Замыслов Валерий Александрович 4 страница

- Облачись, голубушка.

Агата еще больше засмущалась, хотелось сквозь землю провалиться. Но тут набежали девки и принялись осыпать ее тюльпанами.

А потом все было будто в сказочном сне, все поплыло перед глазами люди, цветы, подарки, которыми щедро одаривал воевода. Мелькали сарафаны и летники, телогреи и шубки, венцы и кокошники, башмаки и сапожки... Затем началась шумная, веселая застолица с шутами и скоморохами в пестрых потешных одеждах. Все крутилось, пело, плясало, кувыркалось, ухало, перемежаясь с задорной, разудалой музыкой гуслей, рожков и дудок.

Обычай требовал, чтоб именинница трижды выпила с гостями, и Агата осушила три малые серебряные чарки. Все забылось: и Малиновка с белой березовой рощей, и ласковая матушка с улыбчивыми глазами. Все исчезло, улетучилось, уступив место сладкому, туманному опьянению. Она не помнила, как затем очутилась в светелке. Чьи-то крепкие, сильные руки подхватили ее, понесли по темным сеням и легко опустили на мягкое ложе.

- Агатушка!.. Лада моя, - услышала она жаркий шепот.

- Ты, воевода, - тихо молвила она, задыхаясь от горячих объятий.

ГЛАВА 6

БЕГСТВО

Два дня Федька Берсень не выходил из опочивальни, а когда наконец появился на людях, то не замечал ни слуг, ни стрельцов, ни Ивана с Васютой.

- Ошалел на радостях, - посмеивался Шестак. - Экую кралю обабил. У-ух, девка!

Болотников же становился все угрюмее. Давно схлынула радость встречи с "воеводой", и вот уже другую седмицу угнетали его невеселые мысли.

"Бежал на простор, в степи, а угодил в боярский терем - к Федьке-самозванцу. Ежедень пиры да обжорство. Но надолго ли барская жизнь? Вскроется обман - и к палачу на плаху".

Как-то сказал об этом Федьке:

- Уходить надо. Мыслю, близок конец твоему воеводству.

Берсень же отмахнулся беззаботно:

- Напрасно каркаешь. Сижу я в городке крепко. Народ за меня живота не пощадит. А про воеводу Тимофея Егорыча донести царю некому. Всех стрельцов порубали, никто не дознается. Любо мне в крепости!

Но Болотникова Федькины слова не убедили. Он часто слонялся по городу и видел немало недовольных. То были десяцкие, целовальники и ярыжки, купцы, приказчики и торговые сидельцы, подьячие и приказный люд. Все они тихо роптали.

Как-то после обеда он лежал в саду под развесистой яблоней и вдруг невольно подслушал чей-то приглушенный, из-за кустов, разговор:

- Неладно в городке, Меркул Назарыч. Много воли черни дали. Срам, что деется. Меньшие над лучшими людьми измываются. Слова поперек не молви.

- Кабы слово. У меня вон пять мешков хлеба из амбара снесли. Средь бела дня! Да еще мироедом облаяли. Кинулся в приказ, а там ратники с саблями, те, что с воеводой в город пришли. От народ нечестивый! И на порог не пустили.

- Охальные людишки.

- Охальные. На твой-де век, борода, хлеба хватит. А коль жалобиться станешь - все амбары повытрясем. Ступай вон!

- Вот-вот. И на меня намедни ополчились. Ввалились в лавку и давай кафтаны хватать. Добрые кафтаны, суконные, с меховой опушкой. Десять кафтанов унесли, а денег всего полтину кинули. Я вдогонку, так саблей замахнулись. "Башку снесем, пес брюхатый! Хватит с тебя и полтины". Тотчас к воеводе побежал, подстерег его у терема, в ноги упал, о воровстве молвил. Воевода обещал управу найти на служилых. Однако чую, нет ему веры. Стоит да посмеивается, будто по нраву ему мои убытки. Четыре седмицы прошло, а о деле моем ни слуху, ни духу. Пропали денежки.

- Вестимо, пропали. Гиль в городе. А вся поруха от воеводы. Мирволит черни.

- А пошто? Ему-то какой прибыток?

- Вот тут-то и диво... Царю надо бы отписать.

- Уж отписали. Да токмо дело то долгое. Тут, брат, - человек понизил голос, но Болотников все же расслышал, - тут иное замышляют, что поскорей да понадежней...

А дальше все оборвалось: помешал неожиданно появившийся Васюта.

- Вот ты где! - весело крикнул он и повалился на Болотникова.

Иван сердито зашикал, но Васюта, не замечая предостерегающих знаков, продолжал хохотать и волтузить Болотникова.

Иван озлился, скинул с себя Шестака и кинулся в кусты. Но незнакомцев и след простыл. Не мешкая, пошел к Федьке. Но его ни в приказе, ни в тереме не было.

- У пушкарей воевода, - подсказал один из стрельцов.

Пришлось идти через весь город; попадалось много бражников, шли в одиночку и толпами, горланили песни и славили воеводу.

Болотников усмехнулся. На "воеводскую казну" гуляют. Сейчас боярятся, а как пропьются да без денег останутся - и прощай Федькина слава.

Город гудел, бражничал, выплескивая за дубовый тын удалые песни.

"Все это добром не кончится. Горькое похмелье ждет крепость, а Федька того не ведает. Одними подачками воеводство не удержишь. Вокруг купчишки, боярские холуи да приказные. Каково их притянуть? Аркана не хватит. За свое добро горло перегрызут. Но как быть?.. Может, казнить всех к дьяволу! Утопить в крови... Тут казнить, а потом и в других городах. Оставить один честной народ. Долой приказных и купчишек! Долой... Но без торговли Руси не быть. Кому-то надо и в лавках стоять. Но не мужику же, где ему товаров набраться? Выходит, опять понадобятся купцы... А земскими делами кому ворочать? Кому в приказах пером строчить? Опять же без приказных не обойтись. Однако же без обману и мздоимства ни купцы, ни приказные жить не могут... Но как же тогда Русью править, как?" - мучительно раздумывал Болотников, но так и не находил ответа.

Стрелецкий сотник Лукьян Потылицын с первых же дней охладел к воеводе. Охладел, а потом и возненавидел. Уж больно ретив да прыток оказался Тимофей Егорыч, уж больно не по-воеводски себя вел. Что ни день, то новая причуда, да такая, что и слыхом не слыхано. Взять хотя бы государеву казну. Когда это было, чтоб стрельцы, пушкари и городовые казаки жалованье за год вперед получали? Никогда того не было, ни при одном царе, ни при одном воеводе. А тут на тебе - всю казну в один день по ветру пустил. Да разве так можно? Сколь среди служилых беглых? Сиганет в степь - и поминай как звали. Плакали царевы денежки и хлеб. А хлеб ноне в великой цене, на Руси голод. Воеводе же - трын-трава. Опустошил житницу - и радешенек. Пусть-де служилые потешатся. А чем потом платить? Царь-де так повелел. Но почему без государевой грамоты? Ужель царь казны не бережет? Сомнительно. При старом воеводе не только вперед жалованье не выдавали, но и придерживали по году. Так-то разумней, иначе стрельцы да пушкари и про службу забудут. А ноне что? Все с деньгами, все с хлебом, все в гульбу ударились, из кабака не вытащишь. До службы ли теперь. И сотник им не указ. Ни кнута, ни батогов не боятся. Воевода-де отменил. Вот уж отчудил, так отчудил! Служилого оставить без порки. Да на батоге и мордобитии вся служба держится. Съездишь эдак пару раз по харе, зубы высадишь - и наука. Вдругорядь не ослушается. Теперь же ходи вокруг него и гавкай, глотку дери. А он и в ус не дует. Брань - не батог, не кусается. Какая ж то наука? Тьфу!

Служилые за воеводу горой. Только о нем и разговоров, разбойные души! И впрямь разбойные. Взяли да с воеводой в Дикое Поле снарядились. Поехали татар задорить. А задорить ноне не время. Государь повелел сидеть тихо, чтоб крымчаки с улусов не снялись. Воевода же и тут своеволит, царев указ рушит... Нет, тут что-то неладно. Так бояре не поступают.

Дня через три тайный лазутчик сотника донес:

- В кабаке был, Лукьян Фомич. Диковинные речи довелось услышать.

- Чьи речи?

- Воеводских стрельцов, батюшка, тех, что с Веденеевым в город пришли. Шибко запились они в кабаке, едва целовальника не побили. А тот возбранился: "Вы государевы люди, за порядком должны досматривать, а не бражничать. Вина вам боле не будет". Молвил так - и яндову со стола. Но тут один из стрельцов саблю выхватил да как закричит: "Это нам-то не будет! Казакам донским не будет!" Целовальник глаза вытаращил. "Энто каким казакам, милочки?" Стрелец тотчас примолк, а сотоварищи его к себе потянули, да еще по загривку треснули. Целовальник за стойку убрел, а меня оторопь ваяла. Что, мыслю, за "донские казаки?" Сижу дале за столом, покачиваюсь. Мычу да слезу роняю, как последний питух, а сам уши навострил. Авось еще что-нибудь услышать доведется. И довелось, Лукьян Фомич. Стрельцы и вовсе назюзюкались, пьяней вина. Один белугой ревел: "В степи хочу, надоело тут. Пущай нас Федька Берсень на вольный Дон сведет". Не диковинно ли, батюшка?

После такого донесения сотник и вовсе изумился:

"Вот те и стрельцы! Донских воров привел с собой воевода".

Но все это надлежало проверить. Стрельцы в кабаке могли наболтать и напраслину. В тот же день Лукьян Потылицын разослал своих истцов но всему городу. Наказал:

- Ходите по площадям, кабакам и торговым рядам. Суйтесь повсюду, где толпятся воеводские стрельцы. Спаивайте вином. Доподлинно выведайте, что за служилые прибыли в крепость. Но чтоб таем, усторожливо.

Вскоре сотнику стало известно, что в город пришли донские казаки. Но большего узнать не удалось. Осталось неясным, кто был Федька Берсень, и зачем привел в крепость донских казаков воевода.

Вечером Потылицын собрал на тайный совет своих доверенных людей. На совете порешили: схватить ночью одного из "стрельцов" и учинить ему пытку с огнем и дыбой. В пыточной были свои люди.

- Да похилей хватайте, чтоб после первого кнута все выложил, предупредил сотник.

Воеводского стрельца повязали после полуночи, когда тот пьяненький пробирался от молодой, горячей вдовушки из Бронной слободки. Стрелец оказался и в самом деле неказистым: маленький, невзрачный, с реденькой белесой бороденкой. В пыточной ему развязали руки, вынули кляп изо рта и толкнули к палачу.

Стрелец непонимающе оглядел жуткий застенок. По углам, в железных поставцах, горели факелы, освещая багровым светом холодные сырые каменные стены. Вдоль стен - широкие приземистые лавки, на которых навалены ременные кнуты из сыромятной кожи и жильные плети, гибкие батоги и хлесткие нагайки, железные хомуты и длинные клещи, кольца, крюки и пыточные колоды. Подле горна, с раскаленными до бела углями, стоит кадка с рассолом. Посреди пыточной - дыба, забрызганная кровью.

Стрелец угрюмо повел глазами на сотника, опустившегося на табурет, вопросил:

- Пошто в застенок привели? Какая на мне вина?

- А вот сейчас и изведаем. Как звать, стрельче?

- Пятунка, сын Архипов.

Сотник, прищурясь, вгляделся в стрельца.

- Молодой... Гулять бы да гулять.

- А и погуляю, - высморкавшись и обтерев пальцы о суконные порты, произнес Пятунка.

- А то, милок, будет от тебя зависеть. Может, погуляешь, а может, нонче и дуба дашь. Поведай-ка нам, служилый, как ты из донского казака в стрельца обернулся.

С тщедушного Пятунки разом весь хмель слетел.

"Ах, вот оно что, - мелькнуло в его голове. - Сотник что-то пронюхал".

Однако простодушно заморгал глазами.

- Чудишь, Лукьян Фомич. Я стрелец. На кой ляд мне казаки сдались.

- А не врешь?

- Ей-богу, - стрелец перекрестился.

Сотник кивнул палачу.

- А ну-ка, Адоня, всыпь ему пару плетей.

Кат тяжело шагнул к Пятунке.

- Сымай кафтан, стрельче.

Пятунка не шелохнулся.

- Стрелец я. Пошто плети?

- Сымай, сымай!

Адоня грубо толкнул стрельца, а затем сорвал с него темно-синий кафтан и белую полотняную рубаху. Пятунка забрыкался, но дюжий кат схватил его в охапку и пригвоздил к скамье, связав руки тонким сыромятным ремешком.

Сотник поднялся с табурета и плюнул на спину Пятунки.

- Худосочен, служилый. У палача же рука тяжелая. Давай-ка миром поладим. Рано тебе на тот свет. Поведай мне о донцах да атамане Федьке Берсене, и я тебя к вдовице отпущу.

- Стрелец я, - упрямо сжал губы Пятунка.

- А Федька кто?

- Такого не ведаю.

- Приступай, Адоня.

Палач взял с лавки кнут, дважды, будто разминаясь, рассек воздух, а затем широко отвел назад руку и с оттяжкой полоснул Пятунку по узкой худой спине.

Пятунка вскрикнул, зашелся от боли.

- То лишь запевочки, - хихикнул Адоня и стегнул Пятунку еще трижды, вырезая на спине кровавые, рваные полосы. Пятунка заскрежетал зубами.

"Щас проболтается. Много ли надо экому сверчку", - усмехнулся сотник и схватил Пятунку за волосы.

- Не люб кнут, стрельче? То-то же. Стоило страдать. Плюнь! Чать, жизнь-то дороже.

Голос Потылицына был елейно мягок.

- Адоня, подай-ка кувшин с вином. Опохмель донца, глядишь и полегчает.

Кат развязал Пятунке руки, налил из кувшина полную медную чару.

- Дуй, паря. Лукьян Фомич милостив.

Пятунка с великим трудом поднялся, глянул злыми глазами на палача и сотника, принял дрожащими руками чару, выпил.

- Ну, а теперь сказывай, милок.

- Стрелец я, Федьки не ведаю, - стоял на своем Пятунка.

Сотник озлился, выхватил у палача кнут и принялся хлестать непокорного донца.

- Не ве-е-даешь! Не ве-е-даешь!

Пятунка упал на холодный пол, а сотник все стегал и стегал, пока не услышал голос палача:

- Сдохнет, кой прок.

Потылицын опомнился, швырнул кнут. Кат прав: мертвый донец никому не нужен.

- Кропи казака, Адоня.

Палач зачерпнул из кадки ковш рассолу и начал плескать на кровавые раны. Пятунка закорчился.

- Лей, Адоня! Лей! - закричал сотник.

Но Пятунка лишь храпел и выплевывал изо рта кровь.

Отчаявшись что-нибудь выведать, сотник приказал палачу подвесить донца на дыбу. Но и на дыбе, с вывернутыми руками, ничего не сказал Пятунка.

- Жги его! Увечь! Ломай ребра! - наливаясь кровью, бешено заорал сотник.

В ход пошли хомуты и раскаленные клещи, тонкие стальные иглы и железные прутья.

Пятунка дергался на дыбе и хрипло выкрикивал:

- Стрелец я! Стрелец, душегубы!

А в потухающем сознании проносилось:

"Не выдам вольный Дон, не выдам Федьку. Атаман отомстит за мою погибель".

Слабея, выдавил:

- Собака ты, сотник. Зверь. Прихвостень боярский!

Потылицын толкнул палача к горну.

- Залей ему глотку!

Кат шагнул к жаратке, где плавился свинец в ковше. Опустив Пятунку на пол, Адоня вставил в его черный изжеванный рот небольшое железное кольцо, а затем вылил в горло дымящуюся, расплавленную жижу.

Пятунка, донской казак из Раздорской станицы, дернулся в последний раз и навеки застыл, унося с собой тайну.

Утром к городу прибыл торговый обоз. Купец, черный, косматый, сошел с подводы и, разминая затекшую спину, ступил к воротам.

- Пропущай, служилые!

Стрельцы и ухом не повели. Один из них молвил, позевывая:

- Больно прыткий... Рожа у тебя разбойная.

- Сам разбойник, - пообиделся купец. - Открывай ворота. Людишки мои чуть живы, да и кони приморились. Впущай!

Стрелец пьяно качнулся, хохотнул:

- Ишь, плутень. На торг поспешает, служилых объегоривать... Издалече ли притащился?

- Издалече. С самой матушки Рязани. Воевода Тимофей Егорыч меня ждет не дождется. Товаров ему везу.

Услышав имя воеводы, стрельцы засуетились и кинулись к воротам.

- Так бы и говорил. А подорожную имеешь?

- При мне, служилые.

Купец вытянул из-за пазухи грамоту, и стрельцы открыли тяжелые, окованные железом ворота. Старшой глянул в подорожную, но кудрявые строчки двоились и прыгали перед мутными глазами. Так и не осилил. Махнул рукой.

- Проезжай, торгуй с богом.

Пять подвод в сопровождении оружных людей с самопалами въехали в город. У стрелецкой избы пришлось остановиться: купца позвал к себе сотник Потылицын, которого уже известили о торговом обозе.

- Из Рязани пожаловал? Так-так... А что везешь? - пытливо вопросил сотник.

- Да всего помаленьку, - уклончиво ответил купец и замолчал, упершись тяжелыми руками о колени.

- И воеводу нашего ведаешь?

- Да как же не ведать, мил человек. В Рязани наши дворы обок, - с гординкой произнес купец.

- А чего в эку даль пустился? Нас купцы не шибко жалуют.

- Вестимо. Плохо до вас добираться, лиходейство кругом. Но прытко Тимофей Егорыч просил. Новому городу-де без товаров худо. Вот и потащился. Да и воеводу-старика охота потешить.

- Старика? - еще более сузив глаза, протянул сотник. - Околесицу несешь, купец. Нашему воеводе и сорока нет.

- Да ты что, служилый! Грешно над воеводой смеяться. У него сыны твоих лет.

- Моих лет? - Потылицын и вовсе оторопел. Голову его осенила страшная догадка, и от этого он разом взопрел, будто сунулся в жаркую баню.

- Моих лет, речешь?.. А кой из себя, воевода?

Купец недоуменно глянул на сотника, пожал плечами.

- Волосом рыжеват, плешив, борода клином...

Купец не успел досказать, как Потылицын сорвался с лавки и пнул ногой дверь в пристенок.

- Степка! Кличь ко мне десяцких!

Ступил к купцу, жарко задышал в лицо.

- В самую пору явился, в самую пору! То-то, мекаю, воевода на ухарца схож. Никакой в нем знатности. Вот топерича он у меня где, самозванец!

Сотник стиснул тяжелый кулачище, а купец, ничего не понимая, захлопал на Потылицына глазами.

- Энто как же, батюшка?.. Ведь то поклеп на Тимофея Егорыча. Вельми он родовит. Дед его у Ивана Грозкого в стольниках ходил... Кой самозванец? Воевода при мне из Рязани выступил.

- Выступил да сгинул. Воровской атаман Федька Берсень ему башку смахнул и сам воеводой объявился. Уразумел?

Купец ошарашенно попятился от сотника, перекрестился в испуге.

- Экое злодейство... Четвертовать надлежит лиходея.

- В Москву повезем. Пущай сам государь Федьку четвертует, - злорадно молвил сотник.

Воровского атамана надумали схватить ночью. Днем же Федьку сотник брать не решался: с атаманом была большая ватага повольников-донцов.

- Федьку в железа закуем, а гулебщиков живота лишим. Они нонче все пьяные, управимся, - сказал "собинным людям" Потылицын.

- А с дружками Федькиными как? - вопросил один из десяцких.

- И дружков в железа. То Федькины есаулы. Ивашку и Ваську повезем вкупе с атаманом.

Потылицын ликовал: завтра он отправит закованных бунтовщиков в стольный град. И сам поедет. Царь щедро вознаградит. И не только деньгами, а, возможно, за радение и в дворяне пожалует. Может так случиться, что возвернется он в крепость самим воеводой.

А Берсень тем временем сидел в Воеводской избе. Распахнув бархатный кафтан, мрачно взирал на конопатого длинногривого подьячего, который монотонно доносил:

- Торг обезлюдел. Купцы и приказчики лавчонки закрыли и по домам упрятались. А все оттого, что стрельцы на торгу озоруют, денег не платят и многи лавки разбоем берут. Гиль в городе, батюшка... Служилые бражничают, караульной службы не ведают. И всюду блуд зело великий. Стрельцы твои по ночам девок силят. Врываются в избы благочестивых людей, кои достаток имеют, и волокут девок в кабак. Ропот идет, батюшка...

"Кабы один ропот, - разгневанно думал Федька. - Тут и вовсе худое замышляют. Купцы и приказчики, чу, грамоту царю отписали. Вот то беда!"

Другой день Федька невесел: Болотников доставил черную весть. Может статься, что грамота попадет самому Годунову. Тот пришлет в крепость своих людей да приставов, и тогда прощай воеводство. Но то будет еще не скоро. Месяц, а то и более не прибудут Борискины люди. Надо выставить на дороге заставу. Самому же пока сидеть в крепости и потихоньку готовить казаков к походу. Потребуются деньги, оружие и кони...

А подьячий все заунывно бубнил и бубнил:

- Бронных дел мастера намедни просились. Железа им надобно, мечи и копья не из чего ладить. Недовольствуют. Надо бы за железом людишек снарядить.

Скрипнула дверь, на пороге показался Викешка.

- Прости, воевода. Десяцкий Свирька Козлов по спешному делу.

- Что ему?

- Не ведаю. Одному тебе хочет молвить. Спешно, грит.

- Впусти.

Десяцкий, длинный черноусый стрелец в красном суконном кафтане, низко поклонился воеводе и покосился на подьячего.

- Выйди-ка, Назар Еремыч, - приказал тому Федька.

Подьячий недовольно поджал губы и удалился. Свирька же торопливо шагнул к Берсеню.

- Из стрелецкой избы я, воевода. Сотник Потылицын нас собирал.

При упоминании сотника Федька нахмурился: терпеть не мог этого хитроныру. Не иначе как сотник плетет черные козни в крепости, он же, поди, и грамоту царю отписал.

Десяцкого же Федька не ведал: то был человек Потылицына. Но с какой вестью приперся этот жердяй?

- Говори, - буркнул Берсень.

- Не ведаю, как и вымолвить... Язык не поворачивается... Беда тебя ждет, батюшка. Спасаться те надо.

- Спасаться?.. От кого спасаться, Свирька? - резко оборвал стрельца Федька, и на душе его потяжелело.

- Сотник обо всем дознался... Не воевода-де ты, а разбойный атаман Федька Берсень, - чуть слышно выдавил десяцкий, но слова его прозвучали набатом. Загорелый Федькин лоб покрылся испариной; он шагнул к Свирьке и притянул к себе за ворот кафтана.

- Чего мелешь! Кой Федька? Воевода я, воевода Тимофей Егорыч Веденеев!

- Вестимо, батюшка. Но Потылицын иное речет. Спасайся!

Берсень оттолкнул десяцкого, выхватил саблю.

- Убью, подлая душа! Ты сотника лазутчик. Он тебя подослал?

Свирька попятился к стене, побледнел. Вид воеводы был страшен.

- Не лазутчик я, батюшка. Люб ты народу и мне люб. А сотник наш душой корыстен и лют, аки зверь. Выслушай меня. Срубить мою голову всегда поспеешь.

Федька чуть поостыл.

- Слушаю, стрельче. Но гляди, коли слукавишь, пощады не жди.

- Верен я тебе, батюшка. Верой и правдой буду служить и дальше. Послушай меня. Потылицын седни рязанскою купца повстречал, кой воеводу Тимофея Егорыча хорошо ведает...

Десяцкий рассказывал, а Берсень с каждым его словом все больше и больше мрачнел. Случилось то, чего не ожидал, и теперь смертельная опасность нависла не только над ним, но и над донской повольницей.

- Спасибо, Свирька. Награжу тебя по-царски. А пока иди.

Десяцкий вышел, а Федька заметался по избе.

"Дознался-таки, рыжий пес! Ночью норовит схватить. Меня с содругами в железа, остальных - вырубить под корень. Крепко замыслил сотник. Крепко! Надо опередить Потылицына... Собрать донцов и ударить по людям сотника... Осилим ли? Под его началом втрое больше... А казачья отвага? А задор и удаль донцов? Осилим!"

Выскочил из Воеводской избы, крикнул Викешке:

- Коня!

Викешка отвязал от коновязи белого аргамака, подвел за узду к Федьке; тот лихо взметнул в седло и поскакал к терему; за ним припустил и Викешка.

Ворвался в хоромы и тотчас повелел разыскать Болотникова и Шестака. Вскоре оба были в покоях. Берсень торопливо поведал о беде, а затем приказал:

- Садитесь на коней и стягивайте казаков к терему. Сокрушим сотника!

Васюта метнулся к двери, а Болотников призадумался.

- Не мешкай, Иванка! - крикнул Берсень, натягивая поверх голубой шелковой рубахи тяжелую серебристую кольчугу.

Болотников подошел к оконцу, глянул на Шестака, вскочившего на коня.

- Стой, Васюта! Вернись!

Федька боднул Болотникова недовольным взглядом.

- Ты что, к сотнику в лапы захотел?

- Не горячись, друже. Присядь. Сломя голову дела не решают. Худо ныне город булгачить.

- Худо?.. Не понимаю тебя, Иванка. Ужель сидеть сложа руки? Да Потылицыну только того и надо. Сам к донцам пойду!

Федька надел поверх кольчуги кафтан, опоясался, сунул за кушак два пистоля и шагнул к двери. Но перед ним встал Болотников.

- Не горячись! Донцов сейчас не собрать. Пьяны станичники, по кабакам да по бабам разбрелись. А коль собирать начнешь да шум поднимешь Потылицын враз заподозрит. Он-то наготове. Тихо надо сидеть, как будто ничего и не ведаем. В том наше спасенье.

- Сидеть на лавке и ждать?

- Не ждать, а с разумом дело вершить. Надо перехитрить сотника, заманить его в ловушку.

- Заманишь его, пса!

- Заманим, - твердо вымолвил Болотников.

В Стрелецкую избу пришел Викешка. Поклонился сотнику.

- Воевода кличет, Лукьян Фомич.

- Воевода? - сотник поперхнулся, по лицу его пошли красные пятна, глаза настороженно блеснули. - Пошто понадобился я воеводе?

- Веселье готовится, - простовато заулыбался Викешка. - Воевода Тимофей Егорыч надумал жениться.

- Аль вдовец наш воевода? - с тайной усмешкой вопросил сотник, теребя щепотью рыжую бороду.

- Вдовец. Жена-то еще когда преставилась, царствие ей небесное. Старшим дружкой кличет тебя воевода.

- Немалая честь, - вновь со скрытой издевкой произнес Потылицын. - А скоро ли свадьба? Скоро ли молодым под венец?

- Через седмицу, Лукьян Фомич. А ноне воевода хочет совет с тобой держать и деньгами пожаловать.

- Деньгами?.. Какими деньгами, милок?

- А те, что на свадьбу пойдут. Самому-то воеводе недосуг свадьбу готовить, пущай, грит, Лукьян Фомич распоряжается. Дам ему полтыщи рублев, вот он все и уладит.

- Полтыщи?! - протянул сотник, приподнимаясь с лавки. - Богатую свадьбу задумал воевода, зело богатую.

Потылицын натянул на голову шапку с меховой опушкой, пристегнул саблю к поясу и пошел на улицу. В голове его роились радостные мысли:

"Удача сама в руки валится. Эких деньжищ вовек не достать. Полтыщи рублев! То и во сне не привидится. Вот так Федька - тать! Награбил, а таперь деньги на девку швыряет, лиходей. Ужель седни же в руки передаст? Вот то хабар!"

Но сотник вдруг замедлил шаг: голову резанула иная думка:

"А почему седни? Уж не подвох ли?.. От этого злодея всего можно ожидать. Уж не созвал ли к себе разбойную ватагу? Возьмет да и нагрянет на Стрелецкую избу".

Потылицын и вовсе остановился. А до Воеводского терема рукой подать, не повернуть ли вспять?

- Чего встал-то, Лукьян Фомич? - с улыбкой вопросил Викешка, поддергивая малиновые порты.

- Чего?.. Да в животе что-то свербит. Никак после грибков крутит, страдальчески скорчился сотник, а сам цепко, настороженно окинул взглядом воеводские хоромы.

- Ниче, пройдет, Лукьян Фомич. Плеснешь чарку - и полегчает.

- Полегчает ли... Воевода в тереме?

- В бане был. Да вот холоп со двора. Спросим.

Навстречу брел рыжий, ушастый детина в дерюжном зипуне. Глаза веселые.

- Погодь, милок, - остановил детину сотник. - Где ноне воевода?

- В мыльне парился. Да, поди, уж в покои пришел, - позевывая, ответил холоп и шагнул дальше.

Сотник поуспокоился: ежели воевода в бане, то ничего худого он не замышляет. Да и на подворье улежно: ни стрельцов, ни казаков, ни оружной челяди.

Сотник приосанился и неторопливой, грузной походкой направился к терему. Викешка проводил его до самых покоев, услужливо распахнул сводчатую дверь.

- Воевода ждет, Лукьян Фомич.

Сотник пригнул голову и шагнул за порог. В покоях ярко горели восковые свечи в медных шандалах. В красном углу, под киотом, развалился в дубовом резном кресле Федька Берсень; подле на лавке сидели Болотников и Шестак.

- Здравия те, воевода, - с легким поклоном произнес Потылицын. - Звал?

- Звал, сотник... Однако проворен ты.

- Радею, воевода. Дело-то у тебя нешутейное, - льстиво промолвил Потылицын.

- Нешутейное, сотник... Веселое дело.

Берсень говорил тихо и вкрадчиво, протягивая слова; глаза его смотрели на Потылицына в упор.

- Помогу, порадею, - вновь заугодничал сотник.

- Да уж будь другом, порадей, порадей Лукьян Фомич. Горазд ты на службу, ни себя, ни людей не щадишь.

- Не щажу, воевода, - по-своему истолковал Федькины слова Потылицын, продолжая стоять у порога.

- Вот и я о том же... Пятунку Архипова, донца моего верного, пошто сказнил?

Потылицын так и обомлел. Ведает! Федька Берсень все ведает!.. Но откуда? Кто донес о Пятункиной казни?

- Какой Пятунка?.. О чем речь твоя, воевода? - прикинулся простачком сотник.

- Не петляй! - резко поднялся из кресла Берсень. - Не петляй, дьявол! Хотел в клетке меня к царю доставить. Не быть тому!

Потылицын побагровел, понял, что угодил в Федьки и капкан, но страха не было, одна лишь лютая злоба вырвалась наружу.

- Тать, разбойное семя! Не миновать тебе плахи!

Выхватил саблю. Обнажил саблю и Федька. Метнулись с лавки Болотников и Васюта.

- Не лезь! - закричал им Федька. - Сам расправлюсь!

Звонко запела сталь, посыпались искры. Федька и сотник сошлись на смертельную схватку, но она была недолгой. Сильный, сноровистый, привычный к бою Берсень рассек Потылицына до пояса.

- Это тебе за Пятунку, - гневно бросил Федька, вытирая о ковер окровавленную саблю. - Куда его други?

- В присенок, - подсказал Болотников.

Крикнули Викешку, тот за ноги выволок тело Потылицына из покоев. Федька вложил саблю в ножны и глянул на Болотникова.

- Удалось, друже. А теперь, выходит, в набат?

- В набат, Федор! Посылай Викешку на звонницу.

Вскоре над крепостью поплыл частый, тревожный гул. Весь город сбежался к воеводской избе.

Федька выехал к народу, снял шапку, поклонился на все стороны, промолвил:

- Беда, служилые! Известились мы, что на крепость движется орда. Поганые прут на засеку. Так мы их встретим! Те стрельцы, что со мной прибыли, айда в Поле. Седлайте лошадей и одвуконь за город! Остальным быть в крепости и готовиться к осаде. Побьем басурман, служилые!

Дата добавления: 2015-03-29