И другие рассказы 14 страница

Когда я приехал на дачу к Олегу Александро­вичу, первым, кто меня встретил, оказался кар­ликовый черный пудель. Я очень люблю собак, но тут мне попалось на удивление злобное суще­ство. Захлебываясь неистовым лаем, пудель бро­сился на меня, попытался укусить за ногу и слегка ободрал подрясник, так что пришлось даже хоро­шенько отпихнуть его ботинком. Хозяева были весьма удивлены поведением своего песика, и дочь Олега Александровича поспешила подхватить его на руки.

Я опасливо покосился на вырывающуюся из рук Елены, клацающую зубами в мою сторону со­бачонку. И сразу предупредил, что, когда мы бу­дем освящать дом, пса в помещении быть не долж­но. И не только потому, что этот карликовый цербер мне сразу как-то не понравился. Просто есть такое церковное правило, о чем я и сообщил хозяевам.

— Очень странное правило, — обиженно сказала Елена. Истеричный пудель был ее любимцем.

— Собака считается нечистым животным, — хму­ро разъяснил я.

Елена возмутилась еще больше.

— А кошки? Кошки тоже нечистые животные?

— Нет. Только собаки. Собаки и свиньи.

Это я, конечно, в сердцах добавил. Свиньи были нечистыми тварями давным-давно, еще во времена Ветхого Завета, а теперь православные с большим удовольствием ими питаются. Но уж больно меня разозлил этот избалованный пудель.

— Свиньи?! — воскликнула Елена. — Да как вы мо­жете сравнивать!

Ее поддержала супруга Олега Александровича:

— Что же, теперь после вашего освящения и со­баку в доме нельзя будет держать? — поинтересова­лась она.

— Да нет же! Но есть причины, по которым в Церкви собака считается нечистым животным. Не мы эти правила устанавливали, и не нам их

отменять. Это совсем не означает, что вашего пу­деля надо выгонять из дома. Но, во всяком случае, священнодействия при нем совершать не положе­но. Так что на время освящения его надо будет куда-нибудь покрепче запереть.

— Но все-таки можно хоть как-то объяснить, отчего именно собака у вас в Церкви нечистая? — не унималась Елена. — Что за дискриминация? В дру­гих эзотерических учениях такого нет. Это просто случайные и надуманные измышления.

— Ничего случайного не бывает,— ответил я.— А что касается эзотерических учений... Вы не за­думывались, Елена, почему, например, при ваших особых увлечениях мистикой у вас в доме живет именно черный пудель?

— И что же здесь странно­го?

— А хотя бы то, что как раз в виде черного пуделя Мефи­стофель явил­ся Фаусту.

— Кто, про­стите, явился? Мефистофель?

— Именно он. Тот самый бес из рома­на Гёте «Фауст». Гёте перело­жил одну древ­нюю западную легенду.

Когда Фауст решил заключить сделку с дья­волом, Мефистофель заявился к нему в гости именно в образе черного пуделя.

— И вы всерьез говорите о Мефистофеле? В наше время?

— Для тех, кто опрометчиво увлекся игрой в дур­ную мистику, Мефистофель будет актуален и в наше, и в любое другое время. На самом деле это очень опасные забавы. Тех, кто легкомысленно доверяет­ся ему, Мефистофель жестко берет на крючок. Так что совсем недаром у вас в доме поселился черный пудель.

— Он не поселился. Я сама его купила в элитном московском клубе.

— Конечно. Но купили не болонку, не той­терьера, не белого пуделька, а именно черного!

Гости собрались вокруг и с нескрываемым инте­ресом вслушивались в нашу дискуссию.

Елена рассмеялась.

— Батюшка, вы шутите! При чем здесь Мефи­стофель? Просто вы — православный священник, и вам не нравится, что люди особыми, возможно, неизвестными вам путями исследуют тайны духов­ного мира. А сейчас вы придираетесь к моей соба­ке. Вы, наверное, так перепугались, когда она вас чуть не укусила, что готовы нам рассказывать про чертей, про ад и сковородки. И Мефистофелем еще пугаете!

Спорить с девушкой было непросто. Но тут мне на помощь пришел Олег Александрович. Он подхватил визжащего пуделя под мышку и отво­лок его в сарай. А я, не без внутренних сомне­ний, занялся приготовлением к освящению. Сла­ва Богу, в доме не было никаких эзотерических изображений, картин и символов. А то бы при­шлось, как уже случалось, долго убеждать снять их со стен.

На освящении вместе с хозяевами присутст­вовали и гости. Когда обряд был закончен, все собравшиеся почувствовали: в доме что-то неуловимо изменилось. Так всегда бывает после этого священнодействия. И мы с Еленой уже ме­нее насупленно смотрели друг на друга. В завер­шение все громко, хотя и нестройно, пропели Олегу Александровичу и его семейству «Многая лета».

Один из энергетиков, живших по соседству, попросил меня освятить и его дом. Я конечно же не отказал, а Олег Александрович предупредил только, чтобы мы поторопились: пора было садить­ся за праздничный стол.

Выйдя в сад, я встретил запоздавшего на ново­селье гостя. Водитель с трудом нес за ним какой-то огромный подарок, завернутый в белую про­стыню.

Минут за сорок управившись с еще одним освя­щением, я вернулся к Олегу Александровичу в пред­вкушении обеда. Но, войдя в гостиную, застал странную картину: гости, испуганные и бледные, стояли молча. А на Никитиных — Олеге Александ­ровиче, Галине Дмитриевне и Лене — просто лица не было.

Первая мысль, которая пришла мне в голо­ву, — от свечей, зажженных на освящении, что-то вспыхнуло, случился небольшой пожар. Я в тре­воге оглянулся, ища следы огня, и вдруг в углу комнаты увидел... Мефистофеля! Да, да, это был самый настоящий Мефистофель — искусная скуль­птура из черного чугуна в половину человеческо­го роста. Мефистофель был изображен в виде испанского гранда, при шпаге и с тонкой, глумли­вой ухмылкой на устах. Рядом со скульптурой си­дел черный пудель. Он самозабвенно терся боком о холодный чугун. У меня даже мурашки побежали по телу.

— Что это?! — с ужасом прошептал я, вспоминая недавний разговор.

Судя по выражению лиц присутствующих, они тоже не забыли тему нашей беседы.

Оказалось, что запоздалый гость, которого я встретил по дороге — а им оказался Леонид Вла­димирович Макаревич, руководитель громадного московского «Электрозавода», — привез в подарок на новоселье эту дорогую скульптуру знаменитого каслинского литья. Ее-то, завернутую в простыню, и принес за ним в дом водитель.

Когда Леонид Владимирович торжественно сдернул покрывало со своего замечательного подар­ка, гости остолбенели. Их изумление и ужас только усилились, когда черный пудель, к тому времени уже выпущенный из своего заточения, вдруг подо­шел к скульптуре, обнюхал ее и уселся рядом. Да еще стал ласково тереться боком о чугун, словно кошка. Такую картину я и застал, когда вошел в гостиную. Только Макаревич в полном недоумении в который раз спрашивал:

— Слушайте, да объясните же наконец, что про­исходит?

Все вместе, дополняя друг друга, мы поведали изумленному Леониду Владимировичу эту стран­ную историю. Сначала он заподозрил, что его ра­зыгрывают, но в конце концов, должен был нам поверить — уж слишком взволнованны и искренни мы были. Да и поведение пуделя выглядило совер­шенно поразительно.

Олег Александрович и вся его семья, извинив­шись перед Леонидом Владимировичем, обра­тились ко мне с просьбой забрать эту скульптуру и увезти ее куда угодно.

Макаревич пытался слабо протестовать:

— Но послушайте, товарищи! Это же просто сов­падение!

— Да-да, конечно, совпадение! — горячо согла­сился с ним Олег Александрович и, повернувшись ко мне, снова попросил: — Отец Тихон, очень вас прошу, заберите ее отсюда сейчас же.

Макаревич только руками развел.

Мы уложили скульптуру в багажник моей маши­ны. У всех сразу улучшилось настроение, и мы усе­лись за обед.

Возвращаясь домой, я как-то совершенно за­был о скульптуре и еще пару дней возил ее по всей Москве. Наконец, я вспомнил, что за предмет находится у меня в автомобиле, и мы с моим дру­гом, отцом Анастасием, поздним вечером отвез­ли бронзового Мефистофеля к набережной Яузы и утопили в реке.

Нелепая, конечно, история. И какое-то со­всем уж странное совпадение. Но только после этого случая Елена оставила свои увлечения эзо­терикой. А Олег Александрович Никитин решил ходить в храм. Хотя и делал он это по какому-то своему, ему одному ведомому календарю и упрямо появлялся в церкви исключительно по праздникам Казанской иконы Божией Матери. Но об этом осо­бый рассказ впереди.

Для священника его служение открывает нечто такое, что недоступно более никому. Не буду упоминать здесь о совершении Бо­жественной литургии: происходящее у престола Божия в минуты Евхаристии — превыше всякого описания. Но и кроме литургии у священства есть такие исключительные возможности познания на­шего мира и человека, о которых другие люди про­сто не могут помыслить.

Врач и священник нередко присутствуют при последних минутах земной жизни христианина. Но священник — единственный свидетель послед­ней исповеди. Речь не о том, в чем именно кается умирающий: грехи у людей, как правило, одни и те же. Но священник становится очевидцем, а зача­стую и участником поразительных событий раскры­тия таинства Промысла Божиего о человеке.

* * *

Древнее предание донесло до нас слова Христа: «В чем Я найду вас, в том и буду судить». В церковном народе издавна хранится вера, что если человек перед кончиной сподобится причаститься Святых Христовых Таин, то его душа сразу возносится к Богу, минуя все посмертные испытания.

Я нередко поражался, почему некоторые люди (и таких примеров хватает) могли всю жизнь посе­щать храм, быть даже монахами, священниками или епископами, но обстоятельства перед их смертью вдруг складывались так, что они умирали без при­частия. А другие в храм вообще не ходили, жили, что называется, неверующими, а в последние дни не просто являли самую глубокую веру и покаяние, но и, сверх всякого чаяния, Господь удостаивал их причащения Своих Тела и Крови.

Как-то я задал этот вопрос отцу Рафаилу (Ого­родникову). Он вздохнул и сказал:

— Да, причаститься перед смертью!.. Об этом можно только мечтать! Я-то думаю, что если чело­век всю жизнь прожил вне Церкви, но в последний момент покаялся, да еще и причастился, то Господь даровал ему это обязательно за какую-нибудь тай­ную добродетель. За милосердие, например.

Подумав немного, отец Рафаил сам себя попра­вил:

— Хотя — о чем мы говорим? Кто из людей может знать пути Промысла Божиего? Помните, у Исаии пророка: «Мои мысли — не ваши мысли, и ваши пути — не Мои пути». Мы порой так жестоко судим людей нецерковных! А на самом деле мы просто ничего не знаем...

Осенью 1994 года ко мне в Сретенский мона­стырь приехал мой институтский товарищ Дмит­рий Таланкин. Мы не виделись уже много лет. Дима принес печальную весть: профессор нашего института, великий актер и режиссер Сергей Федо­рович Бондарчук находится при смерти. Дмитрий разыскал меня, чтобы исповедовать и причастить умирающего, который был еще и другом семьи Та­ланкиных.

Я не встречался с Сергеем Федоровичем со сту­денческих времен, но знал, что последние годы его жизни были омрачены отвратительной травлей, ко­торую устроили замечательному художнику коллеги по кинематографическому цеху. Сергей Федорович стойко выдержал все. Бондарчук был не только раз­носторонне одаренным, но еще и очень сильным, мужественным человеком. Однако здоровье его не­обратимо пошатнулось.

Что касается духовной жизни Сергея Федорови­ча, то, крещенный в детстве, он воспитывался и жил в атеистической среде, а на склоне лет сам пришел к познанию Бога. Но вероучение обрел не в Церкви, а в религиозных трудах Льва Николаевича Толсто­го, перед гением которого преклонялся. Толстой, как известно, в конце XIX века предложил миру со­зданную им самим религию. Несколько поколений русских интеллигентов пережили искушение тол­стовством. У некоторых отношение к своему кумиру порой принимало форму настоящего религиозного почитания.

Дима рассказал, что в последние недели к фи­зическим страданиям Сергея Федоровича приба­вились еще и весьма странные, тяжкие духовные мучения. Пред ним как наяву представали образы давно умерших людей, прежних знакомых Сергея Федоровича — знаменитых актеров, коллег по ис­кусству. Но теперь они являлись в самых чудовищ­ных, устрашающих образах и истязали больного,

не давая ему покоя ни днем ни ночью. Врачи пыта­лись помочь, но безуспешно. Измученный кошмара­ми, Сергей Федорович пытался искать защиту в той самой толстовской религии. Но странные пришель­цы, врывавшиеся в его сознание, лишь глумились и мучили его еще сильнее.

На следующее утро в квартире Бондарчуков меня встретили супруга Сергея Федоровича, Ирина Кон­стантиновна Скобцева, и их дети — Алена и Федя. В доме царил печальный полумрак. Казалось, все здесь наполнено страданиями — самого умирающе­го и его любящих близких.

Сергей Федорович лежал в просторной комнате с наглухо зашторенными окнами. Болезнь очень из­менила его. Напротив кровати, прямо перед взором больного, висел большой, прекрасного письма пор­трет Толстого.

Поздоровавшись с Сергеем Федоровичем, я при­сел к его постели и сначала не мог не сказать ему, с какой благодарностью мы, выпускники разных факультетов ВГИКа, вспоминаем встречи с ним. Сергей Федорович благодарно сжал мою руку. Это ободрило меня, и я перешел к главной цели моего приезда.

Я сказал, что нахожусь здесь для того, чтобы напомнить о драгоценном знании, которое Цер­ковь хранит и передает из поколения в поколение. Церковь Христова не только верит, но и знает, что смерть физическая — вовсе не конец нашего суще­ствования, а начало новой жизни, к которой пред­назначен человек. Эта новая жизнь бесконечна и открыта людям воплотившимся Богом — Госпо­дом Иисусом Христом. Я поведал и о прекрасном, удивительном мире, бесконечно добром и светлом, куда Спаситель вводит каждого, кто доверится Ему от всего сердца. И о том, что к великому событию смерти и перехода в новую жизнь надо подгото­виться.

Что касается устрашающих видений, так жестоко донимавших больного, здесь я без обиняков поста­рался изложить учение и опыт Церкви о влиянии на нас падших духов. Современный человек с тру­дом воспринимает эту тему. Но Сергей Федорович, видимо, на собственном опыте прочувствовал ре­альность присутствия в нашем мире этих беспощад­ных духовных существ и слушал очень внимательно. В преддверии смерти, когда человек приближается к границе между здешним и иным мирами, непро­ницаемая ранее духовная завеса между ними ис­тончается. Неожиданно человек начинает видеть новую для него реальность. Главным потрясением зачастую становится то, что эта открывающаяся ре­альность бывает агрессивной и поистине ужасной.

Люди, далекие от Церкви, не понимают, что по при­чине нераскаянных грехов и страстей человек ока­зывается доступным для духовных существ, которых в Православии именуют бесами. Они-то и устраша­ют умирающего, в том числе принимая облик неко­гда знакомых ему лиц. Их цель — привести челове­ка в испуг, смятение, ужас, в предельное отчаяние. Чтобы в иной мир душа перешла в мучительном со­стоянии безнадежности, отчаяния, отсутствия ве­ры в Бога и надежды на спасение.

Сергей Федорович выслушал все с заметным вол­нением. Видно было, что многое он уже сам понял и осознал. Когда я закончил, Сергей Федорович ска­зал, что хотел бы от всего сердца исповедоваться и причаститься Христовых Таин.

Прежде чем остаться с ним наедине, мне на­до было сделать еще два важных дела. Первое из них было нетрудным. Мы с Аленой раздвинули тяжелые шторы на окнах. Солнечный свет хлы­нул в комнату. Потом мы с домочадцами Сергея Федоровича на минуту вышли за дверь, и я, как мог, объяснил им, что безутешное горе и отчаяние родных усугубляют душевную боль умирающего. Переход близких в другую жизнь — конечно же событие печальное, но совершенно не повод для отчаяния. Смерть — не только горесть об оставляю­щем нас человеке, но и великий праздник для хри­стианина — переход в жизнь вечную. Необходимо всеми силами помочь ему подготовиться к этому важнейшему событию. И уж точно не представать перед ним в унынии и отчаянии. Я попросил Ири­ну Константиновну и Алену приготовить празднич­ный стол, а Федю — выставить лучшие из напитков, какие найдутся в доме.

Вернувшись к Сергею Федоровичу, я сообщил, что сейчас мы будем готовиться к исповеди и при­чащению.

— Но я не знаю, как это делается, — предупредил Бондарчук доверчиво.

— Я вам помогу. Но только веруете ли вы в Госпо­да Бога и Спасителя нашего Иисуса Христа?

— Да, да! Я в Него верую! — сердечно проговорил Сергей Федорович.

Потом, вспомнив что-то, замялся и добавил:

— Ноя... я все время просил помощи у Толстого...

— Сергей Федорович! — горячо сказал я.— Тол­стой был великий, замечательный писатель! Но он никогда не сможет защитить вас от этих страшных видений. От них может оградить только Господь!

Бондарчук кивнул.

Надо было готовиться к совершению Таинства. Но на стене перед взором больного по-прежнему, как икона, висел портрет его гения. Поставить Святые Дары для подготовки к причащению мож­но было только на комоде, под изображением писателя. Но это представлялось немыслимым! Толстой при жизни не просто отказывался верить в Таинства Церкви: долгие годы он сознательно и жестоко глумился над ними. Причем с особой изощренностью — именно над Таинством при­чащения. Бондарчук знал и понимал все не хуже меня. С его разрешения я перенес портрет в гости­ную, и это стало вторым делом, которое было ис­полнено.

В доме Бондарчуков была старинная, в потемнев­ших серебряных ризах икона Спасителя. Мы с Фе­дей установили ее перед взором больного, и Сер­гей Федорович, оставив наконец позади все ветхое и временное, совершил то, к чему Господь Своим Промыслом вел его через годы и десятилетия. Бон­дарчук очень глубоко, мужественно и искренне ис­поведовался пред Богом за всю свою жизнь. Затем в комнату пришла вся семья, и Сергей Федорович — впервые после своего далекого детства — причас­тился Святых Христовых Таин.

Все были поражены, с каким чувством он это со­вершил. Даже выражение боли и мучения, не схо­дившее с его лица, теперь исчезло.

Закончив с главным, мы накрыли прекрасный стол у постели больного. Федя налил всем понемногу красного вина и старого отцовского коньяка. Мы устроили настоящий безмятежный и радостный праздник, поздравляя Сергея Федоровича с первым причащением и провожая в таинственный «путь всея земли», который ему вскоре надлежало пройти.

Перед моим уходом мы с Сергеем Федоровичем снова остались наедине. Я записал на листке и по­ложил перед ним текст самой простой, Иисусовой молитвы: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного». Никаких молитв Сергей Фе­дорович не знал. И конечно, ничего более сложно­го выучить уже не мог. Да в этом и не было нужды! Потом я снял со своей руки монашеские четки и на­учил Сергея Федоровича, как по ним молиться.

Мы простились.

Прошло несколько дней. Мне позвонила Алена Бондарчук и рассказала, что состояние отца рази­тельно изменилось. Ужасные видения больше не тревожили его. Он стал спокоен, но как-то явст­венно отрешился от мира. Алена сказала, что часто видит, как отец лежит, подолгу глядя на икону Спа­сителя, или, закрыв глаза, перебирает четки, шепча молитву. Иногда он прижимал к губам крестик на четках. Это означало, что физическая боль станови­лась нестерпимой.

Прошла еще неделя. По приглашению заведу­ющего нейрохирургическим отделением Москов­ской областной больницы я с утра освящал опе­рационные и реанимацию. Там-то и нашли меня Дима Таланкин и Федя Бондарчук. Оказалось, что Сергея Федоровича перевезли в Центральную кли­ническую больницу и врачи объявили, что все мо­жет произойти со дня на день. Со мной были Свя­тые Дары для причащения больных, и мы сразу же поехали в ЦКБ.

Сергей Федорович нестерпимо страдал. Когда я подошел к нему, он приоткрыл глаза, давая по­нять, что узнал меня. В его руке были четки. Я спро­сил, хочет ли он причаститься. Сергей Федорович еле заметно кивнул. Говорить он уже не мог. Я про­чел над ним разрешительную молитву и причастил. Потом у его кровати, на коленях, мы со всей его се­мьей совершили канон на исход души.

В Церкви есть одно особенное молитвенное по­следование, которое называется «Когда человек долго страждет». Эту молитву читают, если душа умирающего долго и мучительно расстается с те­лом, когда человек хочет, но не может умереть.

Видя состояние больного, я прочел у его из­головья эту молитву. В ней Церковь предает сво­его сына в руки Божии и просит освободить его от страданий и временной жизни. Перекрестив Сергея Федоровича в последний раз, я простился с ним. Мы с Димой Таланкиным покинули боль­ничную палату, оставив умирающего в окружении родных.

Как ни скорбно зрелище предсмертных страда­ний, но жизнь берет свое. У нас с Димой с самого утра не было во рту ни крошки, поэтому мы решили заехать на Мосфильмовскую, домой к Таланкиным, пообедать.

На пороге нас встретили заплаканные родители Дмитрия — Игорь Васильевич и Лилия Михайловна.

Им только что позво­нила Алена и сообщи­ла, что Сергея Федо­ровича не стало.

Здесь же, в квар­тире, мы сразу отслу­жили панихиду.

На этом историю о христианской кон­чине замечательного человека и великого художника Сергея Федоровича Бондар­чука можно было бы завершить. Если бы не одно более чем странное происше­ствие, о котором нам с Дмитрием по­ведали его родите­ли. Честно говоря, я долго думал, стоит ли упоминать об этом. Не знаю, как воспри­мут рассказ Дими­ных родителей даже церковные люди, не назовут ли его фантазиями или просто совпадени­ем... Но, в конце концов, эта история была и остает­ся всего лишь сокровенным семейным преданием семьи Таланкиных, о котором мне разрешено на­писать.

Бывают странные, но совершенно реальные со­бытия в жизни людей — постороннему наблюдате­лю они, скорее всего, покажутся случайностью или смешной нелепицей. Но для тех, с кем эти события произошли, они навсегда останутся подлинным от­кровением, изменившим всю жизнь, все прежнее миропонимание.

Поэтому я все же оставлю хронику того дня без купюр. И повествование двух вполне здравомыс­лящих людей — народного артиста Советского Сою­за, режиссера Игоря Васильевича Таланкина и его супруги, профессора Лилии Михайловны Талан­киной,— передам точно в таком виде, в каком мы с Дмитрием его услышали.

Итак, когда мы завершили первую панихиду по Сергею Федоровичу, родители Димы с расте­рянностью поведали нам, что за несколько минут до того, как им позвонила Алена Бондарчук, про­изошла непонятная и в высшей степени странная история.

Они сидели в комнате, еще не зная о кончине своего друга. Вдруг за окнами послышалось, все на­растая, карканье ворон. Звук усиливался и стал поч­ти оглушительным. Казалось, неисчислимая стая воронья пролетает над домом.

Удивленные супруги вышли на балкон, и им пред­стала картина, подобную которой они раньше никогда не видели. Небо в буквальном смысле заслонила черная туча птиц. Их пронзительные крики были нестерпимы.

Балкон выхо­дил прямо на лесопарк и на больницу, где, как знали Та­ланкины, ле­жал при смер­ти их друг.

Бесчислен­ное полчище неслось именно оттуда.

Это зрелище навело Игоря Васильевича на мысль, ко­торую он вдруг с абсолютным убеждением высказал жене:

— Сергей умер только что... Это бесы отошли от его души!

Сказал — и сам удивился тому, что произнес.

Стая пронеслась над ними и скрылась среди туч над Москвой. Через несколько минут позвонила Алена...

Все произошедшее в тот день — и саму смерть Сергея Федоровича, и необычное явление, случившееся в минуту этой смерти,— Игорь Васильевич и Лилия Михайловна Таланкины восприняли как послание к ним их умершего друга. Разубедить их не могли ни друзья, ни мы с Димой, ни даже их собственный интеллигент­ский скепсис. Хотя, насколько я помню, никог­да больше супруги Таланкины не рассказывали о событиях, в которых угадывалась бы какая-то мистика. Мне довелось крестить их, и постепен­но они стали христианами глубокой и искрен­ней веры.

Прихожанка нашего монастыря Мария Геор­гиевна Жукова, дочь знаменитого маршала Георгия Константиновича Жукова, как-то с печалью рассказала мне, что ее бабушка по матери, Клавдия Евгеньевна, которой исполнилось уже во­семьдесят девять лет, не причащалась с самого дет­ства. Беда была еще и в том, что Клавдия Евгеньевна уже несколько лет страдала старческим умственным расстройством. Доходило до того, что она не узна­вала даже любимую внучку и, увидев Марию Георги­евну, совершенно спокойно могла сказать: «Вы кто? А где же моя внучка? Где Маша?» Мария Георгиев­на заливалась слезами, но врачи говорили, что это необратимо. Так что даже просто понять, желает ли Клавдия Евгеньевна исповедоваться и причастить­ся и вообще захочет ли видеть в своей комнате свя­щенника, не представлялось возможным.

Знакомые батюшки, к которым обращалась Ма­рия Георгиевна, только руками разводили: при­чащать старушку, не зная, верует ли она в Бога (всю свою сознательную жизнь Клавдия Евгеньевна

была членом компартии, атеисткой), никто не ре­шался.

Мы с Марией Георгиевной долго размышляли над этой необычной ситуацией, но так ничего и не смогли придумать. В конце концов я не нашел ниче­го лучшего, как сказать:

— Знаете, Маша, одно дело — наши человеческие рассуждения, а другое — когда мы придем к вашей бабушке со Святыми Христовыми Тайнами. Может, Господь каким-то образом Сам все управит. А боль­ше нам и рассчитывать не на что.

Мария Георгиевна согласилась.

Но предложить-то я предложил, но, честно при­знаться, сам мало верил в успех. А потому, к своему стыду, долго откладывал посещение больной: как-то не по себе идти со святым причастием к человеку, который, скорее всего, даже не поймет, зачем ты

в его доме появился. Кроме того, как всегда, возни­кали срочные дела — то одни, то другие...

Наконец Мария Георгиевна проявила поистине отцовскую, жуковскую настойчивость. Да и мне ста­ло стыдно за свое малодушие. В итоге в ближайшие дни мы решили осуществить два дела сразу: освятить маршальскую квартиру и попытаться исповедовать и причастить бабушку. Если она, конечно, сама этого захочет и правильно воспримет мой визит. Последнее было немаловажно: Мария Георгиевна предупредила, что бабушка может и рассердиться. И еще оказалось, что она совершенно не переносит людей в черной одежде. Час от часу не легче! Пришлось наспех шить белый подрясник.

Наконец мы отправились освящать квартиру мар­шала Жукова и причащать его тещу. К слову, теща-то была непростая — пожалуй, единственная теща за всю историю человечества, чей зять (и какой зять! Георгий Константинович Жуков был чрезвычайно требовате­лен к людям) выразил ей публичную благодарность на обороте титульного листа книги своих воспоминаний.

Признаюсь, не без страха, в белом подряснике, со Святыми Дарами в дарохранительнице, я вошел в комнату, где лежала в постели маленькая, сухонькая старушка, очень аккуратная и благообразная.

Робко оглядываясь на Машу, я подошел к крова­ти и осторожно произнес:

— Э-эээ... Здрасьте, Клавдия Евгеньевна.

Бабушка смотрела в потолок рассеянным, отсут­ствующим взглядом. Потом она медленно поверну­лась ко мне.

И тут взгляд ее стал совершенно иным.

— Батюшка! — воскликнула она. — Наконец-то вы пришли! Как долго я вас ждала!

Я растерялся. Мне рассказывали, что старушка в глубоком маразме (назовем вещи своими имена­ми), что она уже несколько лет как лишилась разу­ма, и вдруг... В полном недоумении я повернулся к Марии Георгиевне.

Но если я испытывал удивление, то Маша и ее подруга, которую она пригласила на освящение квартиры, были просто потрясены! Мария Георги­евна заплакала и выбежала из комнаты, а подруга объяснила мне, что ничего подобного — в смысле разумной речи — им не приходилось слышать от Клавдии Евгеньевны уже третий год.

Между тем старушка продолжала:

— Батюшка! Но что же вас так долго не было?

— Простите, пожалуйста, Клавдия Евгеньевна! — от всего сердца попросил я. — Виноват! Но вот сей­час все-таки пришел...

— Да, да! И мы с вами должны сделать что-то очень важное! — сказала теща Жукова. И встрево­женно добавила: — Только я не помню — что?

— Мы должны с вами исповедоваться и прича­ститься.

— Совершенно верно. Только вы, пожалуйста, мне помогите.

Нас оставили вдвоем. Я подсел на стульчик к кро­вати, и, с моей помощью конечно, Клавдия Евгеньев­на на протяжении получаса искренне и бесстрашно исповедовалась за всю свою жизнь начиная с деся­тилетнего возраста, когда она, еще гимназисткой, последний раз была у исповеди. При этом она обна­ружила такую поразительную память, что я только диву давался.

Когда Клавдия Евгеньевна закончила, я пригла­сил Машу и ее подругу и при них торжественно прочитал над старушкой разрешительную молитву. Она же, сидя в кровати, просто сияла.

Дата добавления: 2015-05-08