось занятие, Терри немножко ожил. Он принёс старое ведро, устроился поудобнее на доильном табурете и прислонился к корове. Вдруг он поглядел на меня через плечо с каким-то вызовом.

– Ну ладно, – сказал он, – сейчас и начну.

На другой день меня рано утром вызвали к корове с послеродовым парезом, и по дороге домой я решил заглянуть к Уотсонам. Было часов около восьми, и, войдя в маленький хлев с двумя стойлами, я увидел, что Терри уже сидит там в той же позе, в какой я оставил его накануне. Прижавшись щекой, к коровьему боку, он с закрытыми глазами оттягивал больной сосок. Когда я заговорил, он вздрогнул, словно внезапно проснулся.

– Доброе утро! Вы, значит, опять за неё взялись?

Корова тоже оглянулась на мой голос, и я даже ахнул от неожиданности – настолько лучше она выглядела, чем вчера вечером. Остекленелость исчезла из её глаз, и она посмотрела на меня с небрежным интересом, характерным для всех её сородичей, когда они здоровы. Но самое главное – её челюсти двигались из стороны в сторону с той неторопливой равномерностью, которая всегда радует сердце ветеринара.

– Господи! Да её не узнать, Терри. Это просто другая корова!

Терри, казалось, с трудом разлеплял веки, но всё-таки он улыбнулся:

– Нет, вы вот с этого конца поглядите.

Он медленно поднялся с табурета, разогнул спину – не сразу, а очень постепенно – и опёрся локтем о круп коровы.

Я нагнулся к вымени, нащупывая вчерашнее болезненное вздутие, но моя ладонь скользнула по ровной упругой поверхности, и, не веря себе, я помял кожу между пальцами. Корова отнеслась к этому с невозмутимым спокойствием. В полном недоумении я дотянул сосок. Цистерна (полость над соском, где собирается молоко) была почти пуста, но мне удалось выжать на ладонь совершенно белую струйку.

– Что же это такое, Терри? Вы подменили корову! Вы ведь меня разыгрываете, а?

– Да нет, мистер, – ответил он со своей медлительной улыбкой. – Корова та самая. Только она на поправку пошла.

– Но это невозможно! Что вы с ней делали!

– Да то, что вы мне посоветовали. Мял и сдаивал.

Я поскрёб в затылке.

– Но она же совсем здорова! Ничего подобного я в жизни не видел.

– Чего не видели, того не видели, – произнёс у меня за спиной женский голос. Я обернулся. В дверях с ребенком на руках стояла молоденькая жена Терри. – Вы же никогда не видели человека, который бы тёр и очищал вымя всю ночь напролёт, правда?

– Всю ночь напролёт? – повторил я.

Она поглядела на мужа со снисходительной нежностью.

– Да, как вы ушли, он так с табурета и не вставал. И спать не ложился, и ужинать не приходил, и завтракать. Я уж носила ему сюда поесть, и чаю, кружку за кружкой. Вот ведь дурачок – как только выдержал!

Я посмотрел на Терри, на его бледные щёки, на щуплые подрагивающие плечи, на почти пустую чашку с гусиным жиром у его ног.

– Вы совершили невероятное, Терри, – сказал я. – И конечно, совсем вымотались. Но теперь ваша корова полностью выздоровела и больше никаких забот не требует. Ложитесь-ка, вздремните.

– Не могу. – Он мотнул головой и расправил плечи. – Мне на работу пора. Я и так уж опоздал.

Глава 21

– Сразу видно, что свиньи вам нравятся! – сказал мистер Уорли, когда я бочком вошёл в закуток.

– Неужели?

– А как же! Мне с первого взгляда ясно. Вот вы зашли тихо, по-хорошему, почесали Принцессе спинку, поговорили с ней, и я сразу подумал:

"Этому молодому человеку свиньи нравятся!"

– Отлично. Кстати сказать, вы совершенно правы: свиньи мне нравятся...

Тем временем я осторожно пробирался мимо Принцессы, не зная, как она воспримет мою дерзость. Это была внушительная зверюга, а матери с молочными поросятами нередко набрасываются на чужаков. Когда я вошёл в хлев, она встала, стряхивая с себя сосущих поросят, поглядела на меня и неопределённо хрюкнула, напомнив о тех довольно частых случаях, когда я выскакивал из закутков куда быстрее, чем входил в них. При виде разинутой пасти дюжей, свирепо хрипящей свиньи я всегда обретаю удивительную резвость.

И вот теперь я был в узком закутке. Принцесса как будто отнеслась ко мне с полным благодушием. Она снова хрюкнула, но совершенно мирно, и неторопливо улеглась на солому, подставив соски жадным маленьким ртам. Эта поза позволяла мне спокойно осмотреть её ногу.

– Ага, ага, та самая, – тревожно сказал мистер Уорли. – Утром она просто наступить на неё не могла.

На вид ничего серьёзного не было: роговой край одного копытца разросся и натирал чувствительную подошву, но ради подобных пустяков нас, как правило, не вызывали, Я удалил разросшийся край и смазал больное место нашей универсальной успокаивающей дегтярной мазью, а мистер Уорли всё это время стоял на коленях возле головы Принцессы, поглаживал её и что-то ласково ворковал ей на ухо. Слов я не разбирал. А может быть, он изъяснялся на свином языке, потому что Принцесса словно бы отвечала ему тихим похрюкиванием. Во всяком случае, это сработало лучше всякой анестезии, и все были счастливы на удивление – включая поросят, деловито в два ряда сосавших мать.

– Ну, всё в порядке, мистер Уорли. – Я выпрямился и протянул ему баночку мази:

– Втирайте понемножку два раза в день, и, не сомневаюсь, всё скоро заживёт.

– Большое спасибо, весьма вам благодарен! – Он потряс мне руку с таким жаром, словно я спас Принцессу от неминуемой гибели. – Рад был познакомиться с вами, мистер Хэрриот. Конечно, с мистером Фарноном я уже знаком года два и очень высокого о нём мнения. Любит он свиней, ах, как любит!

– Безусловно, мистер Уорли.

– Вот-вот, я сразу вижу! – Он некоторое время смотрел на меня увлажнившимися глазами, а затем удовлетворённо улыбнулся.

Мы вышли на задний двор – но не фермы, а гостиницы, ибо мистер Уорли был, собственно, не фермером, а хозяином отеля "Лангторпский водопад" и его обожаемые свинки размещались в бывших конюшнях и каретнике. Он держал только тэмуртов, и какую бы дверь вы ни отворили, ваши глаза встречались с глазами золотисто-рыжей свиньи. Несколько кабанчиков откармливались на сало и ветчину, но гордостью мистера Уорли были его свиноматки. У него их было шесть – Императрица, Принцесса, Бирюза, Ромашка, Далила и Примула.

Уже несколько лет опытные свиноводы убеждали мистера Уорли, что из его затеи с разведением свиней ничего не выйдет. Если браться за это всерьёз, говорили они, то нужно построить настоящий свинарник, а рассовывать свиноматок по каким-то перестроенным конюшням – последнее дело. И уже несколько лет любимицы мистера Уорли производили на свет рекордное число поросят и нежно их вскармливали. Все они без исключения были заботливыми матерями, не пожирали новорожденных и не придавливали их по небрежности, так что через восемь недель, как по расписанию, мистер Уорли отправлял на рынок двенадцать упитанных поросят.

Наверное, фермерам из-за этого пиво в горло не шло: ни у кого из них свиньи не приносили столько здоровых поросят, к тому же (что делало пилюлю ещё более горькой) хозяин "Лангторпского водопада" переселился сюда из какого-то промышленного города (Галифакса, если не ошибаюсь) – бывший владелец газетного киоска, хилый и близорукий, не имевший никакого понятия о сельском хозяйстве. По всем законам природы у него ничего не должно было получаться.

Мы вышли со двора и направились к тихому перекрестку, где я оставил машину. Чуть дальше шоссе круто ныряло в заросший деревьями овраг, где Дарроу бурлила и пенилась, стремительно переливаясь через зубчатый порог, преградивший ей путь. С того места, где я стоял, реки не было видно, но до меня доносились слабые отголоски её рёва, и перед моим мысленным взором из кипящей воды поднималась отвесная чёрная скала, а за ней виднелся травянистый откос противоположного берега, куда горожане приезжали полюбоваться водопадом.

Вот и теперь почти рядом с нами остановился большой сверкающий автомобиль. Пассажиры вылезли, и сидевший за рулем внушительный толстяк, подойдя к нам, объявил:

– Мы хотели бы выпить чаю.

Мистер Уорли негодующе поглядел на него:

– И выпьете, мистер! Когда я освобожусь. У меня с этим джентльменом важный разговор.

Повернувшись к нему спиной, он начал подробно расспрашивать меня, как ещё можно полечить ногу Принцессы.

Толстяк явно растерялся, и я хорошо его понимал. На мой взгляд, мистер Уорли мог проявить больше такта – ведь, в конце-то концов, он, как владелец гостиницы, был обязан поить и кормить людей. Однако, узнав его покороче, я понял, что главным для него были свиньи, а всё остальное относилось к числу досадных помех.

Короткость с мистером Уорли имела свои положительные стороны. Я люблю пропустить кружечку пива не вечером, когда открываются питейные заведения, а эдак в половине пятого, на исходе жаркого дня после возни с молодыми бычками в душном коровнике. Обливаясь потом, совсем измочаленный, с каким наслаждением укрывался я в заветной кухне мистера Уорли и маленькими глоточками попивал горький эль прямо со льда. Мистер Уорли ставил высокий кувшин на стол, располагался возле и говорил: "Ну, а теперь немножечко похрюкаем!" Его любовь к этой фразе заставила меня заподозрить, что он относится к собственному маниакальному увлечению свиным племенем не без юмора. Но как бы то ни было, наши беседы доставляли ему живейшее удовольствие.

Мы толковали о роже и чуме у свиней, об отравлении поваренной солью и паратифе, о сравнительных достоинствах сухих и запаренных кормов, а со стен на нас взирали портреты его несравненных свинок с изящными розетками, полученными на выставках.

Как-то во время особенно горячего обсуждения вентиляции помещений, предназначенных для опороса, мистер Уорли внезапно умолк и, отчаянно моргая за толстыми стёклами очков, сказал проникновенным голосом:

– А знаете, мистер Хэрриот, когда я сижу вот тут с вами и разговариваю, так я счастливей короля!

Его страсть приводила к тому, что он вызывал меня по всяким пустякам, и я невольно выругался себе под нос, когда его голос донесся однажды из телефонной трубки в час ночи:

– Ромашка днём опоросилась, мистер Хэррриот, только, по-моему, у неё не хватает молока. Поросятки, мне кажется, совсем изголодались. Вы не приедете?

Постанывая, я выбрался из кровати, спустился вниз и побрёл через сад к гаражу. К тому времени, когда машина выехала из проулка, я начал мало-помалу просыпаться и, остановившись у гостиницы, уже смог поздороваться с мистером Уорли достаточно бодро. Но бедняга даже не ответил. Свет керосинового фонаря озарял его осунувшееся от тревоги лицо.

– Надеюсь, вы сумеете помочь ей быстро. Я очень за неё беспокоюсь: лежит как каменная, а поросятки преотличные. Целых четырнадцать!

Я понял его волнение, едва заглянув в закуток. Ромашка неподвижно лежала на боку, а крохотные поросята толклись у её сосков. Они бросали один, хватали другой, повизгивали и опрокидывали друг друга в тщетной попытке утолить голод. Их тельца выглядели тощими и дряблыми – верный признак, что желудки у них пусты. Мысль, что новорожденные поросята погибнут просто потому, что мать их не кормит, была мне невыносима – но это могло произойти так легко! Скоро они оставят попытки сосать и бессильно лягут на пол. А тогда их уже не спасти.

Присев на корточки, я поставил Ромашке термометр и оглядел её вздутый бок в рыжей щетине, отливавшей под фонарём медью.

– Она что-нибудь сегодня ела?

– Очистила корытце, как всегда.

Температура оказалась нормальной. Я начал водить руками по соскам, по очереди оттягивая их. Изнывающие от голода поросята вцеплялись острыми зубками мне в пальцы, когда я отодвигал их в сторону. Но, несмотря на все мои усилия, я не сумел выжать ни капли молока. Вымя казалось полным, даже раздутым, и все-таки ни единой капельки.

– У неё же там сухо, верно? – испуганно прошептал мистер Уорли.

Я встал и повернулся к нему:

– Это просто агалактия. Мастита нет, и Ромашка не больна, но что-то тормозит отпускной рефлекс. Молока у неё много, сейчас мы ей кое-что впрыснем, и оно пойдет.

Говоря это, я пытался придать своему лицу непроницаемое выражение, потому что готовился к одному из любимейших моих салонных фокусов. В подобных случаях инъекция питуитрина оказывает поистине волшебное действие.

Она срабатывает не позже чем через минуту и, хотя не требует никакого искусства, впечатление производит крайне эффектное.

Ромашка не возмутилась, когда я вогнал иглу глубоко ей в бедро и ввёл три кубика внутримышечно. Она была всецело поглощена беседой со своим хозяином – почти соприкасаясь носами, они обменивались нежными похрюкиваниями.

Я убрал шприц, немного послушал, как они воркуют, и решил, что торжественный момент наступил. Я снова нагнулся к соскам, и мистер Уорли уставился на меня в изумлении:

– Что вы делаете?

– Проверяю, не пошло ли молоко.

– Откуда, чёрт подери! Вы же её только-только укололи, а у неё там все сухо!

Такой зачин превзошёл все мои ожидания. Для полного триумфа мне не хватало только барабанной дроби. Я зажал в пальцах один из напряжённых задних сосков. Вероятно, где-то в глубине души я позёр, потому что в подобных обстоятельствах всегда стараюсь брызнуть молоком на противоположную стену. На этот раз я для пущего эффекта решил направить струйку мимо левого уха хозяина гостиницы, но немного не рассчитал и оросил его очки.

Он снял их и начал медленно протирать, словно не веря своим глазам.

Потом нагнулся и сам потянул за сосок.

– Да это же чудо! – воскликнул он, когда молоко щедро потекло на его ладонь. – В жизни такого не видывал!

Поросята мигом разобрались в ситуации. Не прошло и нескольких секунд, как драки и визг прекратились, они улеглись ровным рядком и наступила тишина. Блаженное выражение их мордочек свидетельствовало, что они лихорадочно наверстывают упущенное время.

Глава 22

Многие фермы не оповещают проезжих о своём названии, а потому было очень приятно увидеть на воротах надпись большими чёрными буквами:

"Хестон-Грейндж".

Я вылез из машины и поднял щеколду. Ворота тоже были в полном порядке – створки распахнулись сами и тем избавили меня от необходимости открывать их, подпирая плечом. У подножия склона я увидел солидный дом из серого камня и с парой эркеров, которые добавил какой-то преуспевающий владелец в викторианские времена.

Он стоял на ровном лугу в излучине реки, и сочная зелень травы, безмятежное плодородие окружающих полей резко контрастировали с суровыми холмами на заднем плане. Могучие дубы и вязы укрывали дом, а нижняя часть склона густо поросла соснами.

Я направился к службам, как обычно, громким голосом возвещая о своём приезде. Подходить к двери дома, стучать и спрашивать хозяина не полагалось – некоторые усматривали в таком вопросе завуалированное оскорбление.

Дата добавления: 2015-03-31