М.І. ПАНЧЕНКО 9 страница

--------------------------------------------------------------------------------------------------------------

* Bruno Bettelheim, The Children of the Dream (London, 1969), 261. Это наблюдение подтвердило установленный Спиро факт, что у детей, выросших в таких условиях, “редко возникают чувства сентиментальной привязанности или близкой дружбы”. [Melford E. Spiro, Children of the Kibbutz (Cambridge, Mass., 1958), 424.]

** У взрослых американцев “личное расстояние”, отделяющее “собственную дистанцию” от “дистанции общественной”, колеблется, похоже, в пределах от восемнадцати до тридцати дюймов. [Hall, Hidden Dimension, 112–14.]

------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

от окружающих составляет важную грань прав собст­венности. Где нет собственности, там не уважается право на уединение*. Мы отметили настойчивость, с которой сочи­­нители утопий, начиная с Томаса Мора, твердили, что члены их воображаемых коммун живут и действуют совместно. Нацис­ты и коммунисты делали все, что было в их силах, что­бы раз­рушить уединение домашней жизни и вытащить людей в социальное поле постоянного общения друг с другом. В отноше­нии политических изгоев они шли на самые крайние меры ради лишения их возможности оставаться наедине с со­бой. В стремлении подорвать человеческое достоинство своих жертв нацисты отбирали у них и личное пространство, набивая концлагеря таким количеством заключенных, что в переполненных бараках те не могли спать, не стесняя друг дру­га. С той же целью переполненными сознательно содержа­лись сталинские лагеря и тюрьмы.

3. Собственность у первобытных народов

В предыдущей главе мы отметили, что вера в золотой век, когда у людей все было общим, существовала от начала исто­рии человечества. Она обеспечивала психологическую опору теоретическим рассуждениям о “противоестественнос­ти” соб­ственности. Но эту веру никак не поддерживает современная антропология. Напротив, антропологи пришли к выводу, что никогда не существовало общества настолько неразвитого, чтобы не знать никакой формы собственности47.

• Собственность — это обязательная черта человеческой культуры. Земля, на которой живет социальная группа, та земля, что дает ей средства существования, та, на которой бродят дикие и пасутся домашние животные, деревья и уро­жай на полях, дома, возводимые людьми, одежды, кото­рые они носят, их песни и танцы, их религиозные гимны — все это и многое другое суть объекты собственности. Все, что служит поддержанию жизни людей и что ими ценится,

--------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

* И это помогает понять, почему в русском языке — языке народа, у которого на протяжении большей части его истории не было никакой частной собственности на средства производства, — отсутствует слово для обозначения privacy, то есть уединения, позволяющего не быть на виду у посторонних или вообще кого бы то ни было.

----------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

Все, что служит поддержанию жизни людей и что ими ценится, они стараются обращать в свою собственность. Так и по­лу­чается, что собственность присутствует всюду, где есть человек, и образует ткань-основу всякого общества48.

Тот факт, что все общества осуждают и карают воровство, по крайней мере в своей среде, свидетельствует об их уважении собственности*. Более того, своды законов, сохранившиеся с древних времен, ставят собственность и ее защиту в ряд своих главных забот, сразу после охраны человека от телесных повреждений. Так обстоит дело с законами Хаммурапи (около 1750 года до н. э.), многие из которых касаются хищения товаров и рабов, владения землей, рогатым скотом и овцами, инвестиций и долгов. В двух из трех дошедших до нас глиняных табличек с записями ассирийского кодекса законов (около 1100 года до н. э.) речь идет о правах на землю и других видах владений; значительная часть таблички, посвященной женщинам, также регулирует права и требования собственности. Римские законы Двенадцати таблиц (пятый век до н. э.) касаются таких предметов, как долги, кражи, пере­дача по наследству; право владельца распоряжаться своей собственностью твердо гарантируется. “Первобытный комму­низм” на поверку оказывается таким же мифом, как представ­ление, будто собственнические наклонности прививаются обществом. И все же в большинстве учебников по антропологии о собственности либо вовсе не говорится, либо о ней упоминается лишь вскользь**.

--------------------------------------------------------------------------------------------------------------

* Edward Westermarck, The Origin and Development of Moral Ideas, II (Freeport, N.Y., 1971, 1, 20). В своей книге “Первобытное право” [ Primitive Law (London etc., 1935)], где речь идет не о перво­бытных племенах, а о древних кодексах законов, А. С. Даймонд (A. S. Diamond) утверждает, что “в первобытном праве не было тако­го понятия — собственность” (р. 261). Однако несколькими страни­цами ниже он перечисляет наказания, которые первобытное право (по его определению) налагало за ограбление (рр. 299, 328–29).

** Так, Карлтон Кун (Carleton Coon) в книге Hunting Peoples (London, 1972) находит место для того, чтобы осудить современно­го человека за то, что он якобы оставляет Землю без кислорода, как и за (бесполезный, мол) полет на Луну, но так и не добирается до обсуждения вопроса о территориальных притязаниях или правах владения у первобытных охотников, то есть до основной своей темы. В книге, выпущенной издательством Кембриджского университета уже в 1990 году, удивительно встретить одобрительные высказывания о “первобытном коммунизме”. [Richard B. Lee in Stead­man Upham, ed., The Evolution of Political Systems (Cambridge, 1990), 225–46).]

--------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

Все еще разделяемая многими учеными авторами вера в первобытный коммунизм не опирается ни на какие конкретные данные истории или антропологии, а лишь выводится из эволюционной социологии, ныне в целом развенчанного уче­ния, которое появилось в середине девятнадцатого века под влиянием дарвиновского “Происхождения видов”. Дарвин изображал мир биологических явлений как постоянно меняю­щийся, “эволюционирующий” от низших форм к более высоким и сложным сообразно принципам, позволяющим различать ступени восхождения, и в соответствии с правилами естественного отбора. Эта теория быстро получила применение в обществоведении. В социологии эволюционная школа сделала для себя исходным представление о том, что институ­ты человеческого общества точно так же, как живые сущест­ва, проходят развитие от простейших к более сложным, продвинутым формам; ни о чем, стало быть, нельзя сказать, что оно есть, ибо все всегда только становится. Так, было провозглашено, что история человечества следует схеме эволюции, ведущей от охоты и собирательства через скотоводство к земледелию и, наконец, промышленности.

•Далеко идущие последствия различий в образах жизни были замечены еще во времена классической древности, и вскоре им было приписано значение особых “стадий эко­номического развития”. В девятнадцатом веке, когда впервые было уделено серьезное внимание хозяйству пер­во­бытных народов, деление седой старины на эти эко­номические стадии не особенно расходилось с представлениями об однонаправленной эволюции, которые сами были некритически перенесены из биологии в область человеческой культуры. Человек, говорили, повсюду начинал охотником, потом овладевал навыками приручать диких животных, за которыми охотился, и таким образом превращался в пастуха, а в конечном счете добирался до стадии, на которой становился земледельцем. Не обращалось особого внимания на большие различия в способах, какими производился сбор плодов, или на то, как сильно посадка и сбор корнеплодов отличаются от более передовых методов земледелия с применением плуга. Не приводилось также никаких убедительных свидетельств в пользу предположения, что скотоводство повсеместно предшествовало земледелию. И наконец, почти совершенно выпало из поля зрения понятие смешения культур, и осталась без признания его роль в утверждении на обширных пространствах определенных хозяйственных укладов. Идеи эволюции и прогресса, владевшие научной и общественной мыслью, произвели на свет расплывчато-неопределенного абстрактного “человека”, который живет нигде, но всегда одержим стремлением взобраться на более высокую ступень... Люди не живут на экономических стадиях. Они жи­вут в условиях экономических укладов, но и те не бывают однозначными, наделенными лишь им присущими чертами; это всегда сочетание разных укладов49.

Данные истории и антропологии указывают и на возможность, и на реальность сосуществования различных хозяйст­венных укладов, пусть даже и при преобладании какого-нибудь одного. Так, у древних германских племен скотоводство было главным занятием, тогда как земледелие, доверенное в основном женщинам, играло вспомогательную роль. Мужчины стали переключаться на обработку земли лишь с появлением плуга, который пришел на смену традиционной мотыге и по­требовал приложения бóльших физических сил50. Русские в средние века занимались преимущественно хлебопашеством, но они были также рыбаками, охотниками и звероловами; позд­нее к земледелию у них прибавились ремесла.

Воображаемое эволюционное развитие с переходом от одной “стадии” к другой сопровождалось, как утверждается, появлением собственности, якобы неведомой человечеству в самой ранней фазе его существования, то есть во времена “дикости”, когда люди всем владели сообща. Говоря язвительными словами Роберта Лоуи, из того, что собственность пользуется мощным влиянием “в современной промышленной цивилизации,.. эволюционист-схематик естественным образом должен был заключить, что в самой ранней фазе развития культуры она вообще не имела никакого значения”51. Наиболее распространенное сегодня мнение состоит в том, что “сис­тема так называемого коллективного землевладения на всех ранних стадиях была попросту семейной системой, не более коллективной или социалистической, чем сегодняшняя неразделенная собственность семьи; что не существовало никакой определенной и повсеместно наблюдавшейся очередности в смене форм землевладения; что с первых шагов человечества, по крайней мере после того, как оно занялось обработкой земли, существовали различные системы зем­ле­владения, включая личную собственность, собственность семьи и племени; и что если какая-нибудь из них преобладала, так это семейная”52.

В той мере, в какой это только поддается выяснению, тер­риториальные притязания первобытных обществ основы­ва­ются на захвате res nullius, а права собственности на движимые предметы выводятся из факта приложения к ним своего труда — как, сходным образом, и представляли себе происхождение частной собственности теоретики-классики, подобные Локку53.

Первобытные народы знают две формы собственности: ро­довую (племенную или семейную) и личную. В общем владе­нии родовых групп находится земля, на которой члены груп­пы собирают плоды, охотятся, ловят рыбу или, реже, обрабатывают отдельные участки, не допуская сюда никаких чужаков. Личную собственность составляют предметы лично­го пользования — одежда, оружие, орудия труда, — как рав­ным обра­зом и невещественные ценности, вроде песен, мифов, молитв, гимнов и т. д.

Начнем с личных вещей. По общему мнению антропологов, люди всегда считают одежду, украшения, оружие и т. д. абсолютной частной собственностью, так что этими вещами их владелец может распоряжаться как ему угодно54. В основе лежит то обстоятельство, что все эти вещи представляют собой обычно творения рук самого их обладателя и воспринимаются как продолжение его личности: “личное имущест­во у туземцев считается частью самого человека, каким-то образом связанным с его личностью, слитым с ней или суще­ствующим отдельно... какая-то часть души данного человека передается тому, что попадает в его руки”55. У маори Новой Зеландии, например, в обычае был религиозный ритуал, в хо­де которого владельцы личного имущества прививали ему “табу” (тапу), защищавшее его от чужих посягательств. В Меланезии владелец имущества оберегает его, насылая магические чары на возможного похитителя, которому в случае чего грозит болезнь56. По смерти владельца эти его личные вещи либо сжигались, либо захоранивались вместе с покойником. Во многих первобытных обществах абсолютной част­ной собственностью считается также жилище, обычно наследуемое по женской линии, потому что создают его чаще всего именно женщины.

По поводу статуса жен в первобытных обществах некоторые антропологи придерживаются мнения, что они являются личной собственностью своих мужей, потому что могут быть проданы или послужить залоговым обеспечением при некой сделке57. Предъявляемые в ряде случаев к женщинам непременные требования блюсти целомудрие в девичестве и верность в супружестве тоже были истолкованы как своего рода “собственнические табу”*. Но существует и обычай, извест­ный как “угощение женой”, когда мужчина предлагает гостю свою жену, нисколько не считаясь с ее желаниями, и это еще одно проявление собственности**. На вдову обычно смот­рят как на часть имущества покойного мужа58; поэтому в не­ко­то­рых обществах ее убивают и хоронят или сжигают вместе с покойным супругом.

Первобытные люди считают своей личной собственностью не только вещественные предметы, но и то, что мы отнесли бы к разряду интеллектуальной собственности, а именно пес­ни, легенды, рисунки и магические заклинания, которые, как считается, теряют силу, если их выучат и переймут другие
в на­рушение должного порядка их передачи дарением или про­дажей***. Такого рода невещественная собственность охра­няется набором выработанных обществом условностей59. Роберт Лоуи находит, что первобытные народы придержи­ваются правил, которые сродни современному авторскому и па­тентному праву60. Примером служит тщательная охрана се­мейных секретов литейного дела у некоторых племен в Вос­точной Африке61.

Что же касается предметов, выпадающих из разряда личных вещей, в частности земли, то гораздо легче описать, что люди думают о такой собственности, чем то, как они с ней обращаются.

-------------------------------------------------------------------------------------------------------------

* Ernest Beaglehole, Property: A Study in Social Psychology (London, 1931), 158–63. Этот взгляд существует не только в перво­бытных обществах. В Англии семнадцатого века замужняя женщина рассматривалась “практически... как собственность ее мужа”, и по крайней мере один английский автор того времени доказывал, что супружеская неверность жены равнозначна посягательству на права собственности ее мужа. [Howard Nenner in J. R. Jones. ed., Liberty Secured? Britain Before and After 1688 (Stanford, Calif., 1992), 95.]

** Он был в ходу и у древних германских племен. [C. Reynold Noyes, The Institution of Property (New York, 1936), 65.]

*** Robert H. Lowie in Yale Law Journal 37 (March 1928), 551–63. “Ни один житель Гренландии или Андаманских островов не смеет исполнить чужую песню без разрешения ее хозяина”. [Robert H. Lowie, An Introduction to Cultural Anthropology (New York, 1940), 282.]

------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

В современном западном обществе, ввиду требований налогообложения и высокого развития коммерче­ской культуры, почти все имеет своего собственника, которым могут быть правительство, корпорация, товарищество или отдельный человек; иными словами, почти все, за исключением самой жизни, является товаром. Не так, однако, обстоит дело в обществах, не достигших ступени современной цивилизации. Для появления собственности необходимы два условия: предмет должен быть объектом спроса, и он должен наличествовать в ограниченном количестве. Очевидно, что лю­ди не станут ни предъявлять, ни защищать свои права на то, что никому не нужно, как и/или на то, что имеется в ­неисчерпаемом изобилии. Когда население мира составляло лишь малую долю его сегодняшней численности и было раз­бросано на обширных пространствах, землей и ее плодами по молчаливому уговору владели те, кто на этой земле жил, и заявляли они о своем владении лишь в случае, если кто-то на него физически покушался. (О том, сколь рассредоточенно жили люди в доисторические времена, можно судить по оценкам, согласно которым все население Англии в ранний период каменного века — начиная примерно с 750 000 года до н. э. — составляло 250, а Франции 10 000 человек62.) Ни о “владении”, ни о “собственности” вопрос не возникал, поскольку главная отличительная черта и того, и другого — право отодвинуть в сторону других — приобретает смысл лишь в условиях тесноты и порождаемого ею соперничества в борьбе за ограниченные ресурсы. Это, и уже в обществах с преимущественно сельскохозяйственной экономикой, происходит, как считается, тогда, когда плотность населения до­стигает 150–250 человек на квадратную милю — показате­ля, говорящего о переходе к усиленной обработке земли63.

Утверждение прав собственности может сменяться отказом от них, если предмет обладания перестает быть редким или востребованным. Так, после первой мировой войны механизация сельского хозяйства и решение командования американской кавалерии приостановить закупку лошадей быстро привели к тому, что лошади упали в цене, так что отстаивать права собственности на них стало в условиях Великих равнин невыгодно и они во множестве были выпущены на вольные пастбища и оказались бесхозными64. Водоемы, остав­шиеся без рыбы, могут утратить свою ценность; то же происходит и с пахотной землей, когда ее поглощает ­пустыня.

Чем больше собирается сведений о поведении первобытных народов, тем более очевидным становится упорство, с каким они держатся за исключительные права на все, от чего зависит их существование. Они “почти никогда не покидают своих регионов, потому что в чужих местах не могут рассчитывать на взаимную поддержку продовольствием и либо не знают, где там найти съедобные растения и плоды, либо сомне­ваются, что смогут получить разрешение на их сбор”65. И это напоминает о преимуществах, которыми пользуются жи­вот­ные, когда держатся в пределах знакомой им местности.

Экономические блага — не единственная причина, по кото­рой первобытные люди защищают родные места и не отважи­ваются их покидать. Их привязанность к этим местам имеет также свои религиозные и психологические корни.

Первобытные люди поддерживают тотемическую связь со своими предками и верят, что покинуть землю, на которой те когда-то жили, значит оборвать общение с ними66. У мно­гих народов, включая древних греков и китайцев, умерших хоронили не на кладбищах, а в земле, которую те при жизни обрабатывали, и этим устанавливалась мистическая связь меж­ду предками и их потомками. Фюстель де Куланж придавал этой связи такое значение, что усматривал в ней первоначальный источник прав собственности. Говоря о появлении земельной собственности в древней Греции, его ученик Поль Гиро писал: “Если греки мечтали обзавестись землей, то по­тому, что им надо было есть и одеваться; если они преуспевали в приобретении земли, то потому, что им хватало сил завладеть ею; если они превращали ее в семейное, передаваемое по наследству имущество, то потому, что предкам семьи нужно было иметь поблизости от жилища их потомков место постоянного пребывания, которое у семьи никогда не отберут и где они смогут покоиться вечно в уверенности, что всег­да будут получать от семьи должные почести и всегда будут составлять с нею единое целое”67.

Сентиментальная привязанность к родным местам, выливающаяся в “тоску по родному дому”, не есть приобретаемое свойство или то, чему можно научиться68. Джомо Кениатта, первый президент независимой Кении, по образованию, кстати, антрополог, вспоминая о юных годах, проведенных в племени кикуйю, и описывая отношение своего народа к земле, косвенным образом подтверждает суждение Фюстеля де Куланжа о древних греках: “При изучении племенного строя кикуйю необходимо иметь в виду, что отношение к земле играет важнейшую роль в общественной, политиче­ской, религиозной и экономической жизни племени... Общение с духами предков постоянно поддерживается контактами с землей, в которой предки племени покоятся. Кикуйю считают землю “матерью” племени, потому что мать несет свое бре­­мя в течение восьми или девяти лунных месяцев, пока дитя находится в ее чреве, а затем еще некоторое время, пока его вскармливает. Земля же кормит своих детей всю их жизнь; и потом, после их смерти именно земля вечно кормит духов умерших.Таким образом, земля это самое священное среди всего, что находится в ней и на ней”69.

Столь эмоциональное отношение отсталых народов к зем­ле объясняет, почему они не считают ее товаром, то есть не допускают, что с ней можно по собственной воле расстаться. Рассказывая о трудностях, испытываемых западными людьми при попытках разобраться в том, как инуиты (эскимосы) относятся к земле, один канадский географ пишет: “В той мере, в какой (эти) люди внятно определяли свои взаимо­отношения с землей, они стояли на том, что сами принадлежат земле, а не она им. В (их) традиционной космогонии нет места присущему западной мысли различению объекта и субъекта в отношениях человека с природой, нет представле­ния о природе как о подчиняемой человеком бесчувственной материи. Земля — это дом и кормилица, но ее нельзя дробить на обособленные владения и нельзя отчуждать”70.

Поэтому-то первобытные люди не признают купли-продажи земли; вот только один из множества примеров: банту в Африке никогда не продают свою землю*.

---------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

* Herskovitz, Economic Anthropology, 365; Armand Culliver, Manuel de sociologie, II (Paris, 1956), 505–6. Финли (Economy and Society in Ancient Greece) говорит, что так дело обстояло и в древних Афинах, где была собственность на землю, но очень мало торговли землей: земля не была там товаром в полном смысле слова. Хорошо известная история с продажей Манхэттена, который индейцы отдали голландцам за шестьдесят гульденов, замешана на недоразумении. “Краснокожие понятия не имели о личной или пле­менной собственности на землю... никто из них на Манхэттене не жил; там они только охотились и рыбачили. Индейцы представляли себе сделку так, что время от времени они будут выделять бледно лицым отдельные участки острова, которые тем могут понадобиться. Они и в мыслях не держали, что их могут полностью оттуда вытеснить”. [Edward Robb Ellis, The Epic of New York City (New York, 1966), 25–26.] Если не считать ошибочного утверждения автора, будто индейцы не имели никакого представления о собст­венности на землю (будь это так, они не могли бы предоставить голландцам доступ на остров), по существу история оценена правильно. “Голландцы никогда не похвалялись, что они надули ­алгонквинов”, пишет другой историк, “они просто искали способ умиротворить туземцев и заручиться правом жить рядом с ними. Более того, индейцы не покинули остров: они продолжали свободно разгуливать по деревням и никак не ощущали происшедшей смены власти”. [Anka Muhlstein, Manhattan (Paris, 1986), 23–24.] Подобные сделки заключались и в Канаде с эскимосами, которые время от времени допускали чужеземцев на свои земли. [Peter J. Usher in Terry I. Anderson, ed., Property Rights and Indian Eco­nomies (Lanham, Md., 1992), 47.]

------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

Для современных жителей Запада право свободного отчуждения своего имущества является одной из важнейших отличительных черт собственности, и возможно, именно по этой причине им трудно распознать наличие частной земельной собственности у не­европейцев*. Здесь предъявляются скорее отрицательные, чем положительные права собственности: упор делается ско­рее на недопущение других, чем на свое право полного распоряжения. Если для современного человека собственность на землю, в соответствии с римским правом, предполагает свободную ее продажу другим, то для первобытного человека она означает только право не допускать на нее других. В этом смысле отношение к земле у первобытных людей такое же, как у животных:

----------------------------------------------------------------------------------------------------------------

* Довод, который западные люди часто выдвигали в оправдание захватов принадлежавших индейцам земель, состоял в том, что ту­земцы, будучи охотниками с кочевым образом жизни, ничего не сделали для улучшения земли и поэтому, мол, не имеют на нее никаких прав. Эти соображения выдвигались в Северной Америке уже в колониальные времена. [См. Wilcomb E. Washburn in James Morton Smith, ed., Seventeenth Century America (Chapel Hill, N. C., 1959), 22–23.] В 1823 году Верховный суд рассматривал иск индей­ских племен к белым поселенцам, которые настаивали, что индейцы, кочующие охотники, не сделали на земле никаких улучшений в подкрепление своих на нее притязаний и, постоянно передвигаясь с места на место, оставили “мало следов”, могущих свидетельствовать в их пользу. [Carol M. Rose in University of Chicago Law Review 52, No. I (1985), 85–86.]

--------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

“Основное значение территории (для птиц) определяется не внешними выражениями ее принадлежности данному обладателю (оборонительными или любыми другими действиями), а степенью, в какой обладатель действительно ею пользуется”71.

Сентиментальная привязанность к родной земле сильна и у современных людей. Наиболее драматическим образом она проявилась в беспримерном эпизоде мировой истории — воз­вращении еврейского народа на землю его предков в Израиль после двух тысяч лет пребывания в диаспоре. Другим примером является возвращение в родные места нескольких малых народов, депортированных Сталиным в 1944 году якобы за со­трудничество с немецкими захватчиками (чеченцев, ингушей, балкарцев, калмыков, крымских татар)72.

На протяжении всей истории к людям, не имевшим родной страны, относились с презрением. Самой наглядной иллю­ст­рацией служит традиционное отношение христиан к иудеям. Когда в четвертом столетии, вслед за обращением правителей Римской империи в христианство, значительная часть еврейского населения отказалась перейти в новую веру, эти люди подверглись таким же гонениям со стороны христиан, каким прежде сами христиане подвергались со стороны рим­лян. Начиная с четвертого века христианские богословы изо­бражали евреев проклятым, обреченным на вечные муки народом. на иудеев, мол, обрушены гнев и кара Божья за то, что они распяли Христа, и “доказательство” в том, что после разрушения римлянами их Храма они не имеют собственного дома и сами рассеяны по миру.

• В четвертом веке почти все отцы церкви говорят одним голосом, от святого Ефрема до святого Иеронима, от свя­того Иоанна Златоуста до святого Августина. В великом трактате Августина “О граде Божием”читаем: “Но евреи, которые его отвергли... были после этого нещадно биты римлянами и рассеяны по всему миру”73.

Этот миф — а налицо именно миф, потому что исход из Палестины и рассеяние евреев по миру начались за столетия до рождения Иисуса74, — глубоко укоренился в христиан­ском сознании и время от времени запускается в оборот как якобы убедительное доказательство, что евреи — это народ-изгой, приговоренный к вечным страданиям.

Ниже следует пример такого образа мысли. Он взят из рус­ской летописи, объясняющей, почему, выбирая веру для своего народа, киевский князь Владимир отверг иудаизм, который предлагали ему принявшие эту религию хазары: “(Влади­мир) же спросил (хазар-иудеев): “А где земля ваша?” Они же сказа­ли: “В Иерусалиме”. Снова спросил он: “Точно ли она там?” И ответили: “Разгневался Бог на отцов наших и рассеял нас по различным странам за грехи наши, а землю нашу отдал хрис­­тианам”. Сказал на это Владимир: “Как же вы иных учи­те, а сами отвергнуты Богом и рассеяны? Если бы Бог любил вас и закон ваш, то не были бы вы рассеяны по чужим землям”75.

Такие представления все еще играют существенную роль в нагнетании враждебного отношения христиан к государст­ву Израиль, отношения для евреев удивительного, потому что возвращение иудеев на родину должно бы, вроде, свидетельствовать как раз о том, что вина за муки Христа с них снята.

И наконец, собственность имеет свое психологическое из­ме­рение. Первобытным людям обладание ею дает, похоже, такое же чувство благополучия и прибавляет уверенности в себе, как и западному человеку. Исследования очень отсталой народности негрито в Юго-Восточной Азии показали не только то, что эти люди имеют развитое чувство собственности, но и то, что предметы, которыми они владеют, “греют” им душу. “Психологическими основами частной собствен­нос­ти” у этих людей яляются “явно развитое сознание своей индивидуальности и связанное с ним сознание (ценности) лич­ных достижений”76.

Высказывалось мнение, что уход большинства современного человечества от земли является причиной многих его общественных проблем, поскольку отсутствие связи с землей притупляет у человека чувства личного достоинства и ответственности77. Глеб Успенский в свое время выразительно по­казал, какие разрушительные последствия имела для русского крестьянина утрата непосредственного общения с землей78. Вполне возможно, что устроенный Сталиным всеобщий и насильственный отрыв крестьян от земли был самым болезненным испытанием в истории русского народа — таким, что его пагубные последствия будут, вероятно, сказываться еще не в одном поколении.

Дата добавления: 2015-05-10