И характеристика его элементов 1 страница

§ 1. Право на неприкосновенность жизни: содержание,

правовая регламентация, проблемы реализации

Содержание права на неприкосновенность жизни выражается в правомочии личности пользоваться важнейшим благом – жизнью в отсутствие каких-либо посягательств, способных привести к смерти. Объектом защиты данного права выступает жизнь как форма биологического существования человека. Этот аспект жизни изучается, в первую очередь, такой отраслью науки, как медицина.

В медицине в качестве основного критерия жизни при оценке биологического состояния человеческого организма выступает наличие живого головного мозга – основного инструмента самоидентификации личности и «координирующего центра» всей физиологической деятельности организма. Жизнеспособность мозга устанавливается на основе определенных признаков (к ним, в частности, относится его способность к подаче сигналов, регистрируемых специальным прибором – электроэнцефалографом). Этот медицинский критерий жизни используется и в праве, в частности, для определения наличия субъекта права на неприкосновенность жизни. Таким образом, жизнью человека в биологическом смысле является форма существования человеческого организма, регулируемого и координируемого наличной мозговой деятельностью.

К субъекту, неприкосновенность жизни которого безусловно охраняется законом, не могут предъявляться требования относительно «качества» физического и психического здоровья, особенностей психологических характеристик, а также гражданства, возраста, национальной, расовой или иной принадлежности.

Заметим, что история человечества не всегда являла собой торжество гуманистического подхода к жизни. Так, например, в средневековье женщину, родившую ребенка с ярко выраженными аномалиями физического развития, обвиняли в интимной связи с дьяволом и казнили. Согласно прусскому земскому праву 1794 г. умерщвление «существа, не имеющего человеческого образа», считалось не убийством, а обыкновенным проступком. Что же касается России, то первый запрет убийства подобных лиц относится к эпохе Петра I, да и то исключительно для использования их в качестве пособий Кунсткамеры. В 1718 г. Петр I даже издал декрет «О соблюдении в России всякого человеческого и скотского урода».

К современной концепции субъекта права на неприкосновенность жизни наиболее приближена позиция французского законодателя XIX в., провозгласившего, что «всякое творение, как бы странно и уродливо оно ни было, если оно рождено человеком, должно пользоваться покровительством закона»[19].

К числу наиболее дискуссионных и сложных вопросов в сфере права на жизнь относится вопрос начала жизни. Его единообразное понимание необходимо, прежде всего, для правильного применения правовых норм об ответственности за преступления против жизни. В современной науке уголовного права существуют две точки зрения на момент начала уголовно-правовой охраны жизни. Так, А. Н. Красиков полагает, что начальный момент человеческой жизни следует определять на основе критериев живорождения, установленных Инструкцией Минздрава РФ «Об определении критериев живорождения, мертворождения, перинатального периода»[20]. Исходя из этих критериев автор приходит к выводу, что «…начальным моментом жизни человека считается момент, когда констатируется полное изгнание или извлечение продукта зачатия из организма беременной, то есть когда плод отделился от утробы роженицы, за исключением пуповины, которая не перерезана, и у плода имеется дыхание или сердцебиение, пульсация пуповины либо произвольные движения мускулатуры»[21].

В то же время некоторые юристы полагают, что критерии живорождения и мертворождения, закрепленные в медицинской инструкции, выступают инструментом оценки, удостоверения того, что с медицинской точки зрения младенец действительно родился живым, а с юридической точки зрения он является и являлся уже в процессе родов субъектом права на жизнь[22]. Данная точка зрения представляется верной. Моменту возникновения уголовно-правовой охраны жизни соответствует именно начальный период рождения ребенка, когда он становится объектом, досягаемым для непосредственного внешнего воздействия, а в связи с этим – субъектом права на неприкосновенность жизни. Таким образом, началом жизни, охраняемой правом, нужно считать момент, начиная с которого возможно причинить вред жизни ребенка, не причиняя при этом вреда жизни и здоровью матери.

Наряду с этим не теряет своей остроты дискуссия по поводу моральных и правовых аспектов искусственного прерывания беременности. В истории человечества данный вопрос стал предметом дискуссий сравнительно недавно. Во времена господства в общественном сознании религиозных догм он решался однозначно: любые попытки умертвить нерожденного ребенка расценивались как посягательство на творение Божие, что являлось великим грехом и преступлением одновременно. В этом смысле показателен тот факт, что убийство ребенка в утробе матери по российскому законодательству XVIII в. считалось «детоубийством», в то время как все иные виды убийства детей родителями относили к «чадоубийству»[23].

Показательно, что и сегодня представители практически всех конфессий высказывают резко отрицательное отношение к данному деянию. В соответствии с православными канонами аборт – это нарушение заповеди любви, причем в самой ее человечески-глубинной сути – через убийство матерью своего дитя. По выражению одного из религиозных мыслителей, человеческий плод – «это не ее (т. е. материнское. – Н. К.) тело; это тело и жизнь другого человеческого существа, вверенного ее материнским заботам для кормления»[24]. Русская Православная Церковь выразила свое отношение к проблеме в 2000 г., когда Церковно-общественный Совет по биомедицинской этике при Московском Патриархате принял заявление «О грехе детоубийства», в содержании которого четко изложена мысль о том, что производство аборта – это преднамеренное убийство и прямое нарушение Божественной заповеди «не убий». К разновидности такого деяния Совет отнес и так называемый «евгенический аборт», цель которого – предотвращение рождения детей, отягощенных неизлечимой патологией физического или психического характера. Дородовую диагностику, позволяющую достоверно констатировать наличие подобной патологии у плода, представители Русской Православной Церкви объявили «орудием нацистской политики, направленным на «очищение» расы от неполноценных людей[25].

С точки зрения современной генетики и эмбриологии жизнь человека как биологического индивидуума начинается с момента слияния ядер мужской и женской половых клеток и образования единого ядра, содержащего неповторимый генетический материал. Первое сердцебиение зародыша[26] фиксируется на четвертой неделе внутриутробного развития. Начало мозговой деятельности еще в первой половине XX в. биология связывала с достижением четырехмесячного срока внутриутробного развития плода, однако в конце XX в. ученые смогли зарегистрировать электрофизиологическую активность ствола головного мозга у шестинедельного зародыша[27]. Поскольку и с медицинской и с юридической точек зрения жизнь человека есть жизнь его мозга, то логично предположить, что данное обстоятельство должно стать критерием отделения жизни от предшествующей ей стадии развития. Однако отечественный законодатель рассматривает нерожденный плод в качестве составной части материнского организма, связанной с ним физиологически и психологически, что, по существу, является социально-прагматическим вариантом решения вопроса о моменте начала человеческой жизни и возникновении права на ее неприкосновенность.

«Я буду поддерживать высшее уважение к человеческой жизни с момента ее зачатия», – так пафосно звучит один из тезисов Женевской декларации, принятой Всемирной медицинской ассоциацией в 1948 г. вслед за провозглашением Всеобщей декларации прав человека. Тем не менее ст. 36 Основ законодательства РФ об охране здоровья граждан, закрепляя положение о том, что «каждая женщина имеет право самостоятельно решать вопрос о материнстве», устанавливает временные границы, не переходя которые женщина может прервать беременность. При сроке беременности до 12 недель для этого достаточно проявить желание, руководствуясь личными соображениями любого толка. При наличии так называемых социальных показаний можно сделать аборт на поздних стадиях внутриутробного развития (22 недели)[28]. Медицинские показания вкупе с согласием женщины позволяют искусственно прервать беременность независимо от ее срока.

Вопрос моральной оценки искусственного прерывания беременности действительно сложен, особенно в ситуациях, обусловленных социальными показаниями. В подобных случаях степень психо-физиологического развития нерожденного плода достаточно высока для неоднозначной оценки этического аспекта проблемы, поскольку только физиологическая связь с организмом матери не позволяет рассматривать «продукт зачатия» в качестве субъекта права на жизнь. Думается, на сегодняшний день только невозможность реализации социальных и экономических прав человека служит моральным оправданием предотвращения рождения нежеланных детей, которым государство (в случае отказа от них родителей) не способно гарантировать необходимый минимум социальных благ.

Но справедливости ради следует заметить, что ни в одном из международных договоров по правам человека из числа подписанных и ратифицированных Россией не закрепляется положение, согласно которому жизнь должна охраняться с момента зачатия (в отличие, например, от ст. 4 Американской конвенции о правах человека). Тем не менее в докладе от 1977 г. (по делу Брюггеман и Шейтен) Европейской Комиссии по правам человека указано, что государство может налагать определенные ограничения на право на аборт, не нарушая при этом права на частную жизнь беременной женщины в соответствии со статьей 8[29].

Юридическим фактом, прекращающим право на жизнь, является биологическая смерть. Причина биологической смерти может быть естественной и неестественной. Как было отмечено выше, границу между жизнью и смертью определяет жизнеспособность мозга. Установление четких медицинских критериев факта наступления смерти необходимо для отличения ее от пограничных состояний человека, по некоторым признакам напоминающих смерть (например, от комы или клинической смерти). Жизнь человека, находящегося в подобном состоянии, по-прежнему остается объектом правовой охраны.

В 1993 г. в России была принята инструкция Минздрава РФ, предусматривающая целый комплекс клинических признаков, при наличии которых устанавливается диагноз смерти мозга. Среди них: полное и устойчивое отсутствие сознания, атония всех мышц, отсутствие реакции зрачков на прямой яркий свет и т. д. Всего указанных признаков девять. Помимо этого, используются дополнительные тесты с применением электроэнцефалографа, призванные констатировать отсутствие электрической активности мозга. Таким образом, биологическая смерть означает гибель всего мозга, включая его ствол, с необратимым бессознательным состоянием, прекращением самостоятельного дыхания и исчезновением всех стволовых рефлексов.

Безусловно, столь подробная регламентация диагностики биологической смерти человека является существенной гарантией права на жизнь, но тем не менее в жизни нередко складываются ситуации, которым затруднительно дать однозначную моральную и правовую оценку.

На практике встречаются два варианта мозговой патологии.

1. Гибель ствола мозга (при этом могут сохраняться признаки жизнеспособности полушарий мозга и, в частности, их электрическая активность). В некоторых странах (например в Англии) подобная форма мозговой патологии приравнивается к мозговой смерти. Она, как правило, характеризуется неизбежной и быстрой остановкой сердца. В России такая патология не приравнивается к смерти, однако вопрос целесообразности реанимации лица в данном состоянии является дискуссионным.

2. Гибель отделов мозга, ответственных за сознание и мышление, т. е. за сохранность человека как личности. Сердце и другие внутренние органы благодаря применению сложной медицинской техники могут продолжать функционировать, но человек при этом не способен в какой бы то ни было мере воспринимать окружающий мир. Он существует, не приходя в сознание. В медицине подобное состояние человека называется «вегетативным».

Проблема установления четких критериев биологической смерти человека связана не только с вопросом правомерности прекращения реанимационных мероприятий, но и возможности использования лица в качестве донора для эксплантации (изъятия) органов в целях их последующей трансплантации. Очевидно, что вероятность удачного исхода операции по трансплантации органа тем выше, чем «ближе» донор к состоянию, именуемому «жизнью». Отчасти по этой причине, имеющей очевидный моральный аспект, второй из отмеченных вариантов мозговой патологии вызывает наибольшее количество споров. Больной с диагнозом «хроническое вегетативное состояние» может пребывать в нем от нескольких дней до многих месяцев и даже лет.

Наряду с наиболее распространенным мнением, суть которого выразил известный российский реаниматолог академик В. А. Неговский: «Констатация гибели мозга дает юридическую и моральную возможность прекратить методы поддержания бессмысленного вегетативного существования»[30], науке известны случаи, когда люди выходили из вегетативного состояния и нормально социализировались. Это, по мнению академика Н. П. Бехтеревой, научного руководителя научно-практического центра «Мозг» Института Мозга человека, «чудо нераскрытых резервов мозга, которые он приберегает для таких экстремальных случаев. Надежных критериев смерти мозга практически нет»[31]. Иными словами, в настоящее время никто не может дать 100%-ю гарантию того, что мозг человека с диагнозом «хроническое вегетативное состояние» никогда не сможет вернуться в нормальное «рабочее» состояние.

В нашей стране данная проблема имеет не только этический, но и практический аспект, поскольку применение медицинской техники, которая в большинстве случаев необходима для поддержания существования лиц с указанным диагнозом, весьма дорогая процедура. К тому же, зная тяжелое материальное положение большинства лечебных учреждений (особенно провинциальных), можно предположить, что подобного рода аппаратурой они оснащены скудно. В таких условиях становится вполне реальной ситуация, когда врач окажется перед дилеммой: либо продолжать поддержание существования лица в хроническом вегетативном состоянии с помощью медицинской техники, либо использовать ее для спасения другого лица, чьи шансы обрести способность к полноценной жизни гораздо выше.

Жизнь традиционно относится к наиболее значимым духовным ценностям любого общества. Однако право на неприкосновенность жизни не является абсолютным (то есть не подлежащим правомерному ограничению ни в какой ситуации). Международными актами о правах человека, а также действующим российским законодательством предусмотрены правовые нормы, допускающие при определенных условиях возможность правомерного лишения человека жизни. Исполнителями могут быть как частные лица (некоторые ситуации необходимой обороны, крайней необходимости), так и представители государства.

Европейская Конвенция о защите прав человека и основных свобод является международным договором, закрепляющим положение, согласно которому «право каждого человека на жизнь охраняется законом». Однако в нем подчеркивается, что лишение жизни не рассматривается как совершенное в нарушение данной статьи, если оно является результатом применения силы, не более чем абсолютно необходимой:

– для защиты любого лица от незаконного насилия;

– для осуществления законного ареста или предотвращения побега лица, задержанного на законных основаниях;

– для подавления, в соответствии с законом, бунта или мятежа.

Международные договоры в области гуманитарного права допускают возможность лишения жизни в ходе участия в вооруженных конфликтах международного и немеждународного характера[32]. Однако правомерность действий, направленных на уничтожение противника, определяется, среди прочих условий, характером используемых при этом средств и методов.

Помимо названных, действующим российским законодательством предусмотрено еще несколько правовых институтов, определяющих условия, при наличии которых лишение жизни может быть признано правомерным. Хотелось бы выделить один из них, представляющих интерес в силу неоднозначности правовой и моральной оценки, – лишение жизни, совершенное лицом в состоянии крайней необходимости (при наличии указанных в ст. 39 УК РФ условий).

Рассмотрим проблемы, связанные с реализацией названных институтов, а также проведем сравнительно-правовой анализ оснований допустимого лишения жизни, закрепленных в Европейской Конвенции о защите прав человека и основных свобод, и норм российского законодательства.

Первое из оснований допустимого лишения жизни, сформулированное в Европейской Конвенции как «защита любого лица от незаконного насилия», в российском законодательстве именуется «институтом необходимой обороны». Представляется интересным высказанное в науке предложение о признании права на необходимую оборону в качестве естественного права человека, в основе которого лежат присущие любому живому существу инстинкты: самосохранения, родительский, стадности (сохранения вида), альтруизма[33]. Логично, что для защиты естественного права на жизнь природа должна предусмотреть естественный механизм защиты, вступающий в действие при возникновении реальной угрозы жизни.

Важной характеристикой института необходимой обороны является право причинения вреда посягающему лицу независимо от наличия у потерпевшего возможности спастись бегством или обратиться за помощью к другим лицам, в частности к представителям правоохранительных органов. В соответствии с действующим законодательством правомерно причинить вред любой степени тяжести, в том числе влекущий наступление смерти, при осуществлении обороны от посягательства, угрожающего жизни, а также от посягательства, угрожающего причинением тяжкого вреда здоровью, опасного для жизни человека.

Согласно одной из современных точек зрения использование любой силы правомерно, кроме того, для обороны от изнасилования или насильственных действия сексуального характера, от посягательства на собственность, сопряженного с насилием или угрозой его применения[34]. Уголовное законодательство допускает, что «вред, причиняемый посягателю лицом, действующим в состоянии необходимой обороны, может быть и более значительным по сравнению с тем вредом, наступление которого было предотвращено актом необходимой обороны»[35]. Важно, чтобы этот вред не был явно несоразмерным по сравнению с вредом предотвращенным.

Субъектом правомерно примененной силы может быть признана как сама жертва незаконного насилия, так и любое частное или должностное лицо, действующее в целях пресечения противоправного посягательства. Правом на необходимую оборону обладают в равной мере все лица независимо от их профессиональной или иной специальной подготовки и служебного положения.

Между тем в науке существует понятие «специальные субъекты обороны», к которым, в частности, относятся сотрудники органов внутренних дел. Им нередко приходится отражать нападения, угрожающие безопасности других лиц. Несмотря на то обстоятельство, что угроза жизни и здоровью самого сотрудника может при этом отсутствовать, его действия по пресечению противоправного посягательства в подобной ситуации диктуются требованиями профессионального долга и выступают обязанностью, а не правом на необходимую оборону. Чаще всего эти действия осуществляются с использованием огнестрельного оружия.

Поскольку указанные действия, будучи направлены на защиту жизни одного лица, одновременно представляют потенциальную угрозу для жизни другого (то есть правонарушителя), международное сообщество не могло обойти молчанием вопрос об основаниях и пределах применения огнестрельного оружия представителями органов охраны правопорядка. Этот вопрос нашел отражение в ряде заключенных соглашений, общим лейтмотивом которых является положение о том, что «в любом случае преднамеренное применение силы со смертельным исходом может иметь место лишь тогда, когда оно абсолютно неизбежно для защиты от смерти»[36]. Но, как было отмечено выше, Европейская Конвенция о защите прав человека и основных свобод правовые основания допустимого лишения жизни толкует более широко.

Следует подчеркнуть, что одним из руководящих принципов применения огнестрельного оружия сотрудниками полиции международные акты по вопросам полицейской деятельности считают запрет применения тех видов огнестрельного оружия и боеприпасов, которые наносят чрезвычайно тяжелые ранения или служат источником неоправданного риска[37]. Данное положение нашло отражение в действующем российском Законе «О милиции».

Кроме того, в «Основных принципах применения силы и огнестрельного оружия должностными лицами по поддержанию правопорядка» закрепляется принцип «минимизации вреда»: «Во всех случаях, когда применение силы или огнестрельного оружия неизбежно, должностные лица по поддержанию правопорядка сводят к минимуму возможность причинения ущерба и нанесения ранений и охраняют человеческую жизнь»[38]. На первый взгляд, подобная позиция вполне оправдана и выступает воплощением гуманистического характера правоохранительной деятельности. Однако безусловное предпочтение, отдаваемое данному принципу, отражающему интересы правонарушителя, в некоторых ситуациях может привести к нарушению прав представителя органов внутренних дел, использующего оружие. Это положение подтверждается, в частности, данными интервьюирования, проведенного автором среди сотрудников милиции, чья деятельность связана с пресечением и раскрытием преступлений. Опасение того, что применение оружия впоследствии будет рассмотрено как нарушение принципа «минимизации вреда», нередко приводит к тому, что указанные лица в определенных случаях предпочитают рисковать собственной жизнью, нежели применять оружие и быть обвиненными в превышении пределов допустимого причинения вреда лицу, нарушившему закон.

Подобная негативная ситуация, к сожалению, отчасти провоцируется самим законодателем. В ст. 24 Закона РФ «О милиции», с одной стороны, отмечается, что «на деятельность сотрудника милиции распространяются положения о необходимой обороне и крайней необходимости, установленные законодательством», с другой стороны, в ч. 5 ст. 12 закрепляется норма, согласно которой «сотрудник милиции обязан (курсив мой. – Н. К.) стремиться в зависимости от характера и степени опасности правонарушения и лиц, его совершивших, и силы оказываемого противодействия к тому, чтобы любой ущерб, причиняемый при этом, был минимальным». Не секрет, что при оценке уполномоченными лицами правомерности действий сотрудника, применившего оружие, требование минимизации вреда нередко становится превалирующим. В этой связи представляется верной изложенная в научной литературе точка зрения, в соответствии с которой «действия сотрудника милиции, связанные с применением физической силы, специальных средств и огнестрельного оружия, заключающиеся в причинении вреда, в том числе и лишении жизни, должны соответствовать, в первую очередь, положениям ст. 37 УК РФ, а уж затем – требованиям иных, в том числе и ведомственных, нормативных актов. Если даже действия сотрудника милиции не соответствуют основаниям и порядку применения оружия при пресечении общественно опасного посягательства, предусмотренному ст. 12, 15 Закона РФ «О милиции», но полностью укладываются в рамки уголовно-правового института необходимой обороны, они не должны привлекаться к дисциплинарной, а уж, тем более, к уголовной ответственности за нарушение требований указанного закона»[39].

Хотелось бы отметить, что теоретические рассуждения по поводу реализации принципа «минимизации вреда» не всегда осуществимы практически, особенно в экстремальной ситуации, сопряженной с угрозой собственной жизни или жизни других лиц. В состоянии необходимой обороны в большинстве случаев весьма трудно определить, каким должен быть тот «минимальный вред», причинение которого будет «достаточным» для отражения нападения и уж тем более четко «смоделировать» степень вреда.

В качестве дополнительных аргументов можно представить фактические данные. Согласно справке, составленной УВД Волгоградской области, в 2001 г. на территории города и области (население которых превышает миллион человек) сотрудниками милиции огнестрельное оружие было применено всего пять раз. Лишь в двух случаях это привело к смертельному исходу. По результатам предусмотренных законом проверок все пять случаев применения оружия признаны правомерными. За 2002 г. сотрудниками милиции огнестрельное оружие было применено пять раз, смертельных исходов нет. Можно предположить, что столь малое количество фактов применения оружия объясняется не низким уровнем преступности в регионе, а причинами, о которых говорилось выше.

Еще одним из оснований допустимого лишения жизни Европейская Конвенция о защите прав человека и основных свобод считает «применение силы, признанной абсолютно необходимой при осуществлении правомерного ареста или предотвращении побега лица, законно содержащегося под стражей».

В России производство подобных действий предусмотрено уголовным законодательством и Законом РФ «О милиции». Первое из указанных оснований – применение силы… при осуществлении правомерного ареста – облечено в правовую норму, закрепляющую правомерность причинения вреда при задержании лица, совершившего преступление и пытающегося скрыться.

Общий принцип установления пределов допустимого вреда, причиняемого при задержании, закреплен в ст. 3 Кодекса поведения должностных лиц по поддержанию правопорядка: «Должностные лица... могут быть уполномочены на применение силы, какая является разумно необходимой при данных обстоятельствах, в целях предупреждения преступления или при проведении правомерного задержания правонарушителей или подозреваемых правонарушителей... при таком задержании не может применяться сила, превышающая необходимые для этих целей пределы» [40].

В соответствии с российским уголовным законом задержание, сопряженное с причинением смерти по неосторожности, не выходит за рамки правомерного поведения (при наличии предусмотренных уголовным законом условий правомерности причинения вреда при задержании). Вопрос допустимости умышленного лишения жизни при осуществлении задержания является дискуссионным. Некоторые ученые полагают, что такое деяние противоправно, кроме случаев, когда действия задерживаемого лица создают угрозу совершения нового преступного посягательства. Вместе с тем в литературе выражена точка зрения, согласно которой в исключительных случаях при задержании допустимо умышленное причинение смерти.

Сторонники данной позиции полагают, что среди основных условий допустимости правомерного лишения жизни при осуществлении задержания можно выделить следующие:

– уверенность в том, что преступление совершено этим, а не каким-либо иным лицом;

– действия по задержанию предпринимаются непосредственно после совершения лицом общественно опасного посягательства;

– при сложившейся обстановке задержать лицо, совершившее преступление, иными средствами не представилось возможным;

– есть основания полагать, что, скрывшись, лицо продолжит свою преступную деятельность;

– задерживаемым совершено преступление, представляющее повышенную общественную опасность (тяжкое либо особо тяжкое)[41].

В отношении последнего из условий следует отметить, что учитываться должна не только категория преступления, но и характер объекта посягательства. Обычно имеются в виду такие деяния, как убийство при отягчающих обстоятельствах, бандитизм, терроризм и т. п. Российский Закон «О милиции» дает право применять огнестрельное оружие для задержания лица, застигнутого при совершении тяжкого преступления против жизни, здоровья и собственности и пытающегося скрыться.

Следующим основанием возможного лишения жизни, не являющегося противоправным, Европейская Конвенция о защите прав человека и основных свобод и российский законодатель считают пресечение побега из-под стражи. Речь, в частности, идет о пресечении побега из-под стражи лиц, задержанных по подозрению в совершении преступления; лиц, в отношении которых мерой пресечения избрано заключение под стражу; лиц, осужденных к лишению свободы, а также для пресечения попыток насильственного освобождения этих лиц[42].

Осуществляют задержание данной категории лиц, как правило, сотрудники правоохранительных органов с использованием огнестрельного оружия. Побег из-под стражи – это преступление против правосудия, относящееся к категории тяжких. Следовательно, действия лица, применившего при пресечении побега оружие, в том числе в случаях, сопряженных с причинением смерти, оцениваются по правилам института задержания лица, совершившего преступление. Заметим, что в соответствии с действующим законодательством «…для применения оружия при побеге из-под стражи не имеет значения тяжесть преступления, в связи с совершением которого была ограничена свобода лица»[43]. Однако для оценки правомерности действий сотрудника важно установить, что основания содержания лица под стражей воспринимались им как законные. Кроме того, законодатель, регулируя вопрос применения оружия в подобных ситуациях, не делает акцента на статусе лица: подозреваемый, обвиняемый либо осужденный.

Подавление бунта или мятежа – последнее из оснований допустимого лишения жизни из числа предусмотренных Европейской Конвенцией о защите прав человека и основных свобод.

Бунт – это стихийное восстание (без указания его цели)[44]. В современном российском праве такого понятия нет, хотя в дореволюционном российском законодательстве оно существовало. Из числа деяний, криминализированных отечественным законодателем, на сегодняшний день к «бунту» ближе всего такое деяние, как «массовые беспорядки».

Дата добавления: 2015-05-10