Текст 99

На меня самое сильное впечатление производят сны, в которых поднимается далёкое детство и в неясном тумане встают уже не суще­ствующие лица, тем более дорогие, как всё безвозвратно утраченное. Я долго не могу проснуться от такого сна и долго вижу живыми тех, кто давно уже в могиле. И какие всё милые, дорогие лица! Кажется, чего бы не дал, чтобы хоть издали взглянуть на них, услышать знако­мый голос, пожать их руки и ещё раз вернуться к далёкому-далёкому прошлому. Мне начинает казаться, что эти молчаливые тени чего-то требуют от меня. Ведь я стольким обязан этим бесконечно дорогим для меня людям...

Но в радужной перспективе детских воспоминаний живыми явля­ются не одни люди, а и те неодушевлённые предметы, которые так или иначе были связаны с маленькой жизнью начинающего малень­кого человека. И сейчас я думаю о них, снова переживая впечатления и ощущения детства.

В этих немых участниках детской жизни на первом плане всегда, конечно, стоит детская книжка с картинками... И это была та живая нить, которая выводила из детской комнаты и соединяла с остальным миром. Для меня до сих пор каждая детская книжка является чем-то живым, поскольку она пробуждает детскую душу, направляет дет­ские мысли по определённому руслу и заставляет биться детское серд­це вместе с миллионами других детских сердец. Детская книга - ве­сенний солнечный луч, который заставляет пробуждаться дремлю­щие силы детской души и вызывает рост брошенных на эту благодар­ную почву семян. Дети, благодаря этой книжке, сливаются в одну громадную духовную семью, которая не знает этнографических и гео­графических границ.

Здесь мне придётся сделать небольшое отступление именно по по­воду современных детей, у которых приходится сплошь и рядом на­блюдать полное неуважение к книге. Растрёпанные переплёты, следы грязных пальцев, загнутые углы листов, всевозможные каракули на нолях - одним словом, в результате получается книга-калека.

Трудно понять причины всего этого, и можно допустить только одно объяснение: нынче выходит слишком много книг, они значи­тельно дешевле и как будто потеряли настоящую цену среди других предметов домашнего обихода. У нашего поколения, которое помнит дорогую книгу, сохранилось особенное уважение к ней как к предме­ту высшего духовного порядка, несущего в себе яркую печать таланта и святого труда.

(По Д.Мамину-Сибиряку*)

*Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк (1852-1912) – писатель-этнограф, в своих произведениях изображал жизнь Урала и Сибири 2-й половины ХIX века, автор рассказов и сказок для детей.

ТЕКСТ 100

Ревность — чувство естественное. Его в той или иной мере испыты­вают все люди. И я даже не уверена, что было бы хорошо, если бы рев­ность совсем исчезла: боюсь, что от этого обеднела бы любовь. Беда не it том, что один не ревнует, а другой ревнует. Беда в том, что эгоизм, свойственный любви, становится безмерным, если мы его не контро­лируем, не сдерживаемся и не стараемся «властвовать собою», как го­ворил Пушкин.

Ведь, в сущности, ревность - это неверие в себя. Это постоянно грызущее душу подозрение, что ты недостоин любви своего избранни­ка или своей избранницы, что есть или может быть кто-то более дос­тойный. Все горькие упрёки в том, как можно было предпочесть МН... другого, имеют в подтексте сомнение в своём праве на любовь.

И, с другой стороны, это недоверие к тому, кого любишь. Значит, ты допускаешь возможность, что другой может стать ближе и дороже твоей возлюбленной, что ты для неё не единственный на белом свете. Па самом-то деле мы знаем (из сказки Антуана де Сент-Экзюпери «Маленький принц»), что среди пяти тысяч роз всегда есть ОДНА, и только от нас самих зависит, найдём ли мы в себе силы и терпение, чтобы радоваться ей. А ревность отравляет нашу радость, мы страда­ем сами да ещё мучим того, кого любим. Я вас любил так искренно, так нежно, Как дай вам Бог любимой быть другим, — в этих пушкинских строках нет худшего из людских пороков - само­довольства, но есть достоинство, есть уверенность в силе и ценности своей любви, есть забота о любимой.

Когда любовь рождается, она, как новорождённый младенец, бес­помощна. Но вот она крепнет, встаёт на ноги, шагает. Она растёт - на её нежном, чистом теле появляются первые царапины, шрамы, ино­гда - раны. Залечивать их каждый учится сам. Но общее для всех лю­дей, наверное, одно: как жалеем мы ударившегося ребёнка, так надо жалеть свою любовь и своего любимого.

Крушение любви начинается с той минуты, когда один из двоих начинает жалеть себя, оправдывать себя, думать о себе. В любви не бывает одного страдающего сердца: все чувства делятся двумя, и ду­мать о втором человеке - непременный закон. Любовь даёт силы на самоотречение, отказ от эгоизма, преодоление ревности. Ведь в насто­ящей любви каждый переступает через себя ради другого. И это не значит уничтожить своё «я», это значит найти себя в самом значи­тельном из чувств, которые дарованы человеку. (По Н.Долининой*)

*Наталья Григорьевна Долинина (1928-1979) – прозаик, литературовед, драматург, автор книг о произведениях русской литературы.

Текст 101

1)На дворе метель бушевала, с ожесточением рвала ставни и разыгрывалась во всё степное раздолье. (2)Наступила глухая полночь. (3)Все заснули, кроме офицера, который шёпотом разговаривал со своей соседкой.

- (4)Я виноват перед вами, - говорил офицер, - я сказал глупость. (5)Вы, кажется, на меня рассердились.

- (6)Нет, я не рассердилась. (7)Только я женщина несветская, я не привыкла к подобным любезностям. (8)Я знаю, вы смеётесь над уездными дамами, и Пушкин над ними смеялся... (9)И подлинно, есть много в них смешного, но, может быть, в то же время много и грустного. (10)Подумайте, - продолжала она, как будто говоря сама с собой, - что такое судьба женщины молодой, знающей только по книгам, что есть хорошего в жизни? (11)Муж её в отъезжем поле. (12)Он, может быть, человек хороший... (13)Да всё не то: скучно в деревне... и не то что скучно, а досадно, обидно как-то. (14)Все жалеют об узнике в темнице; никто не пожалеет о женщине, с детства приговорённой к вечной ссылке, к вечному заточению. (15) А вам весело в Петербурге?

- (16)Весело, - сказал, вздохнув, офицер, - да, мне там очень весело, слишком весело... (17)Я человек светский. (18)Только что странно: я от излишества, вы от...- мы оба дожили до одного, то есть до тяжкой скуки. (19)Вы жалуетесь, что в вашей одинокой ссылке вам негде развернуть души и сердца; мы же, вечно ищущие недосягаемого, мы чувствуем, что душа и сердце подавлены в нас. (20)Вы знаете холод одиночества, но вы, слава богу, не знаете еще холода общественной жизни. (21)Вы знаете, что любить надо, а мы знаем, что любить некого. (22)В вас кипят надежда и сила, нас давит бессилие и немощь.

- (23)Вы были влюблены? - спросила она едва внятно...

-(24)Ещё бы! (25)Да и как! (26)Да что в том толку... (27)В свете идти на любовь - значит идти на верный обман. (28)Любовь - душа вселенной; но этой душе куда как тесно в свете, и знаете ли почему? (29)Потому, что за ней выглядывает тщеславие. (30)Я тоже иногда думал, что меня любили, а вышло что же? (31)Любили не меня, а бального кавалера, светского франта, и я не знал, как совладать со своими соперниками.

- (32)Неужели? - сказала она невольно. - (33)Да кто ж они могли быть?

- (34)Да мало ли их... (35)Бальное платье, мелочная досада, глупая сплетня, завидное приглашение, маскарадный наряд и тьма подробностей, составляющих, так сказать, всю сущность светских женщин.

- (36)Так вы не верите в любовь?

- (37)Сохрани бог! (38)В любовь нельзя не верить; но я говорю только, что любить-то некого. (39)Для любви нужно столько условий, столько счастливой случайности, столько душевной свежести и неиспорченности.

(40)Он замолчал. (По В.А.Соллогубу)

Текст 102

(1)…Есть много признаков, отличающих человека от животного. (2)Я не к тому, что человек умный, а животное глупое. (3)Животное совсем не глупое. (4)Животное обладает большим умом, но его ум всегда связан с определённой ситуацией. (5)А человек всегда находится в непредвиденной ситуации. (6)И тут у него есть две «ноги»: интеллект и совесть. (7)Как совесть без развитого интеллекта слепа, но не опасна, так опасен интеллект без совести.

(8)Мы живём в очень интересное время. (9)И хотя неинтересных времён нет, бывают такие времена, в которых историки, оставляя чистые страницы, отмечают, что ничего не произошло. (10)А те страницы, которые полностью исписаны, посвящены часто времени, в котором жизнь ничего лёгкого не представляет. (11)Она тогда требует от человека очень многого. (12)Человек перестаёт быть винтиком, у него возникает множество ситуаций, когда появляется возможность выбора: поступить одним или другим способом. (13)Каким? (14)На это ему дана совесть, и потому его можно судить. (15)Нельзя судить камень за то, что он падает вниз, но не говорите себе: «Я был в таком положении, я ничего плохого не хотел, но были такие обстоятельства, я иначе поступить не мог…» (16)Это неправда! (17)Не бывает обстоятельств, когда нельзя поступить иначе. (18)А если у нас такие обстоятельства всё-таки находятся, значит, у нас нет совести. (19)Совесть – это то, что диктует, как поступить, когда есть выбор. (20)А выбор есть всегда… (21)Выбор – вещь тяжёлая, поэтому дураком быть легче, с дурака нет спросу: «Мне приказали, а что я мог сделать?» (22)«Меня привели, а вы бы сами попробовали…»

(23)Я напомню слова декабриста Пущина, друга Пушкина, сказанные им в разговоре с царём. (24)Человек, у которого руки были скованы, на вопрос Николая: как вы решились на такое дело? – отвечал: иначе я бы считал себя подлецом. (25)Этим он говорил: у меня есть совесть, есть выбор – либо эти руки в цепях, либо я сам себя буду считать подлецом. (26)История показала, что высокая нравственность декабристов помогла им перенести самые тяжкие испытания, выпавшие на их долю в Сибири.

(27)Итак, чему же учатся люди? (28)Люди учатся Знанию, люди учатся Памяти, люди учатся Совести. (29)И только в этом случае можно говорить о культуре человека. (30)Конечно, нельзя сделать так: я сегодня проснулся, захотел стать культурным и начал сочувствовать униженным и оскорблённым. (31)Так не бывает, и самые добрые намерения здесь не помогут. (32)Надо вырабатывать душу.(Ю.Лоттман)

Текст 103

(1)Стоял сентябрь. (2)Мы уже десятый день на этом сталинградском заводе. (З)Десятый день немцы бомбят город. (4)Бомбят - значит, там ещё наши. (5)3начит, идут бои. (6)Значит, есть фронт. (7)Это лучше, чем в июле, когда мы отступали...

(8)Игорь часто спорит с Георгием Акимовичем:

(9)- Не умеем мы воевать.

(10)- А что такое уметь, Георгий Акимович?

(11)- Уметь? (12)От Берлина до Волги дойти - вот что значит уметь.

(13) - Отойти от границы до Волги тоже надо уметь.

(14)Георгий Акимович смеётся мелким сухим смешком. (15)Игорь начинает злиться. (16)- Мы будем воевать до последней капли крови. (17)Русские всегда так воюют. (18)Но шансов у нас всё-таки мало. (19)Нас сможет спасти только чудо. (20)Иначе нас задавят. (21)3адавят организованностью и танками.

(22)Чудо?..

(23)Недавно ночью шли мимо солдаты. (24)Я дежурил у телефона и вышел покурить. (25)Они шли и пели, тихо, вполголоса. (26)Я даже не видел их, я только слышал их шаги по асфальту и тихую, немного даже грустную песню про Днепр и журавлей. (27)Я подошёл. (28)Бойцы расположились на отдых вдоль дороги, на примятой траве, под акациями. (29)Мигали огоньками цигарок. (30)И чей-то молодой, негромкий голос доносился откуда-то из-под деревьев:

(31)- Нет, Вась... (32)Ты уж не говори. (ЗЗ)Лучше нашей нигде не сыщешь. (34)Ей-Богу... (35)Как масло земля - жирная, настоящая. –

(36)Он даже причмокнул как-то по-особенному. - (37)А хлеб взойдёт - с головой закроет...

(38)А город пылал, и красные отсветы прыгали по стенам цехов, и где-то совсем недалеко трещали автоматы то чаще, то реже, и взлетали ракеты, и впереди неизвестность и почти неминуемая смерть.

(39)Я так и не увидел того, кто это сказал. (40)Кто-то крикнул: «Приготовиться к движению!» (41)Все зашевелились, загремели котелками. (42)И пошли. (43)Пошли медленным, тяжёлым шагом. (44)Пошли к тому неизвестному месту, которое на карте их командира отмечено, должно быть, красным крестиком.

(45)Я долго стоял ещё и прислушивался к удалявшимся и затихшим потом совсем шагам солдат.

(46)Есть детали, которые запоминаются на всю жизнь. (47)И не только запоминаются. (48)Маленькие, как будто незначительные, они проникают в тебя, начинают прорастать, вырастают во что-то большое, значительное, вбирают в себя всю сущность происходящего, становятся символом.

(49)И вот в песне той, в тех простых словах о земле, жирной, как масло, о хлебах, с головой закрывающих тебя, было что-то... (50)Я даже не знаю, как это назвать. (51)Толстой называл это «скрытой теплотой [...]». (52)Возможно, это и есть то чудо, которого так ждём мы все, чудо более сильное, чем немецкая организованность и танки с чёрными крестами...

(По В. Некрасову)

ТЕКСТ 104

(1)Мне случалось встречать Константина Георгиевича Паустовского. (2)И тогда он всегда вспоминал Женю. (3)Женю Разикова, который был хорошим товарищем в походе и оказался смелым солдатом на войне. (4)Женя Разиков погиб на фронте - погиб, выручая товарищей. (5)Но тогда до войны ещё было далеко - целых пять лет. (6)Мы сидели у костра, и Женя читал Багрицкого. (7)А потом мы спросили флагмана - Константина Георгиевича Паустовского, любит ли он Багрицкого. (8)Мы его спрашивали про стихи Багрицкого, а он стал рассказывать о самом Багрицком. (9)Оказывается, что он его хорошо знал и даже был с ним дружен. (10)Я не всё запомнил, что он рассказывал нам тогда про Багрицкого. (11)И я расскажу только про то, чего не могу спутать с прочитанным позднее. (12)Не могу спутать, потому что сразу вслед за этим наш флагман устроил нам экзамен. (13)Этого экзамена мы не выдержали. (14) А те экзамены, на которых проваливаешься, помнишь гораздо дольше, чем те, на которых всё проходит благополучно. (15) Наш флагман сказал, что Багрицкий не любил, когда в стихах говорят «птицы», или «деревья», или «травы». (16)Поэт и писатель каждое дерево, каждую птицу должны узнавать в лицо и знать по имени. (17)Вот тут-то и был устроен нам экзамен. (18)И оказалось, что мы не знали, как называются растения с малиновыми соцветиями у берега заводи, где был наш бивак. (19)И никто не знал, что стрелолист называется стрелолистом. (20)Мы не различали по виду и не знали по имени ни дикую рябинку - пижму, ни окопник, ни крестовник. (21)И даже опасное растение - ядовитый вех -был нам неизвестен. (22)Почти все деревья были для нас, городских ребят, просто деревьями, все кусты - просто кустами, все цветы - просто цветами. (23)А их было сотни разных. (24)Научиться узнавать растения и помнить их имена было трудно. (25)Сколько же нужно учиться этому! (26)Однажды наш флагман услышал от местного рыбака название кустарника, который рос на берегу около омута, - «свидина». (27)И записал его. (28)Выходит, что есть вещи, которые нужно узнавать всю жизнь. (29)Лес и реку. (30)Поле и луг. (31)3емлю и небо. (32)Облака на небе днём и звёзды на небе ночью тоже имеют свои лица и свои имена. (33)И их тоже нужно знать. (34)Особенно тому, кто собирается писать. (35)Тому, кто не собирается, тоже, если.

Текст 105

(1)Аптека души... (2)При раскопках дворца одного из фараонов Древнего Египта археологи обнаружили богато украшенное помещение со странной надписью у входа: «Аптека души».(3)Аптека— место, где делают и продают лекарства, чтобы лечить болезни человеческого тела.(4)А что же такое «аптека души»?(5)Однажды в нашей 607-й школе появился новый учитель. (б)Директор объяснил, что это наш новый преподаватель литературы, что зовут его Александр Александрович Титов, что просит любить его и жаловать. (7)Всё это время с лица гостя не сходило выражение лёгкой досады:(8)«Ну ладно, хватит уже, оставьте, мы разберёмся сами».(9)Первое появление Сан Саныча запомнилось не случайно. (10)По программе на этом уроке полагалось начинать «проходить Толстого». (11)Мы и начали. (12)Но как!(ГЗ)Уже через несколько минут новый учитель лицом к классу, раскрыв томик Горького, стал неторопливо и вразумительно читать по нему очерк о Льве Толстом.(14)Мы, что называется, оторопели. (15)Оторопели прежде всего от непривычности проявленного к нам доверия: можно слушать, можно и отключиться. (16)В классе повисла абсолютная тишина.(17)3ахватила сама увлекательность такого труда - слушать, только слушать, а не записывать, и не напрягаться для ответов, не тосковать от обязательности запоминания. (18)И захватила магия звучащего мастерского литературного слова, которое в исполнении чтеца как будто разогревала воздух, погружала нас, слушающих, в гипнотическую словесную ауру.(19)Добавлю, что весьма непростая эта литературная вязь была адресована нам без скидок на нашу возможную неготовность оценить её по достоинству. (20)Тем не менее слушайте, тянитесь, верьте в себя - это теперь принадлежит и вам тоже! (21)Так можно было понять, да так и хотелось понимать происходящее.(22)В центре послевоенной хулиганистой Марьиной Рощи, в оторопевшем от предложенных ему гуманитарных горизонтов классе, сплошь состоящем из всегда голодных, обношенных и при этом, конечно, искрящихся тайным подростковым зовом непременно состояться мальчишек, - в таком вот классе звучал удивительный текст об удивительном их соотечественнике.(23)«Видел я его однажды так, как, может быть, никто не видел: шёл к нему в Гаспру берегом моря и под имением Юсупова, на самом берегу, среди камней, заметил его маленькую, угловатую фигурку, в сером, помятом тряпье и скомканной шляпе. (24)Сидит, подперев скулы руками, -между пальцев веют серебряные волосы бороды, - и смотрит вдаль, в море, а к ногам его послушно подкатывают, ластятся зеленоватые волнишки, как бы рассказывая нечто о себе старому ведуну... (25)В задумчивой неподвижности старика почудилось нечто вещее, чародейское, углублённое во тьму под ним, пытливо ушедшее вершиной в голубую пустоту над землёй, как будто это он -его сосредоточенная воля - призывает и отталкивает волны, управляет движениемоблаков и тенями, которые словно шевелят камни, будят их... (26)Не изобразить словом, что почувствовал я тогда: было на душе и восторженно и жутко, а потом всё слилось в счастливую мысль:(27)«Не сирота я на земле, пока этот человек есть на ней!»(28)Не сиротами были и мы, потому что был этот человек! (29)Сан Саныч пронзил наши душиТолстым - с помощью горьковского текста, дал нам лекарство от всяческого безобразия. (30)Каким образом директор раздобыл для своей школы такого педагога, как Титов, остаётся загадкой.(31)А теперь и не спросишь... (32)Может быть, они вместе воевали... (ЗЗ)Александр Александрович, которого мы сразу упростили до Сан Саныча, был контужен под Сталинградом.(34)С тех пор плохо слышал. (35)Глухота у него получилась странная: в определенном регистре она вообще не давала о себе знать, но если собеседник форсировал голос, она сразу себя сказывала. (Зб)Тогда он просил, чтобы мы говорили тише. (37)Но это нам не мешало. (38)Именно там, на занятиях у Сан Саныча, мы услышали известную запись голоса Льва Толстого – обращение к яснополянским детям. (39)Перенесённый с эдисоновских восковых валиков на пластинку голос слышен отчётливо в каждом слове: (40)«Спасибо, ребята, что ходите ко мне!.. (41)А то, что я говорю, нужно для вас будет. (42)Помните, когда уж меня не будет,

Текст 106

Василий Федотов представлял собой довольно интересный тип купца, вышедшего из приказчиков и достигшего хорошего благосостояния, но корысть с желанием положить себе в карман лишний миллиончик погубила его. (2)Федотов был среднего роста, плешивый, старался не смотреть вам в глаза. (З)При встречах он поднимал веки, быстрым взглядом осматривал вас и сейчас же опускал их; такой же взгляд, применяемый как особый род кокетства, приходилось наблюдать у некоторых женщин. (4)Он был крайне нервный; когда он говорил с вами, поднимал глаза к небу, руки тоже, чтобы засвидетельствовать правоту свою, а если этого было, по его мнению, мало, он изливал слезу, бил себя в грудь. (5)Вся его фигура, весь вид его с этими жестами и слезами были какие-то неестественные, и ему особо не доверяли, называя его за глаза Васькой Федотовым, говоря: «Этот Васька всё-таки пригласит нас на «чашку чая». (6)У купечества «чашка чая» означала собрание кредиторов с предложением скидки. (7)И это мнение оказалось совершенно правильным; он своевременно, перед приглашением на «чашку чая», перевёл на свою жену оба дома, стоимость которых составила около трёхсот тысяч рублей, положил на её имя в банк капитал, тоже триста тысяч рублей, и был уверен: этим он обеспечил себя на чёрный день. (8)Но оказалось, что, как говорится, человек предполагает, а Бог располагает. (9)Конкурс прошёл, а жена выпроводила его из своего дома. (10) Федотов, оскорблённый, разорённый, чтобы существовать, стал биржевиком и, занимаясь комиссионерством, захаживал к знакомым с разными предложениями. (11)Однажды во время такого прихода он, хмурый, несчастный, с блуждающими от волнения глазами, войдя ко мне, сел на стул и, схватив себя за голову, упал на стол и зарыдал. (12)Рыдания его были искренние, а не лукавые, как приходилось ему проделывать раньше для получения каких-либо выгод; сейчас он действительно страдал. (13)Вода и валерьяновые капли привели его в более спокойное состояние, он извинился за причинённое беспокойство и рассказал: (14) — Вам известно, что я лишился всего состояния, любимого дела, покинут женой, но это, как ни больно было для меня, я перенёс. (15)У меня была единственная дочка, которая была для меня дороже всего. (16)Выдавая замуж, я наградил её пятьюдесятью тысячами рублей, на столько же дал ей бриллиантов и приданого; когда бы она ни приходила ко мне, я всегда дарил ей что-нибудь, спрашивал её: «Не нужно ли чего тебе?» (17)Она была для меня радость и любовь, я жил для неё, и она была для меня всё! (18)И вот по дороге к вам, у Ильинских ворот, я вижу её, идущую мне навстречу. (19)Можете представить мою неожиданную радость! (20)Я спешу к ней. (21)Она же, увидев меня, повернула в сторону, сделав вид, что не желает со мной говорить. (22)Это было уже сверх сил моих!

Текст 107

(1)Личная жизнь талантливых людей, как правило, вызывает огромный интерес у обывателя. (2)Это любопытство обычно не одобряется общественным мнением, однако некоторые подробности творческой жизни гениев действительно помогают человеку лучше познать самого себя.

(3)Возьмём, к примеру, такое сложное понятие, как творчество. (4)Известно, что идти в творчестве можно двумя путями: путём вдохновения и путём неустанного труда. (5)Существование двух типов творческой деятельности отнюдь не результат умозрительных рассуждений: наука в последние годы чётко выделяет два типа одарённых людей. (6)Существует два полюса гениальности: представителей одного можно было бы назвать гениями от природы, представителей другого -гениями от себя.

(7)Гении от природы - это Моцарт, Рафаэль, Пушкин; они творят так, как поют птицы: страстно, самозабвенно, естественно, непринуждённо. (8)Например, Иоганна Себастьяна Баха однажды спросили, трудно ли писать музыку, на что великий композитор ответил отрицательно, добавив, что главное - вовремя нужным пальцем попасть на нужную клавишу. (9)Гении от природы, как правило, выделяются своими способностями с детских лет, и судьба благоприятствует им уже в начале жизненного пути.

(10)В исторической веренице гениев от себя мы видим застенчивого, косноязычного Демосфена, ставшего величайшим оратором Древней Греции. (11)Здесь же и гигант Ломоносов, преодолевший свою великовозрастную неграмотность, и поразительный Ван Гог... (12)Многие из людей этого типа в детстве и юности производили впечатление малоспособных: английский писатель, политический деятель Свифт, немецкий математик, астроном, физик Гаусс считались бездарными; гениальный философ Гегель - неспособным к философии; великому Ньютону не давались точные науки, а знаменитого физика и математика Гельмгольца признавали чуть ли не слабоумным. (13)У гениев от себя преобладает несокрушимая воля, неуёмное стремление к самоутверждению, колоссальная жажда знаний и деятельности, феноменальная работоспособность.

(14)Жду от вас вопроса, который так и хочет сорваться у вас с языка: «Мы-то здесь при чём? (15)Мы-то не гении, мы обыкновенные школьники, студенты!» (16)Не спешите с выводами! (17)Ведь гении, представляющие два противоположных полюса, - это своего рода пики человеческих способностей, наглядно иллюстрирующие разный характер одаренности, способностей, ума. (18)По-моему, гении от природы -своеобразный «пик», представляющий людей эмоциональных, тогда как гении от себя - вершины взлёта рационального человеческого начала. (19)Каждый же из вас тяготеет к одному из этих полюсов. (20)И от вашего склада ума, творческого темперамента во многом зависит умение учиться, способность в дальнейшем выстроить свою профессиональную жизнь. (21)Так что учитесь у великих: размышления об их жизни, творческой судьбе помогут вам лучше понять себя. (По В. Пекелису)

Текст 108

(1)Утром, бреясь перед зеркалом, с неожиданной неприязнью я увидел бледность на лице, морщины под глазами, которые словно улыбались кому-то чересчур доброжелательно, и, кривясь, вспомнил, как вчера встретился в дверях лаборатории с молодым удачливым профессором, делающим необъяснимо быструю карьеру в науке. (2) Его карьера не была определена особым умом или выдающимся талантом, однако он стремительно шёл в гору, защитил кандидатскую, уже писал докторскую, поражая коллег- сверстников бойким продвижением и умением нравиться начальству. (3)Мы не любили друг друга, едва здоровались издали, наша нелюбовь была и в тот момент, когда мы столкнулись в дверях, но, увидев меня, он молниеносно заулыбался счастливой улыбкой, излучая энергию радости, горячего восхищения этой внезапностью встречи, и стиснул мне руку со словами:

(4)–Очень, очень рад вас видеть, коллега! (5)Только на днях прочитал вашу первоклассную статью об Антарктике и очень посожалел, что не работаем вместе над одной проблемой!

(6)Я знал, что он лгал, ибо никакого дела ему не было до моей работы, и хотелось сухо ответить принятыми словами вежливости «благодарю», «спасибо», но я тоже заулыбался обрадованной улыбкой, затряс его руку так продолжительно, так долго, что показалось: его испуганные пальцы в какой-то миг попытались вывинтиться из моих пальцев, а я, тряся ему руку, говорил совсем осчастливленно:

(7)–Я слышал, начали докторскую? (8)Что ж, это великолепно, не упускаете время, мне весьма нравится ваша серьёзность, профессор!

(9)Я не знал, что со мной происходит, я говорил приятно-льстивые фразы, вроде бы под диктовку, и чувствовал, что улыбаюсь сахарнейшей улыбкой, ощущаемой даже лицевыми мускулами. (10)И это ощущение собственной собачьей улыбки, долгое трясение его руки и звук своего голоса преследовали меня целый день – о, как потом я морщился, скрипел зубами, ругал всеми словами, проклиная некоего второго

человека внутри себя, кто в некоторых обстоятельствах бывал сильнее разума и воли.

(11)Что это было? (12)Самозащита? (13)Благоразумие? (14)Инстинкт раба? (15)Молодой профессор не был талантливее, не был умнее меня, кроме того, занимал положение в институте, зависимое от исследований моей лаборатории, а она нисколько не зависела от его работы. (16)Но почему с таким сладострастным упоением я тряс руку этому карьеристу и говорил приятные фальшивые слова?

(17)Утром, во время бритья разглядывая своё лицо, я вдруг испытал приступ бешенства против этого близкого и ненавистного человека в зеркале, способного притворяться, льстить, малодушничать, как будто надеялся прожить две жизни и у всех проходных дверей обезопасить весь срок земной.

Юрий Васильевич Бондарев

Текст 109

Два чувства дивно близки нам –

В них обретает сердце пищу –

Любовь к родному пепелищу,

Любовь к отеческим гробам.

На них основано от века,

По воле Бога самого,

Самостоянье человека –

Залог величия его.

(1)Пушкинские слова эти пронзительной глубиной своей обращают память и чувства к отчему дому. (2)Куда ни относила бы житейская волна, какое бы разнообразие ни предлагала, всё бытие твоё останется суетой без памяти об отчем крове, без тех нитей, которые протягивает сердце к Отчизне, без частицы души, может, наиглавнейшей, обращённой таинственным зеркальцем к матери, к отцу, к городу или деревне, где ты рос.

(З)Поразительная категория - «самостоянье человека». (4)Нет, не примитивно-утилитарная самостоятельность, а именно самостоянье, ведь в этом слове заключено особое определение души, ума и сердца, в самостоянье человека заключено очень многое, и помечено оно - верно! - любовью к родному.

(5)Без любви человек пуст; нет и не может быть любви между двумя людьми, если каждый из них не любит чего-то своего, отдельного, необъяснимого, порой трудно называемого; если не любит своей памяти – прозрачной речки, пескарей на золотистой отмели, тихого кружения берёзового листа в осенний листопад, трепета молодой осинки на весеннем ветру, дымка из трубы и ледяной дорожки, по которой так здорово было прокатиться, разбежавшись что есть мочи, в дальнем и близком детстве...

(6)«С чего начинается Родина?» (7)Песенный вопрос этот кажется неточным и риторическим; родина ни с чего не начинается — она была, она есть, она будет вечно, если говорить о ней применительно ко всем и ко всякому; в отдельном же человеке она не начинается тоже - сам человек и есть Родина, (8)Любовь к ней - естественное чувство. (9)Самостоянье и величие человека зависят от этой естественной любви, а растоптавший любовь эту жалок и ничтожен. (10)0н изгой в отчем доме. (11)Ему всё равно, где жить и что видеть окрест. (12)Такой живёт страстями мелкими - он сам себя отрёк от самостоянья. (13)Родины в нём нет.

(14)Неважно, какой он, отчий дом, где он стоит или, может, не стоит вовсе, снесённый беспощадным лезвием бульдозера. (15)Даже несуществующий, он есть вечно в твоём сознании и будет, пока будешь ты. (По А. Лиханову)

Текст 110

Мы ждали своих ребят из поиска.

Никогда не забуду ее тонкое лицо, склоненное над рацией, и тот блиндаж начальника штаба дивизиона, озаренный двумя керосиновыми лампами, бурно клокочущим пламенем из раскрытой дверцы железной печки: по блиндажу, чудилось, ходили теплые волны домашнего покоя, обжитого на короткий срок уюта. Вверху, над накатами, — звезды, тишина, вымерзшее пространство декабрьской ночи, ни одного выстрела, везде извечная успокоенность сонного человеческого часа. А здесь, под накатами, молча лежали мы на нарах, и, засыпая, сквозь дремотную паутинку, я с мучительным наслаждением видел какое-то белое сияние вокруг ее коротко подстриженных, по-детски золотистых волос.

Они, разведчики, вернулись на рассвете, когда все в блиндаже уже спали, обогретые печью, успокоенные затишьем, — вдруг звонко и резко заскрипел снег в траншее, раздался за дверью всполошенный оклик часового, послышались голоса, смех, хлопанье рукавицами.

Когда в блиндаж вместе с морозным паром весело ввалились, затопали валенками двое рослых разведчиков, с накаленно-багровыми лицами, с густо заиндевелыми бровями, обдав студеным холодом маскхалатов, когда ввели трех немцев-языков в зимних каскетках с меховыми наушниками, в седых от инея длинных шинелях, когда сонный блиндаж шумно заполнился топотом ног, шуршанием мерзлой одежды, дыханием людей, наших и пленных, одинаково прозябших в пространстве декабрьских полей, я вдруг увидел, как она, радистка Верочка, медленно, будто в оцепеняющем ужасе, встала возле своей рации, опираясь рукой на снарядный ящик, увидел, как один из пленных, высокий, красивый, оскалив в заискивающей улыбке молодые чистые зубы, поднял и опустил плечи, поежился, вроде бы желая погреться в тепле, и тогда Верочка странно дрогнула лицом, светлые волосы от резкого движения головы мотнулись над сдвинутыми бровями, и, бледнея, кусая губы, она шагнула к пленным, как в обморочной замедленности расстегивая на боку маленькую кобуру трофейного “вальтера”.

Потом немцы закричали заячьими голосами, и тот, высокий, инстинктивно защищаясь, суматошно откачнулся с широко разъятыми предсмертным страхом глазами.

И тут же она, страдальчески прищурясь, выстрелила и, вся дрожа, запрокинув голову, упала на земляной пол блиндажа, стала кататься по земле, истерически плача, дергаясь, вскрикивая, обеими руками охватив горло, точно в удушье.

До этой ночи мы все безуспешно добивались ее любви.

Тоненькая, синеглазая, она предстала в тот миг перед нами совсем в другом облике, беспощадно разрушающем прежнее — нечто слабое, загадочное в ней, что на войне так влечет всегда мужчину к женщине.

Пленного немца она ранила смертельно. Он умер в госпитале.

Но после того наша общая влюбленность мальчишек сменилась чувством брезгливой жалости, и мне казалось, что немыслимо теперь представить, как можно было (даже в воображении) целовать эту обманчиво непорочную Верочку, на наших глазах сделавшую то, что не дано природой женщине.

Никто не знал, что в сорок втором году в окружении под Харьковом она попала в плен, ее изнасиловали четверо немецких солдат, надругались над ней — и отпустили, унизительно подарив свободу.

Ненавистью и мщением она утверждала справедливость, а мы, в той священной войне убивавшие с чистой совестью, не могли простить ее за то, что выстрелом в немца она убила в себе наивную слабость, нежность и чистоту, этот идеал женственности, который так нужен был нам тогда.

Текст 111

В казарму привезли раненого. Это был молодой матрос, которого товарищ ударил ножом в спину. Поссорились они или, подвыпивши, не поделили чего-нибудь - этого я не помню. У меня только осталось впечатление, что правда на стороне раненого, и я помню, что удар был нанесен внезапно, из-за угла. Уже одно это направляло симпатии к пострадавшему. Он рассказывал о случае серьезно и кратко, не выражая обиды и гнева, как бы покоряясь печальному приключению. Рана была не опасна. Температура немного повысилась, но больной, хотя лежал, - ел с аппетитом и даже играл в "шестьдесят шесть".

Вечером раздался слух: "доктор приехал, говорить будет".

Доктор? Говорить? Я направился к койке раненого. Доктор, пожилой человек, по-видимому, сам лично принимающий горячее участие во всей этой истории, сидел возле койки. Больной, лежа, смотрел в сторону и слушал.

Доктор, стараясь не быть назойливым, осторожно и мягко пытался внушить раненому сострадание к судьбе обидчика. Он послан им, пришел по его просьбе. У него жена, дети, сам он - военный матрос, откомандированный на частный пароход (это практиковалось). Он полон раскаяния. Его ожидают каторжные работы.

- Вы видите, - сказал доктор в заключение, - что от вас зависит, как поступить - "по закону" или "по человечеству". Если "по человечеству", то мы замнем дело. Если же "по закону", то мы обязаны начать следствие, и тогда этот человек погиб, потому что он виноват.

Была полная тишина. Все мы, сидевшие, как бы не слушая, по своим койкам, но не проронившие ни одного слова, замерли в ожидании. Что скажет раненый? Какой приговор изречет он? Я ждал, верил, что он скажет: "по человечеству". На его месте следовало простить. Он выздоравливал. Он был лицом типичный моряк, а "моряк" и "рыцарь" для меня тогда звучало неразделимо. Его руки до плеч были татуированы фигурами тигров, змей, флагов, именами, лентами, цветами и ящерицами. От него несло океаном, родиной больших душ. И он был так симпатично мужествен, как умный атлет...

Раненый помолчал. Видимо, он боролся с желанием простить и с каким-то ядовитым воспоминанием. Он вздохнул, поморщился, взглянул доктору в глаза и нехотя, сдавленно произнес:

- Пусть... уж... по закону. Доктор, тоже помолчав, встал. - Значит, "по закону"? - повторил он. - По закону. Как сказал, - кивнул матрос и закрыл глаза. Я был так взволнован, что не вытерпел и ушел на двор. Мне казалось, что у меня что-то отняли.

Текст 112

Загулял наш конюх. Поехал в райцентр вставлять зубы и по случаю

завершения такого важнейшего дела загулял. Рейсовый автобус ушел, и он

остался ночевать у свояка.

Кони (их было семеро -- два мерина, две кобылы и трое жеребят) долго

бродили по лугу, и когда я шел от реки с удочками, вскинули головы и долго

смотрели мне вслед, думая, что, может, я вернусь и загоню их в стойла

конюшни, но не дождавшись никого, сами явились в деревню, ходили от дома к

дому, и я решил, что они уснут на лугах или прижавшись к стене конюшни,

нагретой солнцем со дня.

Поздней ночью я проснулся, пошел на кухню попить квасу. Что-то

остановило меня, заставило глянуть в окно.

Густой-прегустой туман окутал деревню, далее которой вовсе ничего не

было видно, и в этой туманной пелене темнели недвижные, как бы из камня

вытесанные, силуэты лошадей. Мерины и кобылы стояли, обнявшись шеями, а в

середке, меж их теплых боков, опустив головенки, хвосты и желтенькие, еще

коротенькие гривы, стояли и спали тонконогие жеребята.

Я тихо приоткрыл окно, в створку хлынула прохлада, за поскотиной,

совсем близко, бегал и крякал коростель; в ложку и за рекой Кубеной пели

соловьи, и какой-то незнакомый звук, какое-то хрюканье, утробное и мерное,

доносилось еще. Не сразу, но я догадался, что это хрипит у самого старого,

надсаженного мерина в сонно распустившемся нутре.

Время от времени храп прекращался, мерин приоткрывал чуть смеженные

глаза, переступал с ноги на ногу, настороженно вслушиваясь -- не разбудил ли

кого, не потревожил ли, -- еще плотнее вдавливал свой бугристо вздутый живот

в табунок и, сгрудив жеребяток, успокаивался, по-человечьи протяжно вздыхал

и снова погружался в сон.

Другие лошади, сколь я ни смотрел на них, ни разу не потревожились, не

пробудились и только плотнее и плотнее жались друг к дружке, обнимались

шеями, грели жеребят, зная, что раз в табуне есть старшой, он и возьмет на

себя главную заботу -- сторожить их, спать вполусон, следить за порядком.

Коли потребуется, он и разбудит вcex, поведет куда надо. А ведь давно не

мужик и не муж этим кобылам старый заезженный мерин, давно его облегчили

люди и как будто избавили от надобностей природы, обрекли на уединенную,

бирючью жизнь. Но вот поди ж ты, нет жеребцов в табуне -- и старый мерин,

блюдя какой-то там неведомый закон или зов природы, взял на себя семейные и

отцовские заботы.

Все гуще и плотнее делался туман. Лошади проступали из него -- которая

головой, которая крупом. Домов совсем не видно стало, только кипы дерев в

палисаднике, за травянистой улицей, еще темнели какое-то время, но и они

скоро огрузли в серую густую глубь ночи, в гущу туманов, веющих наутренней,

прохладной и промозглой сонной сырью.

И чем ближе было утро, чем беспросветной становилось в природе от

туманов, тем звонче нащелкивали соловьи. К Кубене удрал коростель, пытался

перескрипеть заречного соперника, и все так же недвижно и величественно

стояли спящие кони под моим окном. Пришли они сюда оттого, что я долго сидел

за столом, горел у меня свет, и лошади надеялись, что оттуда, из светлой

избы, непременно вспомнят о них, выйдут, запрут в уютной и покойной конюшне,

да так и не дождались никого, так их тут, возле нашего палисадника, сном и

сморило.

И думал я, глядя на этот маленький, по недосмотру заготовителей, точнее любовью конюха сохраненный и все еще работающий табунок деревенских лошадок, что, сколько бы машин ни перевидал, сколько бы чудес ни изведал, вот эта

древняя картина: лошадь среди спящего села, недвижные леса вокруг, мокро

поникшие на лугах цветы бледной купавы, потаенной череды, мохнатого и

ядовитого гравилатника, кусты, травы, доцветающие рябины, отбелевшие черемухи, отяжеленные мокром, -- все это древнее, вечное для меня и во мне нетленно.

Текст 113

В детстве я ненавидела утренники, потому что к нам в садик приходил отец. Он садился на стул возле ёлки, долго пиликал на своём баяне, пытаясь подобрать нужную мелодию, а наша воспитательница строго говорила ему:"Валерий Петрович, повыше!" Все ребята смотрели на моего отца и давились от смеха. Он был маленький, толстенький, рано начал лысеть, и, хотя никогда не пил, нос у него почему-то всегда был свекольно-красного цвета, как у клоуна. Дети, когда хотели сказать про кого-то, что он смешной и некрасивый, говорили так:"Он похож на Ксюшкиного папу""

И я сначала в садике, а потом в школе несла тяжёлый крест отцовской несуразности. Все бы ничего (мало ли у кого какие отцы!), но мне было не понятно, зачем он, обычный слесарь, ходил к нам на утренники со своей дурацкой гармошкой. Играл бы себе дома и не позорил ни себя, ни свою дочь! Часто сбиваясь, он тоненько, по-женски, ойкал, и на его круглом лице появлялась виноватая улыбка. я готова была провалиться сквозь землю от стыда и вела себя подчёркнуто холодно, показывая своим видом, что этот человек с красны носом не имеет ко мне никакого отношения.

Я училась в третьем классе, когда сильно простыла. У меня начался отит. От боли я кричала и стучала ладонями по голове. Мама вызвала скорую помощь, и ночью мы поехали в районную больницу. По дороге попали в страшную метель, машина застряла, и водитель визгливо, как женщина, стал кричать, что теперь мы все замёрзнем. Он кричал пронзительно, чуть ли не плакал, и я думала, что у него тоже болят уши. Отец спросил, сколько осталось до райцентра. Но водитель, закрыв лицо руками, твердил: "Какой я дурак!". Отец подумал и тихо сказал маме:"Нам потребуется всё мужество!". Я на всю жизнь запомнил эти слова, хотя дикая боль кружила меня, как метель снежинку. Он открыл дверцу машины и вышел в ревущую ночь. Дверца захлопнулась за ним, и мне показалось, будто огромное чудовище, лязгнув челюстью, проглотило моего отца. Машину качало порывами ветра, по заиндевевшим стёклам с шуршанием осыпался снег. Я плакала, мама целовала меня холодными губами, молоденькая медсестра обречённо смотрела в непроглядную тьму, а водитель в изнеможении качал головой.

Не знаю, сколько прошло времени, но внезапно ночь озарилась ярким светом фар, и длинная тень какого-то великана легла на моё лицо. Я зажмурилась и сквозь ресницы увидела своего отца. Он взял меня на руки и прижал к себе. Шепотом он рассказал маме, что дошёл до райцентра, поднял всех на ноги и вернулся с вездеходом.

Я дремала на его руках и сквозь сон слышала, как он кашляет. Тогда никто не придал этому значение. А он долго потом болел двусторонним воспалением лёгких.

... Мои дети недоумевают, почему, наряжая ёлку, я всегда плачу. Из тьмы минувшего ко мне приходит отец, он садится под ёлку и кладёт голову на баян, как будто украдкой хочет увидеть среди наряжённой толпы детей свою дочку и весело улыбнуться ей. Я гляжу на его сияющее счастьем лицо и тоже хочу ему улыбнуться, но вместо этого начинаю плакать.

Дата добавления: 2015-03-31