От редакции 27 страница

– Что с вами, Эндрю? Что случилось?

Он нечего не ответил и, нелепо съежившись рядом с собакой, глухо зарыдал.

В конце концов, он всё-таки заговорил, но не отнял рук от лица. В его охрипшем голосе звучало отчаяние:

– Я не выдержу! Если Рой ослепнет, я покончу с собой!

Я в ужасе смотрел на подёргивающийся затылок. Только не это! Сразу после Поля! Но ведь есть и некоторое сходство...

Эндрю, тихий, застенчивый человек, тоже был одинок в свои тридцать с лишним лет и тоже всюду брал с собой фокса. Он снимал квартиру и, казалось, вёл беззаботную жизнь, но в его высокой сутулой фигуре и бледном лице чудилось что-то хрупкое.

В первый раз Рой попал ко мне на приём несколько месяцев назад.

– Я назвал его Роем, потому что он ещё щенком изрыл весь сад, – объяснил Эндрю с улыбкой, но его большие тёмные глаза смотрели на меня тревожно, с каким-то страхом.

Я засмеялся.

– Надеюсь, вы не хотите, чтобы я излечил его от этого? Средство, которое отучило бы фокстерьера рыть, мне ни в одном учебнике не попадалось.

– Нет-нет, что вы! Но его глаза... Это тоже началось, когда он был щенком.

– Ах так? Ну-ка расскажите.

– Когда я его купил, глаза у него словно бы немножко гноились, но продавец объяснил, что он их просто засорил и раздражение скоро пройдёт. И действительно, они стали лучше. Но совсем это не прошло. Впечатление такое, что они всё время чуточку раздражены.

– Почему вы так думаете?

– Он трётся мордой о ковёр, а на ярком свету начинает моргать.

– Так-так! – Я повернул мордочку фокса к себе и внимательно осмотрел веки. Слушая Эндрю, я уже прикинул диагноз и не сомневался, что обнаружу либо заворот век, либо не правильно растущие ресницы. Но я ошибся. Веки выглядели нормально, и поверхность роговицы – тоже. Только, пожалуй, в зрачке и в радужной оболочке чудилась какая-то нечёткость.

Я достал из шкафчика офтальмоскоп.

– Сколько ему теперь?

– Около года.

– Значит, это у него уже десять месяцев?

– Примерно так. Но день на день не приходится. Почти всё время он выглядит и ведёт себя совершенно нормально, а потом вдруг с самого утра лежит в корзинке и жмурится, словно ему не по себе. Но боли он вроде бы не испытывает, а так, что-то вроде раздражения... но это я уже говорил.

Я кивнул, стараясь сделать умное лицо, но за его словами не вырисовывалось никакой знакомой картины. Включив лампочку офтальмоскопа, я посмотрел сквозь хрусталик в глубину самого чудесного и хрупкого из всех органов чувств – на яркий гобелен сетчатки, на сосок зрительного нерва и ветвящиеся кровеносные сосуды. Всё выглядело совершенно нормальным.

– А он все ещё роется в саду? – спросил я, как всегда в случае недоумения хватаясь за соломинку. А вдруг глаза раздражает сыплющаяся в них земля?

Эндрю покачал головой.

– Нет, теперь почти перестал. И в любом случае его плохие дни с рытьём никак не связаны.

– Да? – Я потёр подбородок. Эндрю явно уже успел сам всё это обдумать. Моя растерянность возрастала. Ко мне постоянно приводили собак, "страдающих глазами", и всегда обнаруживались какие-то симптомы, какие-то причины... – А сегодня один из его плохих дней?

– Утром мне казалось, что да, но сейчас ему как будто полегче. Только он всё что-то щурится, верно?

– Да... вроде бы.

Действительно, Рою словно досаждал солнечный свет, лившийся в окно. А иногда он на несколько секунд крепко закрывал глаза, как будто чувствовал себя скверно. Но, чёрт побери, ни одного конкретного симптома!

Я не стал говорить его хозяину, что так ничего и не понял – подобная откровенность доверия не укрепляет, – а укрылся за деловым тоном:

– Я дам вам лекарство. Пускайте ему в глаза две-три капли три раза в день. И держите меня в курсе. Возможно, дело в какой-то застарелой инфекции.

Я вручил ему пузырёк с двухпроцентным раствором борной кислоты и погладил Роя по голове.

– Будем надеяться, старина, что у тебя всё наладится, – сказал я, и обрубок хвоста весело завилял в ответ. Рой выглядел смышлёным, ласковым и очень симпатичным, а экстерьер у него был – хоть на выставку гладкошёрстных фокстерьеров: вытянутая морда, длинная шея, острый нос и изящные прямые ноги.

Он соскочил со стола и запрыгал вокруг хозяина. Я засмеялся.

– Торопится поскорее уйти отсюда, как большинство моих пациентов! – Я нагнулся и похлопал его по спине. – Редкий крепыш.

– Это верно. – Эндрю гордо улыбнулся. – По правде говоря, я часто думаю, что, если бы не глаза, он во всех отношениях был бы молодцом из молодцов. Видели бы вы его на лугу – бегает быстрее гончей!

– Вполне возможно. Так держите меня в курсе, хорошо? – Я проводил их до дверей и занялся другими делами, к счастью не подозревая, что начался один из самых тягостных эпизодов за всю мою практику.

После этого первого визита я заинтересовался Роем и его хозяином.

Эндрю, очень милый тихий человек, был агентом фирмы химических удобрений и, как я сам, значительную часть времени проводил в разъездах по окрестностям Дарроуби. Фокс неизменно его сопровождал, и прежде я не раз с улыбкой замечал, что пёсик всегда с любопытством смотрел вперёд сквозь лобовое стекло, опираясь передними лапами на приборную доску или на руку хозяина, переводившего рычаг передач.

Однако теперь, когда у меня появилось к ним личное отношение, я обнаружил, что фоксик, наблюдая окружающий мир, извлекал из этого огромное удовольствие. Во время этих поездок он ничего не упускал: шоссе впереди, проносящиеся мимо дома, люди, деревья и луга – всё вызывало в нём живейшее любопытство.

Однажды мы с Сэмом повстречали его, гуляя по вересковой пустоши на широкой, открытой всем ветрам вершине холма. Но был май, вокруг веяло теплом, и жаркое солнце успело подсушить зелёные тропинки в вереске. Рой белой молнией мелькал над бархатистым дёрном, а заметив Сэма, подскочил к нему, на мгновение выжидательно замер и умчался к Эндрю, который стоял посреди большой травянистой прогалины. Там золотым огнём пылали кусты дрока, и фоксик носился по этой естественной арене, упиваясь собственной быстротой и здоровьем.

– Вот это и есть чистая радость бытия, – сказал я.

Эндрю застенчиво улыбнулся:

– Да, он удивительно красив, правда?

– А как его глаза? – спросил я.

Он пожал плечами.

– Иногда хорошо, иногда не так хорошо. Примерно как раньше. Но, должен сказать, после капель ему как будто становится легче.

– И всё-таки бывают дни, когда ему не по себе?

– К сожалению, да. Иногда глаза его очень мучают.

На меня вновь нахлынуло ощущение бессилия.

– Пойдёмте к машине, – сказал я. – Надо его посмотреть.

Я поднял Роя на капот и снова исследовал его глаза. Веки во всех отношениях были нормальными. Значит, в прошлый раз я ничего не пропустил. Но в солнечном луче, косо падающем на глазное яблоко, я вдруг различил в роговице очень слабую дымку. Небольшой кератит, который в тот раз ещё нельзя было заметить. Но причина? Причина?

– Тут требуется что-нибудь посильнее. – Я порылся в багажнике. – У меня есть кое-что с собой. На этот раз попробуем ляпис.

Эндрю привёл Роя неделю спустя. Дымка исчезла – возможно, сыграл свою роль ляпис, – но скрытая причина осталась. По-прежнему что-то было далеко не в порядке, но мне не удавалось выяснить, что именно.

И вот тут-то я встревожился по-настоящему. Неделю за неделей я атаковал эти глаза всем, что содержалось в фармакопее окись ртути, хинозол, сернистый цинк, ихтиол и ещё сотни снадобий, теперь давно уже канувших в Лету.

Тогда у меня не было сложных современных антибиотиков и стероидных препаратов, но теперь я знаю, что они тоже не помогли бы.

Однако настоящий кошмар начался, когда я увидел, что в роговицу начинают проникать пигментные клетки. Зловещие коричневые крапинки собирались по краям и тёмными нитями вторглись в прозрачную оболочку – в окно, через которое Рой видел мир. Мне и раньше приходилось наблюдать такие клетки. Раз появившись, они обычно уже не исчезали. И они были непрозрачными.

Весь следующий месяц я пытался остановить их с помощью моего жалкого арсенала, но они неумолимо продвигались вперёд, сужая и затуманивая поле зрения Роя. Теперь их заметил и Эндрю: когда он в очередной раз привел фоксика на приём, руки его тревожно сжимались и разжимались.

– Он видит всё хуже и хуже, мистер Хэрриот. В машине он по-прежнему смотрит по сторонам, но раньше он лаял на всё, что ему не нравилось – например, на других собак, – а теперь он их попросту не видит. Он... он слепнет.

Мне хотелось закричать, пнуть стол, но это не помогло бы, а потому я промолчал.

– Всё дело в этой коричневой плёнке, верно? – сказал он. – Что это такое?

– Пигментарный кератит, Эндрю. Он иногда возникает из-за длительного воспаления роговицы – передней оболочки глаза – и с трудом поддаётся лечению. Но я постараюсь сделать всё, что в моих силах.

Однако моих сил оказалось недостаточно. Этот тихо наползающий прилив был беспощаден, пигментные клетки сливались в почти чёрный слой, опуская непроницаемый занавес между Роем и окружающим миром, который он с таким любопытством разглядывал. И всё это время меня, не переставая, томило тревожное сознание неизбежности.

И вот теперь, пять месяцев спустя после того, как я в первый раз исследовал глаза Роя, Эндрю не выдержал. От нормальной роговицы не осталось почти ничего – лишь крохотные просветы в буро-чёрном пятне позволяли фоксику что-то иногда увидеть. Надвигалась полная темнота.

Я снова потрогал его за плечо.

– Успокойтесь, Эндрю. Сядьте! – Я придвинул ему единственный деревянный стул в смотровой. Он сел, но ещё долго продолжал сжимать голову в ладонях. Наконец он повернул ко мне заплаканное, исполненное отчаяния лицо.

– Мне невыносимо думать об этом! – с трудом выговорил он. – Рой такой ласковый, такой весёлый! Он же всех любит! Чем он заслужил это?

– Ничем, Эндрю. От подобной беды не застрахован никто. Поверьте, я вам глубоко сочувствую.

Он помотал головой.

– Но ведь для него это особенно страшно. Вы же видели, как он сидит в машине... ему всё интересно. Если он не будет видеть, жизнь утратит для него смысл. И я тоже не хочу больше жить.

– Не надо так говорить, Эндрю. Вы перегибаете палку. – Я поколебался.

– Извините меня, но вам следовало бы посоветоваться с врачом.

– Да я от него не выхожу, – глухо ответил Эндрю. – И сейчас тоже наелся таблеток. Он говорит, что у меня депрессия.

Слова эти прозвучали, как звон похоронного колокола. Всего неделю назад Поль, и вот... У меня по спине пробежала дрожь.

– И давно вы?..

– Уже больше двух месяцев. И мне становится хуже.

– А раньше у вас это бывало?

– Никогда. – Он заломил руки и уставился в пол. – Доктор говорит, что мне надо продолжать принимать таблетки и всё пройдёт, но я уже на пределе.

– Доктор прав, Эндрю. Вы должны продолжать, и всё будет в порядке.

– Не верю, – пробормотал он. – Каждый день тянется, как год. Мне всё опротивело. И каждое утро я просыпаюсь с ужасом, что вот опять надо начинать жить.

Я не знал, что ему сказать. Как помочь.

– Дать вам воды?

– Нет... спасибо.

Он снова повернул ко мне белое как мел лицо. Его тёмные глаза были полны страшной пустоты.

– Какой смысл продолжать? Ведь я знаю, что мне всегда будет так же плохо.

Я не психиатр, но мне было ясно, что людям в состоянии Эндрю не говорят, чтобы они бросили валять дурака и взяли себя в руки. И тут меня осенило.

– Ну хорошо, – сказал я. – Предположим, вам всегда будет плохо, но тем не менее вы обязаны заботиться о Рое.

– Заботиться о нём? Но что я могу сделать? Он же слепнет! Ему уже ничем нельзя помочь.

– Вы ошибаетесь, Эндрю. Именно теперь вы ему и нужны. Без вас он пропадёт.

– Не понимаю...

– Вот вы ходите с ним гулять. Постарайтесь водить его по одним и тем же тропинкам и лугам, чтобы он как следует с ними освоился и мог свободно там бегать. Только держитесь подальше от ям и канав.

Он сдвинул брови.

– Но ему же не будет никакого удовольствия гулять!

– Ещё какое! Вот увидите!

– Да, но...

– А большой двор у вас за домом, где он бегает, вам придётся содержать в порядке, следить, чтобы в траве не валялось ничего, обо что он мог бы ушибиться или пораниться. Да и глазные капли... Вы сами говорили, что ему от них легче. Кто будет их закапывать, кроме вас?

– Но, мистер Хэрриот... вы же видели, как он всегда выглядывает из машины, когда я беру его с собой...

– Будет выглядывать и дальше.

– Даже если ослепнет?

– Да! – Я положил руку ему на локоть. – Поймите, Эндрю, теряя зрение, животные не понимают, что с ними происходит. Это всё равно ужасно, я понимаю, но Рой не испытывает тех душевных мучений, какие терзали бы слепнущего человека.

Эндрю встал.

– Но я-то их испытываю, – сказал он с судорожным вздохом. – Я так долго боялся, что это случится. Ночами не спал, всё думал. Такая жестокая несправедливость... Маленькая беспомощная собака, которая никому не причиняла никакого зла...

Он заломил руки и зашагал взад и вперёд по комнате.

– Вы просто сами себя изводите! – сказал я резко. – В этом вся беда.

И Рой для вас – только предлог. Вы терзаетесь, вместо того чтобы постараться ему помочь.

– Но что я могу? Ведь всё, о чём вы говорите, не сделает его жизнь счастливее.

– Ещё как сделает! Если вы по-настоящему возьмётесь за это, Рою предстоят ещё долгие годы счастливой жизни. Всё зависит только от вас.

Словно во сне, он взял фокса на руки и побрёл по коридору к входной двери. Он уже спускался с крыльца, когда я окликнул его:

– Показывайтесь своему доктору, Эндрю. Принимайте таблетки и не забывайте (последние слова я выкрикнул во весь голос) – вы должны всерьёз заняться Роем!

Помня о Поле, я некоторое время жил в постоянном напряжении, но на этот раз никто не ошеломил меня трагической новостью. Наоборот, я довольно часто видел Эндрю Вайна – то в городе с Роем на поводке, то в машине, за лобовым стеклом которой маячила белая мордочка, но чаще всего в лугах у реки, где он, видимо, следуя моему совету, выбирал для прогулки ровные открытые пространства, вновь и вновь проходя по одним и тем же тропкам.

И там у реки я однажды его окликнул:

– Как дела, Эндрю?

Он хмуро посмотрел на меня:

– Ну, он не так уж плохо находит дорогу. Конечно, я за ним приглядываю и никогда не хожу с ним на заболоченный луг.

– Отлично. Так и надо. Ну, а вы сами?

– Вас это действительно интересует?

– Конечно.

– Сегодня у меня хороший день. – Он попытался улыбнуться. – Мне только очень тревожно и скверно на душе. А в плохие дни меня душит страх и я не знаю, куда деваться от отчаяния и полной беспросветности.

– Это очень грустно, Эндрю.

Он пожал плечами.

– Только не думайте, что я упиваюсь жалостью к себе. Вы же сами меня спросили. Во всяком случае, я придумал способ, как справляться. Утром гляжу на себя в зеркало и говорю: "Ладно, Вайн, наступает ещё один жуткий день, но ты будешь работать и будешь заниматься своей собакой".

– Вы молодец, Эндрю. И всё пройдёт. Пройдёт бесследно – вам даже вспоминать будет странно.

– Доктор говорит то же самое, но пока... – Он быстро перевёл взгляд на фокса:

– Пошли, Рой!

Он резко повернулся и зашагал прочь. Фоксик затрусил позади. Эндрю расправил плечи, упрямо пригнул голову, и во мне проснулась надежда – такой яростной решимостью дышала вся его фигура.

Надежда меня не обманула: и Эндрю, и Рой вышли победителями из своего тяжёлого испытания. Я понял это уже через несколько месяцев, но ярче всего живёт в моей памяти встреча с ними года два спустя. Произошла она на той же плоской вершине холма, где я впервые увидел Роя, когда он радостно носился среди цветущего дрока.

Да и теперь его никак нельзя было назвать грустным: он уверенно бегал по ровному зелёному дёрну, что-то вынюхивал и время от времени безмятежно задирал ногу у каменной ограды на склоне.

Увидев меня, Эндрю засмеялся. Он пополнел и казался другим человеком.

– Рой знает тут каждую пядь земли, – сказал он. – По-моему, это самое любимое его место. Видите, как он блаженствует!

Я кивнул.

– Выглядит он вполне счастливым.

– Да, ему хорошо. Он ведёт полную жизнь, и, честно говоря, я порой забываю, что он слеп. – Помолчав, Эндрю добавил:

– Вы тогда были правы: предсказали, что будет именно так.

– И чудесно, Эндрю! – сказал я. – У вас ведь тоже всё хорошо?

– Да, мистер Хэрриот. – Его лицо на миг омрачилось. – Вспоминая то время, я просто не могу понять, как мне удалось выкарабкаться. Словно я провалился в тёмный овраг и всё-таки мало-помалу сумел выбраться на солнечный свет.

– Да, я заметил, вы совсем такой, как прежде.

Он улыбнулся.

– Не совсем. Я стал лучше... то есть лучше, чем был раньше. Это жуткое время пошло мне на пользу. Помните, вы сказали, что я сам себя терзаю? Потом я понял, что только этим всю жизнь и занимался. Принимал к сердцу любую пустячную неприятность и изводил себя.

– Можете не объяснять, Эндрю, – сказал я печально. – В этом я и сам мастак.

– Что же, наверное, таких, как мы, много, только я достиг особого мастерства, и вы видели, во что мне это обошлось. Собственно, выручил меня Рой – то, что надо было о нём заботиться. – Он вдруг просиял:

– Нет, вы только поглядите!

Фоксик исследовал гниющие остатки деревянной изгороди, возможно когда-то составлявшей часть овечьего загона, и спокойно прыгал то туда, то сюда между кольями.

– Поразительно! – ахнул я. – Даже не догадаешься, что с ним что-то неладно.

Эндрю обернулся ко мне:

– Мистер Хэрриот, знаете, я гляжу на него, и мне не верится, что слепая собака способна проделывать такое. Как вы думаете... как вы думаете, может, он всё-таки хоть чуточку видит?

Я ответил не сразу.

– Ну возможно, эти бельма не совсем непрозрачны. Тем не менее, видеть он ничего не может – разве что улавливает некоторую разницу между светом и тьмой. Честно говоря, я не знаю. Но в любом случае он так хорошо ориентируется в знакомых местах, что разницы большой нет.

– Да, конечно! – Он философски улыбнулся. – Ну, нам пора. Пошли, Рой.

Эндрю щёлкнул пальцами и зашагал через вереск по тропе, которая, словно зелёная стрела, указывала на солнечный горизонт. Фоксик тотчас обогнал его и кинулся вперёд – не рысцой, а бурным галопом.

Я не скрывал тогда, что не сумел установить причину слепоты Роя, но в свете современных достижений глазной хирургии склоняюсь к мысли, что у него был так называемый keratitis sicca. В те времена это заболевание попросту не было известно, но и знай я, что происходит с глазами Роя, это мало что дало бы. Латинское название означает "высыхание роговицы", и возникает этот процесс, когда слёзные железы собаки плохо функционируют. В настоящее время его лечат либо закапыванием искусственных слёз, либо с помощью сложной операции, выводящей в глаза протоки слюнных желез. Но и теперь, несмотря на все новейшие средства, мне доводилось видеть, как, в конце концов, верх брала беспощадная пигментация.

Вспоминая этот эпизод, я испытываю благодарное чувство. Самые разные побуждения помогают людям преодолевать душевную депрессию. Чаще всего это мысль о семье – сознание, что ты нужен жене и детям; порой человек берёт себя в руки во имя какого-то общественного долга, но Эндрю Вайна спасла собака.

Я думаю о том тёмном овраге, который смыкался вокруг него, и не сомневаюсь, что он выбрался к свету, держась за поводок Роя.

Глава 55

Я воображал себя неплохим учителем и с удовольствием наставлял подростков, которые приезжали в Дарроуби, чтобы узнать что-нибудь из ветеринарной практики. И вот я снисходительно улыбаюсь одному из моих учеников.

– В сельской практике ты ни с чем подобным не столкнёшься, Дэвид, – сказал я. Это был один из тех ребят, которые иногда отправлялись со мной в объезды. Пятнадцатилетний парнишка, решивший, что он хочет стать ветеринаром. Правда, вид у него сейчас был несколько ошеломлённый.

И винить его я никак не мог. Он пришёл в первый раз и думал, что проведёт со мной весь день на фермах среди йоркширских холмов, знакомясь с трудностями лечения коров и лошадей, а тут эта дама с пуделем и Эммелиной!

Появлению дамы в смотровой предшествовало непрерывное попискивание резиновой куколки, которую она то и дело сжимала в руке. При каждом писке пудель Люси делала несколько неохотных шажков вперёд, пока, наконец, не оказалась на столе. И вот она стоит на нём, вся дрожа и печально поглядывая вокруг.

– Без Эммелины она никуда не ходит, – объяснила дама.

– Без Эммелины?

– Без своей куколки. – Дама показала резиновую игрушку. – С тех пор как это началось, Люси прямо – таки влюбилась в неё.

– Ах так! Но что началось?

– Вот уже две недели она какая-то странная: очень вялая и почти ничего не ест.

Я нашарил термометр на подносе у себя за спиной.

– Ну, мы сейчас её посмотрим. Если собака не ест, значит, дело неладно.

Температура оказалась нормальной. Я тщательно выслушал Люси, но звуки в стетоскопе тоже были совершенно нормальными. Сердце гремело у меня в ушах размеренно и спокойно. Ощупав живот, я также не нашёл никаких отклонений.

Дама поглаживала кудрявую шерсть Люси, а собачка грустно смотрела на неё томными глазами.

– Я очень беспокоюсь. Она отказывается идти гулять. Собственно говоря, без Эммелины её невозможно выманить из дома.

– Простите?..

– Я говорю, что она шагу из дома не ступит, если не попищать Эммелиной, да и тогда она еле волочит ноги, словно совсем одряхлела, хотя ей всего три года. А вы ведь знаете, какой она всегда была живой и бойкой.

Я кивнул. Действительно, Люси была сгустком энергии; мне не раз доводилось видеть, как она бешено носилась по лугу и высоко взмывала в воздух, прыгая за мячиком. Несомненно, у неё что-то очень серьёзное, а я ничего не могу найти!

Да и перестала бы она рассказывать о том, как ей приходится пищать Эммелиной! Я покосился на Дэвида. Только что я убедительно объяснял, что ему надо усердно заниматься физикой, химией и биологией, – иначе в ветеринарное училище не поступишь. И тут вдруг резиновые голыши!

Нет, необходимо направить беседу в более клиническое русло.

– Ещё какие-нибудь симптомы? – спросил я. – Кашель? Запоры? Диарея?

Не повизгивает ли она от боли?

Дама покачала головой.

– Нет. Ничего похожего. Она только всё время оглядывается по сторонам, жалобно смотрит на нас и ищет Эммелину.

Ну вот опять! Я кашлянул.

– И рвоты не было? Например, после еды?

– Ни разу. Если она и поест немножечко, то тут же отправляется за Эммелиной и тащит её к себе в корзинку.

– Неужели? Не вижу, какое это может иметь отношение к её состоянию...

Вы уверены, что она не начинает вдруг прихрамывать?

Дама словно бы не слышала меня.

– А когда она прыгает с Эммелиной в корзинку, то начинает как-то вертеться и царапать одеяльце, словно устраивает для неё уютное гнездышко.

Я скрипнул зубами. Ну прекрати же! И тут меня осенило.

– Одну минутку! – перебил я. – Вы сказали – гнёздышко?

– Да, она царапает одеяло уж не знаю сколько времени, а потом укладывает на него Эммелину.

– Так-так! – Ещё вопрос, и всё станет ясно. – А когда у неё в последний раз была течка?

Дама постучала себя пальцем по щеке.

– Дайте подумать... Да в середине мая. Значит, девять недель назад.

Вот она – разгадка!

– Будьте добры, положите её на спину, – сказал я.

Вытянувшись на спине, Люси устремила страдальческий взгляд в потолок, а я лёгонько провёл пальцами по её молочным железам. Они были тугими и вздутыми. Когда я слегка потянул за сосок, из него показалась капля молока.

– У неё ложная беременность, – сказал я.

Дама поглядела на меня круглыми глазами.

– Что-что?

– Довольно частое явление у сук. Они как бы ощущают, что у них будут щенки, и к концу цикла приходят в это состояние. Приготовление гнезда – очень типичное явление, а у некоторых даже вздувается живот. И у них появляются всяческие странности.

– Только подумать! – Дама засмеялась. – Люси, ах ты дурочка! Так напугать нас по пустякам! – Она поглядела на меня. – Она ещё долго останется такой?

Я пустил горячую воду и начал мыть руки.

– Нет, не очень. Я вам дам таблетки. Если через неделю не пройдёт, загляните за новой порцией. Но в любом случае не беспокойтесь. Рано или поздно она станет прежней.

Я прошёл в аптеку, насыпал таблеток в коробочку и вручил её даме.

Поблагодарив меня, она повернулась к своей собачке, которая сидела на полу, мечтательно глядя в пространство.

– Идём, Люси! – сказала она, но пудель и ухом не повёл. – Люси! Я тебе говорю! Мы уходим! – Она пошла по коридору, но собачка только наклонила голову набок, точно прислушиваясь к какой-то внутренней музыке.

Минуту спустя её хозяйка вернулась и с досадой посмотрела на неё. – Ах ты, гадкая упрямица! Ну, ничего не поделаешь...

Она открыла сумочку и достала голыша. Эммелина запищала, и Люси поглядела на неё со смутным обожанием. Писк начал удаляться по коридору, Люси пошла следом, как зачарованная, и скрылась за углом.

Я виновато улыбнулся Давиду.

– Ну едем, – сказал я. – Ты хочешь посмотреть, как лечат скот; могу тебя заверить, что это совсем-совсем другое!

В машине я продолжал:

– Пойми меня правильно. Я вовсе не отношусь пренебрежительно к работе с мелкими животными. Безусловно, эта ветвь нашей профессии требует особенно высокой квалификации, и я глубоко убеждён, что оперировать их – большое и сложное искусство. Просто не суди об этом по Эммелине. Впрочем, нам, прежде чем ехать на фермы, придётся навестить ещё одну собаку.

– А какую? – спросил мальчик.

– Ну, мне позвонил мистер Рингтон и сказал, что его далматинка совсем переменилась. Она ведёт себя настолько странно, что он не рискнул привести её на приём.

– Как по-вашему, что с ней?

Я задумался.

– Конечно, это глупо, но почему-то мне сразу померещилось бешенство, самая страшная из собачьих болезней. Слава богу, благодаря строжайшим карантинным правилам нам пока удаётся не допустить её в страну. Но в колледже нас так упорно предупреждали против бешенства, что я всегда держу его в уме, хотя и не ожидаю столкнуться с ним на практике. А с далматинкой может быть всё что угодно. Надеюсь только, что она не бросается на людей, – ведь в таких случаях собак нередко приходится усыплять, а мне это всегда тяжело.

Первые слова мистера Рингтона отнюдь не рассеяли моей тревоги.

– Последнее время Тесса стала очень злобной, мистер Хэрриот. Несколько дней назад она вдруг поскучнела и принялась рычать по всякому поводу.

Откровенно говоря, она начала бросаться на чужих. Утром вцепилась почтальону в лодыжку. Крайне неприятно!

Настроение у меня ещё больше упало.

– Даже укусила! Просто не верится. Она всегда была такой кроткой. Я ведь делал с ней, что хотел.

– Да-да, – пробормотал мистер Рингтон. – А уж с детьми она была просто овечкой. Я ничего не понимаю. Но пойдёмте к ней.

Далматинка сидела в углу гостиной и угрюмо на нас посмотрела. Мы с ней были старыми друзьями, а потому я спокойно подошёл и протянул руку со словами "Здравствуй, Тесса". Обычно в ответ она бешено виляла хвостом и только что не лизалась, но сегодня её тело замерло и напряглось, а зубы грозно обнажились. Она не зарычала, но верхняя губа пугающе взлетела, точно на пружине.

– В чём дело, старушка? – спросил я, и клыки вновь беззвучно сверкнули, а глаза загорелись свирепой первобытной ненавистью. Я ничего не понимал – Тессу просто нельзя было узнать.

– Мистер Хэрриот, – опасливо окликнул меня хозяин. – На вашем месте я не стал бы к ней подходить.

Я отступил на шаг.

– Да, пожалуй. Вряд ли она позволит мне произвести осмотр. Но неважно, расскажите подробности.

– Собственно, рассказывать больше нечего, – растерянно ответил мистер Рингтон. – Она просто стала другой – вы же сами видите.

– Ест хорошо?

– Очень. Съедает всё, что ей ни дай.

– Никаких необычных симптомов?

– Никаких, если не считать этой перемены в характере. Домашних она к себе подпускает, но, честно говоря, любого чужого человека, если он подойдёт слишком близко, искусает.

Я провёл пальцами по волосам.

– Какие-нибудь перемены в доме? Новорожденный ребёнок? Другая прислуга? Новые гости?

– Ничего похожего. Всё совершенно так же, как раньше.

– Я спросил потому, что животные иногда ведут себя так из ревности или если их раздражают какие-то перемены.

– Простите, – мистер Рингтон пожал плечами, – но у нас ничего не переменилось. Утром жена даже подумала, не сердится ли Тесса на нас за то, что во время последней течки мы три недели не выпускали её из дома. Но это было давно. Месяца два назад.

Я обернулся к нему как ужаленный.

– Два месяца?

– Что-то около того.

Неужели и тут! Я попросил мистера Рингтона:

– Будьте добры, поставьте её на задние лапы.

– Вот так?

Он подхватил Тессу под мышки и приподнял так, что она встала на задние лапы животом ко мне.

По-видимому, ничего другого я и не ждал: во всяком случае, два ряда вздувшихся сосков не вызвали у меня ни малейшего удивления. Хотя это было лишним, но я наклонился и, потянув за один из них, брызнул белой струйкой.

Дата добавления: 2015-03-31