Часть 3 Эльдорадо 2 страница

Пришло время солировать адвокату:

— Протестую, Ваша Честь! Мой подзащитный состоял на официальной службе. Он был преподавателем в Бердслейском университете.

— Протест отклонен. Профессия подсудимого к делу не относится.

— Эта должность, — подзуживает обвинитель, — являлась лишь прикрытием для тайных и грязных страстей, обуревавших подсудимого.

— Я любил ее, — словно автомат, повторяет Гумберт со своей скамеечки.

— Сейчас вам слова не давали, — недовольно цыкает на него судья.

— Итак, — потирает руки обвинитель, обводя присутствующих победным взором. — В этом зале находятся свидетели, готовые подтвердить, что видели обвиняемого Гумберта Гумберта сразу же после совершения убийства.

— Протестую, Ваша Честь! — привстав, вмешивается неугомонный адвокат. — Словосочетание совершенное убийство, будучи еще не доказанным, не может быть пока что употреблено по отношению к моему подзащитному!

— Любопытно-любопытно, — не дождавшись ответа судьи, парирует обвинитель. — Тогда как же нам следует называть это? Само убийство?.. Что ж. Я не против. Но данный термин возможен только в одном случае: если допустить, что покойный господин Куильти сам нанес себе бесчисленное количество пулевых ранений… — в глазах обвинителя играют озорные искры, — и в том числе не менее трех в область спины, не забыв при этом прострелить себе ухо!

Зал сдержанно смеется.

— Отставить смех! — командует судья, хотя по его лицу заметно, что шутка пришлась ему по душе. — И впредь я попрошу господина обвинителя воздержаться от неуместных шуток. Здесь суд, а не цирк.

— Прошу прощения, Ваша Честь… — придав гуттаперчевому лицу подобающую серьезность, произносит обвинитель. — Добавлю только одно: в деле Гумберта имеется весьма подробный отчет коронера о ранениях, нанесенных Клэру Куильти. Выстрелы, кстати, были произведены из пистолета все того же господина Гумберта (что подтверждает баллистическая экспертиза)… Итак. Я вынужден повториться. В зале имеются важные свидетели, готовые опознать убийцу. Более того: они же были неподалеку и собственно в момент совершения преступления. Обвиняемый Гумберт Гумберт сам признался в злодеянии, объявив данным свидетелям, что он только что убил мистера Клэра Куильти. Шериф Паркингтона, проводивший первоначальное дознание, также находится в зале и готов подтвердить каждое мое слово.

— Обвиняемый, — просыпается судья, — вы подтверждаете этот факт?

— Да.

Адвокат гневно глядит на Гумберта: дело пахнет жареным, и с таким «помощничком» он явно каши не сварит.

— Что ж, — резюмирует судья. — В таком случае считаю показания шерифа и свидетелей по данному вопросу излишними.

— Протестую, Ваша Честь! — надрывается адвокат. — При помощи таких вот, с позволения сказать, упрощений не сведется ли сам суд к профанации закона? Билль о правах обеспечивает право обвиняемого на собственную защиту (которого он был сейчас лишен, поскольку подзащитному не была дана возможность оспаривать показания свидетелей), а также у подсудимого есть законное право отказываться от дачи показаний против самого себя!

— Протест отклонен! — стучит молоточком неумолимый судья. — Если бы обвиняемый желал воспользоваться последним названным правом, он бы им воспользовался.

Тут вмешивается обвинитель:

— Подсудимый публично признает свою вину! Этого более чем достаточно.

— Но… — не успокаивается адвокат, — но не следует ли учесть мотивы и состояние, в котором он совершил означенный проступок?!

— Это справедливо, — с неожиданной бодростью соглашается судья. — Что может заявить психиатрическая экспертиза? Я знаю: она была проведена несколько недель назад.

Гумберт взирает на происходящее, точно отстраненный зритель. Он видит, как на всеобщее обозрение выходит скромная фигура д-ра Рэя.

— Господа заседатели. Ваша Честь. Психиатрическая экспертиза, кою я имею честь представлять на суде, установила следующее: обвиняемый Гумберт Гумберт… (пауза) вменяем.

Судья удовлетворительно хмыкает и вопрошает:

— Что может сказать на это защита? (Выжидающе смотрит в сторону адвоката.)

Адвокат (встает и выходит в центр зала): — Положим, общее состояние… (кашляет) моего подзащитного вы сочли нормальным. Хотя, как вы понимаете, сама эта формулировка грешит неточностями в рамках законов США. Однако же… подсудимый мог быть в состоянии аффекта.

Судья (поразмыслив): — Этот вопрос я снова отношу к психиатрической экспертизе.

Д - р Рэй. Состояние аффекта, если таковое имелось, должно было быть зафиксировано в том медицинском учреждении, куда подсудимый попал первоначально. Экспертам нашей клиники трудно судить о том, чему мы не были свидетелями.

Судья (устало). Но вы можете хотя бы сделать предположительное заключение, выстроенное на полученном вами психологическом портрете обвиняемого…

Д - р Рэй (несколько резковато). Полагаю, Ваша Честь, мнение суда не может основываться на моих личных предположениях.

Гумберт Гумберт тем временем замечает на задних рядах как бы смутную проекцию до ужаса знакомого лица.

Судья. Вы правы, доктор. Я адресую свой вопрос к тому, кто первым допрашивал подсудимого — к шерифу города Паркингтон, Уильяму Шленкеру.

Из первого ряда сидящих привстает Шериф — высоченный усатый тип с неумным лицом, хорошо знакомым Гумберту, который, впрочем, сейчас занят иным: он высматривает кого-то, притаившегося на задних рядах.

Шериф (неприятным фальцетом). Да, сэр.

Судья. Насколько известно суду, именно ваши люди, шериф, арестовали подозреваемого через несколько часов после убийства. И именно вы, как я понимаю, были ответственны за освидетельствование первоначального состояния психики мистера Гумберта. Что заключили местные врачи-психиатры, если таковая экспертиза была проведена?

Шериф. Мм… Сэр… Мы, сэр…

Кто - то из присяжных (вполголоса). К судье следует обращаться Ваша Честь.

Шериф. Ваша мм… Честь… мы вообще-то брали его за автодорожные нарушения, а то, что он кого-то прикончил, выяснилось ну… гораздо позже.

Судья (как бы иронично подсказывая). И тогда вы проверили обвиняемого на предмет состояния его психики?.. (Продолжительная пауза.) Проверили?..

Адвокат. Протестую, Ваша Честь! Если на тот момент прошло слишком много времени, результаты освидетельствования нельзя признать удовлетворительными!

Судья (ехидно). Если вы не против, мы все же хотели бы дослушать показания шерифа… Итак (к Шерифу), вы провели психиатрическую экспертизу мистера Гумберта Гумберта?

Шериф (непонимающе). Кого?..

Судья (раздраженно). Обвиняемого. Он перед вами.

Шериф. Ну, сэр… Вы бы так сразу и сказали.

Судья (с мрачным сарказмом). Спасибо, шериф. Вы нам очень помогли… А теперь я попрошу выступить…

Он не успевает договорить, поскольку в этот момент Гумберт узнает того, кого он все это время высматривал. Увиденное настолько ошарашивает его, что он вскакивает со скамейки.

Г.Г. (панически). Он жив! Куильти жив!

Полицейские тут же хватают его за руки и пытаются усадить на положенное место. В зале некоторая сумятица.

Судья (стучит молоточком, но его никто не слышит: все пытаются разглядеть то место, куда только что указывала дрожащая рука подсудимого). Попрошу тишины в зале!

Г.Г. (все еще удерживаемый крепкими лапами полицейских). Глядите! Он там!.. Там! Я невиновен!

Внезапно Гумберт понимает, что он вовсе не в помещении суда, а все в том же Зале Отдыха. Вокруг полумрак, а сам он стоит на сцене в свете прожекторов. Зал, где в тумане бреда наплывают друг на друга чьи-то одинаковые лица, разражается долгими аплодисментами.

Г.Г. Прекратите! Я не выношу аплодисментов!.. Пожалуйста…

Позади него загораются яркие софиты. И становится видна длинная вереница людей, расположившихся полукругом за его спиной. Все (кроме изумленного Г.Г.) — и Дознаватели, и Свидетели, и Психиатры, и прочие — несколько раз кланяются со сцены Зала Отдыха.

Клэр Куильти (стоящий посередине — прямо за спиною Г.Г.). Спасибо. Все свободны.

Пока все, включая Гумберта, подталкиваемого Полицейскими, неторопливо покидают сцену, еще гремят аплодисменты. Куильти, оставшийся на сцене в полном одиночестве, делает знак публике, и та прекращает рукоплескать.

Клэр Куильти (тоном заправского конферансье). Господа, это была пьеска с разоблачением (простите за смазанный конец, однако, согласитесь, порой бывает даже приятно увидеть нечто в духе старого доброго балагана)… с разоблачением преступника! А теперь — напоследок — еще один маленький номер с разоблачением!

Какое-то время Куильти — с потухающей улыбкой, неспешно исчезающей под его тонкими черными усиками — молча глядит в темный затихший зал, где уже никого невозможно различить. Затем он принимается стягивать с себя одежду: щегольской спортивный пиджак, серые брюки, новенькая сорочка, белая майка, белье — все это летит прямо в зал. Так он расшвыривает ненужную материю, избавляясь от своих внешних покровов. После Куильти принимается за себя самое. Он ловко сдирает кожу, отделяет еще трепещущие куски алого мяса, выворачивает розоватые кости, снимая с себя слой за слоем. Так он разоблачается. Пока, в конце концов, на сцене, освещенной только одним блеклым пятном прожектора, совсем ничего не остается.

Голос Мак - Фатума. Занавес!

Кто-то тормошит Гумберта за плечо. Сейчас будет новая реплика. Как спастись от этого?

— Что случилось?! — Гумберт резко вскакивает: он в своей камере, на привычной койке.

— Уже заговорили?

— Я… — лепечет заключенный, как бы еще не совсем проснувшись, — я был на суде… в пьесе Мак-Фатума… Кто вы?

— Вы что забыли? Я – ваш адвокат.

— Как ваше имя?

— Я его вам никогда не называл.

— Почему? — бурчит Гумберт. — Это довольно нелепо.

— Вы как-то не спрашивали. Да и клиент, нанявший меня, требовал, чтоб вы знали о своей защите как можно меньше. Мне казалось, что вас вообще не очень-то интересуют имена окружающих.

— Так и есть… А впрочем, можете, наконец, представиться.

— Вы правы, мистер Хамплет. Сейчас самое время… — адвокат выдерживает интригующую паузу. — Что ж. Для судейских я — Клэренс Кларк… но настоящее имя — Сэм Сэйвер.

— Довольно нелепое.

— Какое есть.

— Для чего вы меня разбудили?

— Сегодня у вас свидание.

— Что еще за свидание?

— Сюрприз не будет сюрпризом, если я скажу. Не так ли?

Сэйвер неожиданно исчезает за приоткрывшейся дверью камеры.

Заключенный смотрит на дверь с прямоугольным окошком, думая о разных вещах: о том, что неплохо бы все же выпросить у администрации новые ботинки (эти чертовски жмут, когда вечером распухают ноги); о том, что судебные слушания по его делу состоятся уже через неделю; и еще о том, что с таким сердцем он не протянет и нескольких месяцев. Вскоре дверь распахивается в сторону коридора. Гумберт Гумберт еще никого не видит, но он отлично слышит, как некто из тюремного персонала заканчивает разъяснение правил:

— …не имеете права ничего передавать. У вас есть час. Если решите уйти до истечения отведенного времени, просто постучите в дверь.

Гумберт глядит на полуоткрывшуюся дверь.

— Я все поняла, — говорит кто-то.

И тут тело узника сотрясает чудовищный спазм — как будто он, Гумберт Шаткий, валится куда-то, точно корявый, подбитый молнией дуб. Взор заволакивает темная пелена с яркими всполохами, загорающимися в такт взбесившемуся пульсу. Когда пелена рассеивается…

Перед Гумбертом стоит она. Сложив руки на огромном своем животе. В видавшем виды оливково-сером плаще, набухшем от дождя. В стареньких потрепанных сапожках. Волосы собраны в жесткий пучок. На носу нелепые, вовсе не идущие ей очки, в которых она выглядит еще старше.

Пытаясь справиться с непослушными легкими, Гумберт выдыхает:

— Лолита…

— Ну, здравствуй.

— Ты — выдумка?.. Призрак?.. Я уже не уверен, была ли ты… у меня.

— Что это ты несешь? — произносит Долорес Скиллер, улыбаясь, щурясь, нервно посмеиваясь. — Ты скверно выглядишь, если честно. Я думала, ты обрадуешься. Знаешь, ты можешь пытаться обдурить всех этих кретинов, но я не верю, что ты тут свихнулся. Ну-ка, прекращай.

— Так… ты не призрак?

— Что за чушь?

— Прости, Лолита… Ведь ты Лолита? — с опаской добавляет Гумберт.

— Кончай этот спектакль. У нас не так уж много времени.

— Почему ты тут?

— Если хочешь, я уйду.

— Нет, пожалуйста. Но… ведь… ты давно должна была быть на Аляске.

— Я не поехала на Аляску.

— Но почему?

— Об этом после.

— Пожалуйста, присядь. Тебе следует быть очень осторожной.

— Ты снова мой трогательный заботливый папочка, — нежно, как-то почти по-родственному (если б только эта родственность не являлась фикцией) проговаривает Лола, присаживаясь на койку рядом с встрепанным Гумбертом.

— Я помогу тебе снять плащ.

От ее близкого тепла, от самой невозможной мысли, что его Долли сидит с ним рядом — всего-то в двух вершках, — стены камеры начинают куда-то уплывать, а его бедное сердце, кажется, стучит и надрывается в каждой клеточке ненадежного Гумбертового тела.

— Нам нужно поговорить, — заявляет Лолита. — Так мне кажется.

— Давай поговорим, — соглашается Гумберт словно бы в полусне (он до сих пор не может понять, явь все это или фантастическое видение).

— Ты… — начинает она.

— Да?

— Ты все сделал не так, черт тебя подери! – внезапно выпаливает Долорес; ее зрачки бегают по стенам камеры.

— Теперь уже слишком поздно об этом говорить, — вздыхает ее постаревший отчим: всего лишь отчаявшийся и жалкий узник с поседевшей бородой.

Какое-то время Ло молчит. Затем она хватает Гумберта за руки и быстро-быстро тараторит:

— Зачем?! Зачем ты убил и его, и себя?! Заранее! У меня же теперь никого не осталось!

— А Дик?

— Дик очень-очень злится на меня за то, что я отложила поездку на Аляску, ну, и еще кое за что… Ведь мы с ним были на грани развода. Сейчас, правда, все устаканилось… Как ты мог так поступить? За что ты убил его?

— Вот. Еще и ты. За все эти месяцы я так устал отвечать на вопрос, за что я убил Клэра Куильти.

— Так ответь в последний раз. Мне. И не юли. Пожалуйста.

— Мне… мне казалось, что, убив его, я избавлюсь от страшного бремени, повисшего на моем сердце. Точно груз. Неизмеримо тяжелый груз. Мне почему-то думалось, что уничтожив (в буквальном смысле) эту препону между нами, я смогу, сумею вернуть тебя — если не физически, то хотя бы в своих воспоминаниях… — лицо Гумберта неожиданно проясняется. — И ты здесь, со мной!

— Я тут не поэтому.

— А еще ты сказала, что он — единственный мужчина, которого ты по-настоящему любила. Я не мог этого вынести. Пойми, Ло.

— Не называй меня Ло! Я больше не Ло… — она поворачивает голову в сторону Гумберта и видит, что у того по щеке бежит мутная слеза. — Хочешь правду?.. А ведь я любила тебя. В самом деле любила — тогда, в Рамздэле и позже, пока… пока ты все сам не испортил.

Ее отчим рыдает, закрыв содрогающееся лицо руками.

— Зачем… — не останавливается Лолита, — зачем ты сделал это с Клэром? Все, что было когда-то, стало уже так неважно…

— Для меня все наоборот, — бормочет Гумберт сквозь слезы.

— Ты снова думаешь только о себе. А я?.. Прекрати реветь… Клэр уже превратился для меня в красивую грезу, в приятное воспоминание, в сказку. Он исчез из моей жизни, но остался кусочком детства, кем-то, кого уже не существует. Он был совершенно безвреден для тебя. А ты…

— Я не мог спать, есть, пить, жить, пока он отравлял мир своим существованием.

— А ты, ты его разве не отравляешь?

Гумберт молчит, хлюпая носом.

— Как глупо. Ты так ничего и не понял.

— Что я должен был понять, Ло?

— Не называй меня так… — Долли Скиллер плачет. — Ты так и не понял, что сам… сам разрушил и свое, и мое счастье. Ты уничтожал все светлое и настоящее, что было, что могло бы быть. Ты — словно человек в вечной черной повязке на глазах. Понимаешь?

— Ты делаешь мне очень больно, Ло. Я не вынесу это.

— Прости. Я пришла совсем не за этим.

Пауза. Лолита утирает щеки скомканным платком, выуженным из старой серой сумочки.

— Я пришла попрощаться… В конечном счете я осознала, что ты все-таки действительно любил меня… пусть по-своему… как-то по-звериному, что ли. И я благодарна тебе за все.

— Не уходи, — взывает к ней заплаканный бородатый старик. — Пожалуйста. Je mourrai.

— Я еще не ухожу. Прошу тебя, не перебивай меня: я слишком долго готовилась к этому разговору… Ты стал моим главным кошмаром, но ты был и радостью, весной моей жизни… Порой я хотела, чтоб ты поскорее умер. Прости меня… Все так странно… Ты совершил поступок, которого я от тебя не ожидала. Знаешь, в последние месяцы, иногда, ночью, мне казалось, будто я говорю с тобой, сидящем в пустой холодной камере. А может, это мне снилось…

— Лолита, зачем ты приехала сюда… с таким животом?

— Да, я знаю: роды уже очень скоро. Я чувствую, что наш с Диком ребеночек уже стучится в двери. Послезавтра я лягу в специальную клинику. Доктор, которого нанял Дик, говорит, что возможны небольшие осложнения. Но я уверена: все пройдет просто чудно.

— Не рискуй своим и его здоровьем.

— Трогательно, что ты так переживаешь за чужого ребенка.

— Я хочу, чтобы у тебя теперь все было хорошо. Это очень важно для меня, Ло. Что бы ты там обо мне ни думала.

— У нас никого не осталось, кроме тебя и меня.

Лолита тепло вздыхает, прислонив затылок к белой стене и легонько покачиваясь; это напоминает Гумберту нечто из их общего прошлого: подобное уже происходило, но где?

— У тебя есть… твой Дик. А я… я вижу тебя. О большем я не мог и мечтать. Ты и так отдала мне лучшее, что у тебя было. Ты подарила мне свою юность, годы цветения.

— Меня никто не спрашивал, — смеется выросшая Долли сквозь слезы.

— Мы никогда не говорили с тобой так… искренне. Почему, Лолита?

— Я жила в клетке.

— Теперь в ней я. А ты свободна. Лети же.

— Мне больно оттого, что ты сделал со своей жизнью, Гум.

Это шутливое Лолитино обращение, которого он так давно не слышал из ее уст, погружает Гумберта в еще большую болезненную ностальгию. Ему кажется, будто голос Ло, как неумолимый пистолет, пробивает дыры в его изможденном теле, сквозь которые в него проникает невозможное прошлое.

— Тебя в самом деле это волнует?

— Ты даже не заметил, как я стала взрослой.

— Прости. Я несу чушь. Я всегда знал, Ло, что у тебя огромное сердце. Оно способно вместить даже тот факт, что возможно сочувствовать фиктивному отчиму-монстру, который пользовался твоим телом, который…

— Все это в прошлом, Гум. Забудь.

— Ну, уж нет. Прошлое — единственное, что у меня сейчас осталось.

— И еще кое-то… — Долорес медленно встает с койки и отходит к окну, в котором поднимается бледное ноябрьское солнце, смутно виднеющееся сквозь облака и накрапывающий дождик. — Если ты до сих пор не догадался, твоего адвоката наняла я.

Гумберт оторопело глядит на Лолитину спину.

— Это… правда?.. — с трудом выговаривает он, вскакивая и делая два неуверенных шага к этой родной спине, на которой он досконально помнил расположение каждой мельчайшей родинки. — На какие деньги?

— На те, что ты дал нам с Диком.

— Но… ведь они предназначались…

— Я решила, что их лучше использовать по-другому. Не знаю, помогло ли это тебе. Но надеюсь, что да… Наш дом в Рамздэле, похоже, скоро удастся продать. Тогда мы сможем разделаться с долгами и махнуть, наконец, на Аляску. Дик уже присмотрел подходящее местечко, где его ожидает работа — поселок называется «Серая Звезда»... Если не разведемся, конечно…

Лолита поворачивается к нему лицом: на нем нет определенного выражения — точно она выполнила задуманное, все-все высказала, а теперь стоит пред ним опустошенная и равнодушная.

— А сейчас прощай. Думаю, мы больше не увидимся. Я отдала тебе все долги. Мы в расчете.

— Постой, Кармен!.. — кричит Гумберт (уплывающей мечте, своему окончательно оборвавшемуся прошлому), но власть над словами уже изменяет ему, и с уст слетают лишь малопонятные фразы-фантомы: — Я… я плясал перед тобой в одеждах благовоспитанности, я же являл тебе ночью косматость дьявола. Я сделал из тебя нагую богиню, тело которой, стеная, боготворил при свете и, боготворя же, распинал под собой во мраке убежищ. Утром ты воскресала, пила коку и снова шла на Голгофу. Так я убивал и возрождал тебя. Так я впивался в твое нежное гуттаперчевое сердце. Так я приносил дары на алтарь Сатаны. Так я искал в тебе Бога… Так я любил… люблю… буду… Лолита?..

Но никакой Лолиты уж нет в его в камере, наполненной лишь бессмысленными корчащимися словами да гулкими ударами.

«Удары весел о воду. Обманчивый звук… В конечном счете все мы плывем на своем пьяном ветхом кораблике, полагая, что движемся к несоизмеримо большему счастью, пока… пока на сцену (она же палуба) не выходит дядюшка Густав. Наш веселый, подбитый ватой двойник с пухлым чемоданчиком, в котором хранится жирная-жирная точка. Вот чье лицо — с блестящими свиными глазками — мы ­ видим последним, когда опускается занавес, а легкие заполняет Лета… И все же: как было бы славно, если б умирание оказалось лишь сменой декораций».

«А мысль чиста. Ее, кажется, мало волнует телесное разложение. Так странно… проводить подробный анализ собственного ухода. Весьма своеобразное ощущение: вроде продолжительного падения с крыши. Дюйм за дюймом приближается твердая почва, и можно рассмотреть каждую травинку… всякий случайный камушек… какой-то полузабытый гранитный мосток из детства… Нет ничего сентиментальнее смерти».

«Как развернуть перья? Ведь я же не птица… Немеют пальцы рук. Перешептываются тополя. Где-то трезвонят колокола… Экое странное спокойствие. Я вовсе не так представлял себе все это. Да и можно ли вообразить такое заранее, подстроиться, подготовиться… Умиротворение… Эйфория… Сладкая радость боли… Зачем маячат эти фигуры? Не мешайте. Не заслоняйте свет!»

«Больно. Я не понимаю, где я и кто. Я похож на гусеницу, проедаемую чужими личинками. Поразительные паразиты. Они прогрызают во мне дыры и туннели, дабы устроиться внутри… Сейчас моего тела стало меньше… чем личинок в нем. Слишком мало я. Всего только рудименты Гумберта… Пора уходить».

«Я устал… Боже, как я устал… Человек (даже распоследний) имеет право на одиночество. А у меня его нет… Я нужен им, чтобы они ужасались… чтобы меня убили… с чувством выполненного долга… Воздуха! Пожалуйста…»

«Манекены. Им необходима моя плоть… чтобы стать живыми. Я не могу... не могу больше с ними говорить. Они выели мне всю душу… Оставьте в покое! Убейте… убейте же наконец!»

«Мало воздуха… Расступитесь, пожалуйста… Все они питаются мной… пожирают… Сколько же можно? Я все уже отдал, все описал… Уйдите прочь! De l'air!»

«Эта тюрьма — мираж… дурной сон… Я зрю сквозь рассыпающиеся стены… За ними она … с ключами к настоящему …»

«Быть может, я встречусь с Создателем… А при случае, и с дьяволом… Или же пустота?..»

«Любовь… висящая и вопящая в пустоте… Вот что я такое».

«Какая адская боль!.. Невыносимо…»

«Лолита…»

«Ло...»

— Откровенно говоря, Сэм, жаль беднягу.

— Ну, я сделал все, что мог. Ты же знаешь.

Сэм Сэйвер и Джон Рэй одни в опустевшем тюремном лазарете. Они облачены в стерильные белые халаты. Профессор и адвокат устроились на стульях, поставленных очень близко друг к другу. Метрах в трех от них можно заметить пустую кровать — белье на ней скомкано. Беседующих окружает тишина, слегка разбавленная таканьем настольных часов, и странный непривычный покой. Этот покой одновременно и пугает, и радует их. Они счастливы, что могут, наконец, побыть одни.

— Я в этом нисколько не сомневаюсь. Есть вещи нам неподвластные. Г. был уже не из этого мира: он бы долго тут все равно не протянул.

— Что ты хочешь сказать, Джонни?

— Мне так нравится, когда ты зовешь меня Джонни… Я хочу сказать, дорогой мой Сэм, что заключенный (он же — пациент) Г. исчерпал все свои силы. Ему просто наскучила пьеса жизни — жизни, где не осталось ни добра, ни зла; жизни досмотренной и испитой до самого донышка… По крайней мере, он умер счастливым, успев проститься со своей незабвенной Лолитой.

— Ты очень красиво говоришь… — тепло произносит Сэйвер. — О чем ты задумался?

— Я думаю о девочке. Ей вовсе ни к чему все это.

— К чему ты клонишь?

— Давай объявим о внезапной смерти жертвы домогательств — скажем, через месяц, полтора. И не смотри на меня так, Сэмми… Да, это нарушение закона. Но мы сделаем благородное и полезное дело: во-первых, избавим ребенка…

— Она уже давно не ребенок.

— …избавим человека, пережившего в детстве каждодневное сексуальное насилие, от газетных склок, вопросов, допросов и травмирующих воспоминаний; а во вторых, мы сможем опубликовать исповеди преступника, которые станут лучшим предостережением как для взрослых, так и для детей.

— Звучит разумно. Но затея рисковая.

— Кому, как не тебе под силу все это обставить.

— И каким же образом?

— Проще простого, Сэм. Ты отлично знаком с Долорес, — гипнотический взгляд Рэя заставляет Сэйвера опустить глаза в пол. — Скоро она родит и уедет в свою «Серую Глушь» (или как ее там), а перед тем ты заручишься ее согласием на мнимую «смерть». Тем самым, для судейских и прессы Долорес Скиллер как бы «умрет».

— Я не знаю, Джонни. Зачем нам вообще стараться ради женщин? — с игривой интонацией парирует Сэйвер.

— Ты же защищал для нее Г.

— Я только делал свою работу, а она мне платила.

— Ты хочешь, чтобы я дал тебе денег? — посмеиваясь, спрашивает Рэй.

— Дело не в этом… На что ты меня толкаешь, Джон? А если они захотят проверить и поедут в «Серую Звезду»?

— У тебя же давно налаженные связи со следователями и ФБР. Просто объясни положение самым сговорчивым из них. Я почти уверен: они пойдут навстречу; если что, организуют нужные бумаги «из Аляски». Сэм, речь идет о благом деле… — вкрадчиво улещивает Рэй.

— Ладно-ладно… — с некоторой неохотой соглашается Сэйвер. — Я посмотрю, что можно сделать. Тебе-то хорошо. Твой интерес мне как раз понятен. Ты напишешь очередной ученый труд по сексуальным патологиям (ведь, тебе близка эта тема, не правда ли?) и наверняка получишь в свои загребущие руки тетради Гумфреда, — он свойски усмехается, кладя руку на колено Рэя.

— Его звали Гумберт. Постарайся запомнить, Сэмми. И его история непременно будет опубликована — она этого заслуживает.

— Как и наше счастье, Джонни, — тихо добавляет Сэйвер.

— Конечно… Когда-нибудь…

Говоря это, стареющий профессор и улыбчивый адвокат, держатся за руки.

Молния, разрывающая иссиня-черное небо пополам. Грохот грома, разрывающий пополам барабанные перепонки. Удар! Еще удар!

Гумберт где-то посреди вихря. Он совсем один, весь вымокший от крупного дождя, озаряемый слепящими вспышками. Он то ли стоит на чем-то, а то ли просто висит в наэлектризованном воздухе. Здесь — в царстве ветра — все это кажется совершенно естественным.

«Я могу видеть. И мыслить. Значит, конца нет и не будет?»

Внезапно в сполохах молний Гумберт замечает нечто постороннее: это женщина в легком летнем платье; в ее руке корзина для пикников; она парит в чернильном небе над ним.

— Мама?

Ледяной ветер треплет волосы Гумберта. Ему холодно и страшно.

— Мамочка…

Гумберт ощущает, что его тщедушное тельце (ибо стал он, если приглядеться, совсем-совсем маленьким) неким удивительным неведомым образом соединено с каждым движением Матери. Он всего-навсего ребенок в утробе вихря, живая кукла, подчиненная ритму незримых нитей, тянущихся из сильных материнских рук.

«Ты вывела меня в мир, и ты же из него выводишь», — понимает он.

Заплаканный Гумберт силится что-то сказать, но ничего не выходит: слышно лишь младенческое лопотание.

— Все хорошо, мой мальчик… Не плачь… Все хорошо… Ничего не бойся… — медленно и отчетливо проговаривает Мать.

Дата добавления: 2015-03-29