Повинности менее противны свободе, чем денежные подати. 4 страница

в Божество в пустой обрядности. Она еще более плоха тогда, когда, становясь

исключительной и тиранической, она делает народ кровожадным и нетерпимым;

так что он живет лишь убийством и резнею и полагает, что делает святое дело,

убивая всякого, кто не признает его богов. Это, естественно, ставит такой

народ в состояние войны со всеми остальными, весьма вредное для собственной

безопасности.

Остается, следовательно, религия человека, или христианство, но не

нынешнее, а Евангелия, которое совершенно отлично от первого. Согласно этой

религии, святой, возвышенной и истинной, люди, чада единого Бога, признают

себя все братьями; а общество, которое их объединяет, не распадается даже с

их смертью.

Но эта религия, не имея никакого собственного отношения к Политическому

организму, оставляет законам единственно ту силу, которую они черпают в

самих себе, не прибавляя никакой другой; и от этого одна из главнейших

связей отдельного общества остается неиспользованною. Более того, она не

только не привязывает души граждан к Государству, она отрывает их от него,

как и от всего земного. Я не знаю ничего более противного духу

общественному.

Нам говорят, что народ из истинных христиан составил бы самое

совершенное общество, какое только можно себе представить. В этом

предположении я вижу только одну большую трудность: общество истинных

христиан не было бы уже человеческим обществом.

Я даже утверждаю, что это предполагаемое общество не было бы, при всем

его совершенстве, ни самым сильным, ни самым прочным. Вследствие того, что

оно совершенно, оно было бы лишено связи; разрушающий его порок состоял бы в

самом его совершенстве.

Каждый исполнял бы свой долг: народ был бы подчинен законам; правители

были бы справедливы и воздержанны, магистраты - честны, неподкупны; солдаты

презирали бы смерть; не было бы ни тщеславия, ни роскоши. Все это очень

хорошо, но посмотрим, что дальше.

Христианство - это религия всецело духовная, занятая исключительно

делами небесными; отечество христианина не от мира сего. Он исполняет свой

долг, это правда; но он делает сие с глубоким безразличием к успеху или

неудаче его стараний. Лишь бы ему не за что было себя упрекать, а там - для

него не важно, хорошо или дурно обстоит все здесь, на земле. Если

Государство процветает, он едва решается вкусить от общественного

благоденствия; он боится возгордиться славою своей страны. Если Государство

приходит в упадок, он благословляет руку Божью, обрушившуюся на его народ.

Чтобы в обществе царил мир и чтобы не нарушалась гармония, следовало

бы, чтобы все граждане без исключения были равно добрыми христианами. Но

если, к несчастью, найдется хоть один-единственный честолюбец,

один-единственный лицемер, какой-нибудь Катилина, например, какой-нибудь

Кромвель, то он, конечно же, легко справится со своими благочестивыми

соотечественниками. Христианское милосердие с трудом допускает, чтобы можно

было худо думать о ближнем своем. Как только такому человеку, с помощью

какой-либо хитрости, удастся их обмануть и завладеть частью публичной силы,

- он уже укрепился в своем положении; Богу угодно, чтобы его уважали; вскоре

является и власть; Богу угодно, чтобы ей повиновались. Блюститель этой

власти злоупотребляет ею? Это - розга, которою Бог наказывает своих детей.

Совестно было бы изгнать узурпатора; нужно было бы нарушить покой

общественный, пустить в ход насилие, пролить кровь. Все это плохо вяжется с

кротостью христианина, и после всего разве не безразлично, быть ли свободным

или рабом в этой юдоли скорби? Главное - попасть в рай; а покорность воле

Божьей - это лишь еще одно средство к тому. Случится ли какая внешняя война?

Граждане охотно идут на бой; ни один между ними не помышляет о бегстве; они

исполняют свой долг, но без страсти к победе; они скорее умеют умирать, чем

побеждать. Окажутся они победителями или побежденными, какое это имеет

значение? Разве Провидение не знает лучше, что им надобно? Представьте себе,

какую выгоду может извлечь неприятель гордый, неистовый, страстный из их

стоицизма! Поставьте лицом к лицу с ними те благородные народы, которые

снедала неукротимая любовь к славе и к отечеству; предположите, что ваша

Христианская Республика стоит против Спарты или Рима. Набожные христиане

будут разбиты, раздавлены, уничтожены, прежде чем успеют опомниться, или

будут обязаны спасением лишь тому презренью, которое будет питать к ним их

враг. Прекрасна была, по-моему, клятва солдат Фабия: они клялись не умереть

или победить; они поклялись вернуться победителями и сдержали клятву.

Никогда не принесли бы подобную клятву христиане: они подумали бы, что этим

искушают Бога.

Но я ошибаюсь, когда говорю "Христианская Республика": каждое из этих

слов исключает другое. Христианство проповедует лишь рабство и зависимость.

Его дух слишком благоприятен для тирании, чтобы она постоянно этим не

пользовалась. Истинные христиане созданы, чтобы быть рабами; они это знают,

и это их почти не тревожит; сия краткая жизнь имеет в их глазах слишком мало

цены.

Христианские войска превосходны, говорят нам. Я это отрицаю. Пусть мне

покажут таковые. Что до меня, то я вообще не знаю никаких христианских

войск. Мне приведут в пример Крестовые походы. Не вступая в споры о доблести

крестоносцев, замечу, что это вовсе не были христиане, это были солдаты

первосвященника; это были граждане церкви. Они сражались за ее духовную

страну, которую она неизвестно как превратила в земную. Строго говоря, это

опять сводится к язычеству. Поскольку Евангелие не устанавливает никакой

национальной религии, среди христиан невозможна священная война.

При языческих императорах христианские солдаты были храбры; все

христианские авторы уверяют нас в этом, и я им верю: это было соревнование в

чести с языческими войсками. Как только императоры стали христианами, это

соревнование прекратилось, и когда крест изгнал орла, не стало и всей

римской доблести.

Но, оставляя в стороне политические соображения, вернемся к праву и

установим принципы по этому важному пункту. Право над подданными, которое

получает суверен по общественному соглашению, никак не распространяется, как

я сказал, далее границ пользы для всего общества*. Следовательно, подданные

обязаны суверену отчетом в своих воззрениях лишь постольку, поскольку эти

воззрения важны для общины. А для Государства весьма важно, чтобы каждый

гражданин имел религию, которая заставляла бы его любить свои обязанности;

но догматы этой религии интересуют Государство и его членов лишь постольку,

поскольку эти догматы относятся к морали и обязанностям, которые тот, кто ее

исповедуют, обязан исполнять по отношению к другим (210). Каждый может

иметь, кроме этого, какие ему угодно мнения, и суверену вовсе не положено их

знать. Ибо, поскольку он не обладает никакими полномочиями в ином мире, то

какова бы ни была судьба его подданных в грядущей жизни, - это не его дело,

лишь бы они были хорошими гражданами в этой.

____________

* В Республике, - говорит м[аркиз] д'А[ржансон], - каждый совершенно

свободен, в том, что не вредит остальным (212). Вот неизменная граница, ее

нельзя определить более точно. Я не могу отказать себе в удовольствии

сослаться иногда на эту рукопись, хотя и неизвестную публике, чтобы воздать

должное памяти славного и уважаемого человека, который, даже став министром,

сохранил сердце истинного гражданина и прямые и здравые взгляды на образ

правления в своей стране.

Существует, следовательно, исповедание веры чисто гражданское, статьи

которого надлежит устанавливать суверену; и не в качестве догматов религии,

но как правило общежития, без которых невозможно быть ни добрым гражданином,

ни верным подданным**. Не будучи в состоянии обязать кого бы то ни было в

них верить, он может изгнать из Государства всякого (211), кто в них не

верит, причем не как нечестивца, а как человека, неспособного жить в

обществе, как человека, неспособного искренне любить законы, справедливость

и жертвовать в случае необходимости жизнью во имя долга. Если же кто-либо,

признав уже публично эти догматы, ведет себя, как если бы он в них не верил,

пусть он будет наказан смертью; он совершил наибольшее из преступлений: он

солгал перед законами.

__________

** Цезарь защищая Катилину (213), пытался установить догмат смертности

души. Чтобы его опровергнуть, Катон и Цицерон не стали забавлять их

философствованием; они ограничились указанием на то, что Цезарь говорил как

дурной гражданин и выдвигал систему взглядов, гибельную для Государства. И

Сенату римскому, в самом деле, надлежало принять решение именно относительно

этого, а не по богословскому вопросу.

Догматы гражданской религии должны быть просты, немногочисленны,

выражены точно, без разъяснений и комментариев. Существование Божества

могущественного, разумного, благодетельного, предусмотрительного и

заботливого; загробная жизнь, счастье праведных, наказание злых, святость

Общественного договора и законов, - вот догматы положительные. Что касается

отрицательных догматов, то я ограничусь одним-единственным: это

нетерпимость. Она входит в те религиозные культы, которые мы исключили.

Те, кто отличают нетерпимость гражданскую от нетерпимости

теологической, по-моему, ошибаются. Оба эти вида нетерпимости не отделимы

друг от друга. Невозможно жить в мире с людьми, которых считаешь проклятыми;

любить их, значило бы ненавидеть Бога, который их карает; безусловно

необходимо, чтобы они были обращены в нашу веру или чтобы они подверглись

преследованиям. Всюду, где допущена религиозная нетерпимость, невозможно,

чтобы она не имела никакого воздействия на то, что относится к гражданскому

порядку*. А как только нетерпимость получает возможность такого воздействия,

суверен более не суверен, даже в земной жизни. С этих пор священнослужители,

это настоящие повелители, а короли суть лишь их чиновники.

__________

* Брак, например, являясь гражданским договором, дает гражданские

права, без коих невозможно даже само существование общества. Предположим,

что какому-либо духовенству удастся присвоить себе одному право осуществлять

этот акт, - право, которое оно неизбежно должно узурпировать при всякой

нетерпимой религии. Разве не ясно в этом случае, что, возвышая власть

Церкви, оно сделает бесполезной власть государя, которому тогда достанутся

лишь те подданные, коих соблаговолит отдать ему духовенство? Поскольку

духовенство будет господином над тем, венчать или не венчать людей, смотря

по тому, признают или не признают они то или иное учение: смотря по тому,

примут или отвергнут они ту или иную форму исповедания; смотря по тому,

будут ли они ей более или менее преданы; то разве не ясно, что, поступая

благоразумно и не уступая, оно одно будет распоряжаться распределением

наследств, должностей, гражданами, самим Государством, которое не сможет

существовать, если оно будет состоять только из незаконнорожденных? Но,

скажут, в этом увидят злоупотребление; вызовут на суд, издадут декреты,

обратятся к светской власти. Какое убожество! Духовенство, если оно будет

обладать сколько-нибудь, - я не говорю даже мужеством, - здравым смыслом, не

будет противиться и пойдет своим путем. Оно спокойно позволит жаловаться,

вызывать в суд, издавать декреты, арестовывать и в конце концов останется

господином положения. Это, мне думается, небольшая жертва, - уступить часть,

если ты уверен, что завладеешь всем (214).

Теперь, когда нет уже и не может быть религии одного только народа,

которая исключала бы все остальные, должно терпеть все религии, которые и

сами терпимы к другим, если только их догматы ни в чем не противоречат долгу

гражданина. Но кто смеет говорить: "вне Церкви нет спасения", тот должен

быть изгнан из Государства, если только Государство это не Церковь, и

государь это не Первосвященник. Такой догмат хорош лишь при теократическом

Правлении; при всяком другом он пагубен. Причина, по которой, как говорят,

Генрих IV перешел в католичество (215), должно была бы побудить отречься от

этой веры всякого честного человека, и, особенно, всякого государя, умеющего

рассуждать.

Глава IX

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

После того, как я установил истинные принципы политического права и

попытался заложить основания Государства, мне следовало бы укрепить оное

посредством его внешних отношений: это включало бы международное право,

торговлю, право войны и завоеваний; публичное право, союзы, переговоры,

договоры и так далее. Но все это составляет уже новый предмет, чересчур

обширный, чтобы мой взгляд мог его охватить. Мне следует рассматривать то,

что более близко ко мне.

Дата добавления: 2015-04-24