И другие рассказы 21 страница

Но для Бориса среди всех этих устрашений было ясно одно — в семинарию ему поступить не дадут. И тогда по совету настоятеля храма он отправился в Псково-Печерский монастырь, хотя совершенно не представлял, что и кого там встретит.

Но Тот, Кто так властно взял в Свои руки жизнь и судьбу Бориса Огородникова, знал о каждом его шаге и о каждом шаге людей, которых Он посылал ему навстречу.

В монастыре Бориса сразу выделил из общей тол­пы паломников Великий Наместник архимандрит Алипий.

Ответственные товарищи, приставленные к Псково-Печерскому монастырю, предупредили отца Алипия, чтобы тот ни в коем случае не брал к себе героя-по- граничника. Архимандрит Алипий, тогда уже смертель­но больной, внимательно выслушал их и на следующий день издал указ о зачислении в обитель послушника Бориса Огородникова. Этот указ был чуть ли не последним, под­писанным архимандритом Алипием. Вскоре он умер, и постригал в монашество послушника Бориса уже но­вый наместник — архиман­дрит Гавриил.

Ответственные това­рищи не замедлили предуп­редить и архимандрита Гавриила, что он должен в ближайшее время сде­лать все, дабы Борис Ого­родников покинул Печо­ры. Наместник заверил, что со своей стороны прекрасно понимает трудность сложив­шейся ситуации, и пообещал сделать все для этого юноши. И он действительно сделал все что смог. По­скольку буквально через несколько дней совершил монашеский постриг, и на свет появился новый че­ловек — юный монах Рафаил.

На громы и молнии донельзя возмущенных от­ветственных товарищей отец наместник ответил более чем резонными аргументами: заботясь о го­сударственном благоденствии, о тихом безмолвном житии, он постриг юношу в монашество, ибо это был наилучший вариант для всех. Почему? Очень просто. Дело в том, что старший брат новоиспе­ченного монаха Рафаила, Александр, за эти годы стал известным диссидентом. О нем день и ночь вещали на Советский Союз зарубежные радио­станции. И если бы его младший брат, изгнанный из монастыря, примкнул к Александру (а он бы на­верняка так и поступил), от этого всем стало бы только хуже.

И действительно, Александр Огородников, так же как и его младший брат, в те же годы дерзновен­но устремился в самое упоительное, но и самое опас­ное в нашем мире путешествие — на поиски высших смыслов и целей. Правда, пошел он другим путем. То, что отец наместник говорил о диссидентстве Александра, было чистой правдой, и ответствен­ные товарищи об этом прекрасно знали.

Жаждущая безотлагательного торжества спра­ведливости душа Александра через бурные духов­ные искания привела этого некогда пламенного комсомольского вожака опять-таки в ряды страст­ных борцов за светлое будущее. Но теперь он ока­зался по другую сторону баррикад и основал в Мо­скве диссидентский христианский семинар. После чего на него незамедлительно вышли ответствен­ные товарищи, специально приставленные как раз к искателям светлого справедливого будущего. Александра арестовали. Всеми способами, в том числе и очень пристрастными, его постарались

переубедить. Но так ничего и не добившись, отпра­вили молодого человека для дальнейших исканий и размышлений на девять лет в зону для политиче­ских преступников, носившую название «Пермь-6», самую тяжелую в те годы по условиям содержания.

В конце концов разумные аргументы отца на­местника произвели впечатление на ответствен­ных товарищей: юного монаха Рафаила оставили в монастыре, и вскоре он был произведен в иеро­дьякона, а затем в иеромонаха. И отец Рафаил стал самым счастливым человеком на свете.

Борис Огородников был первым, кого архиман­дрит Гавриил, став наместником, постриг в мона­шество. И даже имя ему дал Рафаил, в честь Архан­гела. Небесным покровителем самого наместника был тоже Архангел — Гавриил. В монашеской среде подобное просто так не делается. Видно, наместник очень рассчитывал на этого молодого, горячего, ис­кренне верующего иеромонаха. Во всяком случае, за все тринадцать лет своего наместничества боль­ше он никого в честь Архангелов не называл.

При постриге каждый новоначальный монах передается на послушание опытному духовнику. Первым старцем отца Рафаила стал архимандрит Афиноген, монах уже очень преклонных лет, пере­живший гонения, войны, тюрьмы и ссылки. К де­вяноста восьми годам отец Афиноген пребывал во всем величии и силе нового человека, преобра­женного верой и навечно соединившегося со Хри­стом — своим Богом и Спасителем. Общение отца Рафаила с первым духовником было коротким: вскоре архимандрит Афиноген отошел ко Господу. Отец Рафаил рассказывал о нем всего две особо за­помнившиеся ему истории.

Когда на именины отца Афиногена вся братия монастыря собралась в большой трапезной, он, маленький и согбенный, выслушав слова почтения и признательности, долго стоял и молчал. Все зата­ив дыхание ожидали его ответа.

Старец оглядел стоявших перед ним монахов и проговорил:

— Что мне сказать вам, братья? Просто я всех вас люблю.

Тогда находящиеся в трапезной иноки, даже са­мые суровые, стояли и плакали.

Вторую историю надо начать с того, что архи­мандрит Афиноген почти до самой своей смерти совершал отчитки, как это называют в народе, — из­гонял бесов из тяжко страждущих людей. Иногда такого страдальца достаточно было, преодолевая его отчаянное сопротивление, втащить в келью отца Афиногена, чтобы бесы остались по ту сторо­ну дверей. А больной приходил в себя, сам не веря, что освободился от многолетнего недуга. Но чаще для исцеления требовался долгий пастырский труд отца Афиногена и особые церковные молитвы. Это очень непростое и по многим причинам опасное по­слушание изнуряло старца до последних пределов.

Однажды в банный день отец Рафаил помогал свое­му духовнику в монастырской бане. Такая забота по от­ношению к пожилым монахам всегда лежала на моло­дых послушниках. Отец Рафаил на какуюто минуту отвернулся, чтобы намылить мочалку, а когда вновь взглянул перед собой, то с ужасом увидел, что его ста­рец висит в воздухе над банной скамьй. Молодой монах застыл на месте со своей мочалкой. На его глазах отец Афиноген медленно и плавно опустился на каменную скамью и недовольно спросил послушника:

— Что, видел? Мол­чи, дурак, никому не говори! Это бесы!

Хотели меня бросить о камень. Но Матерь Божия не допустила.

Молчи, никому до моей смерти не рас­сказывай!

«Се, творю все новое!» — эти слова неуклонно сбывались в жизни отца Рафаи­ла. Как большинство новоначальных мона­хов, он постепенно открывал для себя бес­конечно загадочный, но и ни с чем не срав­нимый новый мир, ко­торый впервые пред­стал пред ним тогда, на берегу реки Камы, когда он начал читать незнако­мую ему Книгу.

Этот мир, полный радости и света, жил по своим, совершенно особым законам. Здесь помощь Божия являлась именно тогда, когда это становилось дей­ствительно необходимым. Богатство было смешно, а смирение — прекрасно. Здесь великие праведни­ки искренне признавали себя ниже и хуже всякого человека. Здесь самыми почитаемыми были те, кто убегал от человеческой славы. А самыми могуще­ственными — кто от всего сердца осознал свое чело­веческое бессилие. Здесь сила таилась в немощных старцах, и иногда быть старым и больным было лучше, чем молодым и здоровым. Здесь юные без сожаления оставляли обычные для их сверстников удовольствия, чтобы только не покидать этот мир, без которого они уже не могли жить. Здесь смерть каждого становилась уроком для всех, а конец зем­ной жизни — только началом.

* * *

Когда отец Рафаил был столь решительно и власт­но изъят из своей прежней жизни, он с радостью отдал Богу все — и обычное человеческое счастье, и радости жизни, и карьеру, и даже свою буйную волю. Но с одним он так и не смог расстаться... Да, было обстоятельство, о котором, как бы мы ни хоте­ли, умолчать невозможно. Это звучит смехотворно, но отец Рафаил не смог преодолеть лишь одного — своей страсти к скорости! Да, да... Всего лишь это!

Но сначала придется рассказать, что, прожив в монастыре шесть лет, отец Рафаил из обители был отправлен в ссылку на глухой сельский приход. Причиной опалы вновь стал его старший брат.

К тому времени Александр был известным на весь мир диссидентом. Уже несколько лет он находился в заключении, причем значительную часть времени отбывал в карцерах. Основанием для столь суровых на­казаний были донельзя дерзкие и просто немыслимые с точки зрения властей требования Александра к тю­ремному начальству. Арестант настаивал, чтобы ему было разрешено держать в камере Библию и предо­ставлено право встречи со священником для исповеди и причащения. В ответ на само собой разумеющиеся отказы тюремного руководства Александр тоже не со­глашался жить по их правилам. Когда ему приказывали

вставать, он садился. Когда приказывали отвечать, он упрямо молчал. Понятно, что для таких причуд требо­валось завидное мужество. Из девяти лет заключения он в общей сложности два года провел на голодовках и треть срока в карцерах. (В скобках надо заметить, что Александр все-таки вышел победителем из этой битвы: он стал первым советским заключенным, кото­рому в тюрьме официально разрешили иметь Библию и приглашать священника в камеру.)

Когда Александра судили, наместник отпускал отца Рафаила на процесс и тайно передавал деньги для его семьи. Но позже власти не на шутку присту­пили с требованиями удалить из монастыря брата известного диссидента.

В конечном итоге то ли наместник решил не обо­стрять конфликт со властями, то ли отношения само­го отца Гавриила и молодого иеромонаха испорти­лись (скорее всего, и то и другое), но отца Рафаила отправили из обители на глухой деревенский при­ход; не было даже автобусного сообщения, и туда при­ходилось несколько километров добираться пешком от соседнего села. Потом его перевели в столь же да­лекое, но чуть более людное место, в храм святителя Митрофана в деревне Лосицы, где в церкви по вос­кресеньям собиралось не больше десяти человек.

Единственным имуществом кроме иконы, пары книг и монашеского облачения у отца Рафаила был магнитофон. Но зато какой! Иностранный, огром­ный, транзисторный. Стоил он тогда в московском ко­миссионном магазине целое состояние — тысячу руб­лей. Эту ценную вещь привезли отцу Рафаилу прямо накануне отъезда на приход — Александр из тюрьмы попросил друзей передать свой магнитофон младше­му брату, чтобы поддержать его хотя бы материально.

Тут-то и сбылась давняя мечта отца Рафаила о ма­шине. Магнитофон немедленно был продан, и отец Рафаил выторговал себе во Пскове на автомобиль­ном рынке старенький «Запорожец». Покупка была отвратительного грязно-оранжевого цвета.

Отец Рафаил сам взялся ремонтировать эту полу­разбитую колымагу. Он залез в недра «Запорожца» и выбрался на свет только через месяц. Машина по­лучилась на самом деле уникальная. Не знаю, как он этого добился, но разгонялась она до ста пятидеся­ти километров. Оставалось только сменить ужасную окраску. Отец Рафаил уехал во Псков на желто-оран­жевом уродце, а вернулся в деревню почти на лиму­зине черного правительственного цвета, с белыми занавесками на задних окнах. На вопрос, почему он выбрал именно черный цвет, отец Рафаил пояснил, что на автостанции было только две краски — черная и красная. И естественно, он выбрал черный, мона­шеский тон, потому что не может ездить на машине цвета коммунистического флага.

Думаю, это был единственный в СССР «Запоро­жец» представительского цвета. Никому больше в го­лову не приходило покрасить такой драндулет черной краской, да еще и навесить на задние стекла белые шторки, что тогда было признаком чиновничьих ав­томобилей. Как ни печально признать, но со сторо­ны иеромонаха Рафаила все это было не чем иным, как явным и преднамеренным хулиганством.

Особенно нравилось отцу Рафаилу дразнить важ­ных областных функционеров. Он садился на хвост черных «Волг», долго тащился позади, а потом, ког­да они пытались оторваться, обгонял их на своем реактивном «Запорожце» и молниеносно уходил вперед. А уж если это была «Волга» псковского упол­номоченного по делам религий Юдина, день счи­тался прожитым не напрасно.

Приходской дом отца Рафаила в деревне Лосицы представлял собой самую простую де­ревенскую избу в одну комнату. Но в осталь­ном здесь все было необычно.

На печи жил бесноватый Илья Данилович — могучий старик, который и на землю-то спускался нечасто. Никогда — ни до, ни после — я не встречал никого, подобного Илье Даниловичу: когда он начи­нал рассказывать (не имело значения — о давно ли минувших годах или о недавних событиях), слуша­тели невольно замирали, понимая, что столкнулись с чем-то совершенно уникальным. Илья Данилович обладал поистине эпическим складом ума. Навер­ное, за всю мировую историю так излагали только Гомер, Толстой и бесноватый Илья Данилович.

Память его была невероятна. Вспоминая, ска­жем, какой-нибудь случай из собственного военно­го прошлого, он перечислял имена офицеров и сол­дат, их звания, годы рождения и гибели, имена жен и невест, названия их родных городов и сел. А ору­жие, которым они сражались, будь то трехлинейка

или гаубица, Илья Данилович описывал не менее за­вораживающе, чем был воспет щит Ахилла в «Или­аде».

К вере Илья Данилович пришел особым обра­зом, и именно благодаря беснованию. Потому что, как говорил отец Рафаил, без беснования Илья Да­нилович — красавец и богатырь, ничего в этом мире не боявшийся и живший по одному закону плоти,— к Богу вовек бы не пришел. А требования плоти, по рассказам самого Ильи Даниловича, у него бы­вали такой силы, что, не говоря уже о любовных похождениях, однажды, в сорок первом, ночью, на передовой, он до того оголодал, что не выдер­жал и как сомнамбула пошел на запах тушенки к вра­жеским окопам. Немцы сначала всполошились, но стрелять не стали. Решили подождать, пока этот русский ввалится к ним в окоп. А когда разобрались, зачем он явился, дали ему каши с тушенкой. Так что Илья не только сам наелся, но и набил кашей каску и карманы для голодных товарищей.

Вернувшись с фронта, бравый солдат, не от­кладывая дела в долгий ящик, выбрал себе самую красивую невесту. Но очень скоро выяснилось, что характер у молодой жены, а особенно у ее ма­маши,— на редкость скверный. Илья затосковал, но разводиться в те годы, да еще в рабочем поселке, было не принято. Утешение, конечно же, быстро нашлось. Илья работал водителем на дальних рей­сах и, рассказывая свою историю, покаянно поведал мне, что не только в родном поселке, но и в каждом городе на постоянных маршрутах у него были «лю­бовные подружки». Жена быстро узнала об этом. Однако ни скандалы, ни уговоры, ни профкомы, ни товарищеские суды на Илью не действовали. Тогда оскорбленная супруга решилась на крайний шаг. Она нашла ворожею, и та, как говорят в наро­де, «сделала» Илье «на смерть».

Помнится, я с большим недоверием отнесся к этой части повествования Ильи Даниловича. А он даже ухом не повел и продолжал.

Как-то, возвратившись поздно вечером из оче­редного рейса, он подошел к своей калитке и уви­дел во дворе незнакомую женщину. Удивительным в этом было то, что женщина — ростом не меньше пяти метров — головой достигала крыши! Старше средних лет, простоволосая, с длинной косой, она была одета в старомодный сарафан. Не обращая на Илью никакого внимания, гигантская гостья обо­шла вокруг дома, что-то бормоча под нос, без труда переступила через штакетник и скрылась в тем­ноте.

Илья как простой советский человек в мисти­ку отроду не верил. Вдобавок он был совершенно трезв. Так что, когда первая оторопь прошла, он со­образил, что все это ему привиделось от усталости, после долгой дороги.

Зайдя в дом, он увидел жену и тещу, заботливо суетящихся вокруг щедро накрытого стола. Это по­казалось ему странным: такого внимания от скан­дальных баб Илья давно не помнил. Между тем его приветливо усадили, теща налила водочки, и нача­лось небывалое угощение. Вспомнив о непонятном видении во дворе, Илья все же спросил, не случи­лось ли чего-то необычного перед его приходом. Женщины дружно замахали руками и заверили, что ничего особенного не было да и быть не может. Во­дочка полилась еще обильнее, и скоро Илья забыл обо всем.

Очнулся он наутро в супружеской постели. Жены рядом не оказалось. Илья решил, что пора вставать, но, к своему удивлению, не смог этого сделать: руки и ноги не слушались. От страха он попытался закри­чать, но наружу вырвался только слабый стон. Спу­стя час (который показался Илье страшной вечно­стью) пришли жена, теща и еще какая-то женщина, поразительно похожая на ту, которая ему привиде­лась вчера в саду. Только теперь она была обычного человеческого роста. Не обращая внимания на сто­ны Ильи, женщины без стеснения рассматривали его и о чем-то шепотом переговаривались. Потом они ушли, и Илья снова остался один.

Только к вечеру снова появилась жена, но те­перь уже с местным врачом. Илья слышал, как она, всхлипывая, рассказывала про то, что муж вернулся из рейса, крепко выпил, лег спать и вот с утра не мо­жет подняться. На следующий день больного отвез­ли в районную больницу. Там он провел больше ме­сяца. Врачи так и не смогли разобраться в причинах странного недуга и выписали высохшего как щепка Илью умирать домой.

Дома его подстерегал настоящий кошмар: жена и теща не скрывали своего торжества и с нетерпе­нием ждали смерти неверного мужа и обидчика. Когда Илье стало совсем худо, жена даже пригласи­ла домой гробовщика и помогала ему снимать мерку с еще живого бессловесного супруга.

Так и не поняв, что с ним происходит, Илья при­мирился с мыслью о скорой смерти и ждал конца почти безропотно. Но однажды, улучив час, ког­да женщин не было дома, к Илье, уже совершенно недвижимому и немому, пришел его фронтовой товарищ и привел с собой одетого по-мирски свя­щенника. Тот предложил умирающему здесь же, на смертном одре, окреститься и просить помощи у Бога. Больной, хотя и плохо понимал, что это зна­чит, но единственным доступным ему движением — кивком головы — выразил согласие.

После крещения чудес не произошло, если не счи­тать того, что Илья так и не умер. Жена и теща были вне себя от злости. Прошел еще месяц, к концу кото­рого Илья, хотя и с огромным трудом, стал понем­ногу подниматься с постели и еле слышно говорить. Во всем прочем состояние его оставалось ужасным. Как-то к нему снова пришел фронтовой друг, собрал Илью, посадил на поезд и повез на перекладных через всю страну в Псково-Печерский монастырь, к старцу архимандриту Афиногену.

Илья попал в незнакомый и странный для него мир. Но после беседы с отцом Афиногеном, за ко­торой последовали первая исповедь и причащение, он, что называется, воскрес. Еще через неделю Илья был полностью на ногах и с каждым днем на­бирался сил. Он быстро нашел общий язык со стар­цем: оба были простые люди, из крестьян. Поэтому, когда отец Афиноген поведал Илье, что жена на­вела на него порчу и он, не имея никакой духовной защиты, должен был умереть, Илья сразу ему пове­рил. А кому же еще верить в этом мире, где только старик монах смог его спасти?

Больше Илья Данилович не возвращался домой. Он сделался странником: временами жил и трудился в монастыре, временами ходил по России — от церк­ви к церкви. Паспорта у него уже давно не было. Так он постепенно состарился, но физически продол­жал оставаться могучим и здоровым. Таким я его и застал на приходе у отца Рафаила.

* * *

Еще одним жителем приходского домика в Лоси­цах был инок Александр. Студент Брянского педаго­гического института, он, несколько лет назад придя к вере, оставил все и тоже пошел странником по Рос­сии. Хотя ничего подобного истории Ильи Данило­вича с ним, слава Богу, не случалось. Александр ока­зался в Псково-Печерском монастыре, но через два года примкнул к группе монахов, восставших против наместника, и снова ушел странствовать. В конце концов его приютил у себя на приходе отец Рафаил.

Тогда Александру было двадцать восемь лет. На костяшках рук — грубые мозоли, следы много­летних занятий карате. Мы любили гулять по полям и лесам и делали себе для прогулок легкие посошки из орешника. У всех они были кривоватые, и толь­ко посох Александра был идеально прямой, выкра­шенный в черный цвет. Как-то на привале я решил поближе рассмотреть эту красивую вещицу, но, к своему удивлению, еле-еле смог ее поднять. По­сох оказался тяжеленным стальным ломом. На во­прос, зачем Александру такое грозное оружие, инок ответил, что этот посох дает ему возможность хоть немного поддерживать физическую форму.

Отец Александр был молчалив и все свободное время уделял чтению творений древних святых отцов.

Спал он в отдельной каморке, отгорожен­ной горбылем. Жилище свое Александр запирал на ключ, что было немного странно, поскольку изба отца Рафаила закрывалась чисто символически — на щеколду. Однажды я мыл в доме полы, а Алек­сандр вышел куда-то, оставив свою каморку от­крытой. Я не выдержал и заглянул туда. В каморке на полу стоял сколоченный из грубых досок гроб. От неожиданности я так перепугался, что как ошпа­ренный выскочил из его убежища.

Переведя дух, я поинтересовался у Ильи Данило­вича, что это означает. Тот со своей печи ответил, что в этом гробу инок Александр спит, потому что монах всегда должен помнить о смерти. Так, оказы­вается, поступали многие подвижники.

Несмотря на столь суровый образ жизни, Александр сочинял по-настоящему талантливые стихи и музыку к ним. Получались песни, теперь хорошо известные, разошедшиеся на дисках и кассетах, опубликованные в многочисленных сборниках с предисловиями наших самых извест­ных писателей. Инок Александр давно уже по­стрижен в монашество с именем Роман — в честь древнего святого византийского поэта Романа Сладкопевца.

Тогда же, в Лосицах, он сочинял и пел свои песни по вечерам под гитару. Если, конечно, разрешал отец Рафаил, который, хотя и считал это занятие совсем не монашеским, но послушать Александра все же иногда любил.

Вот одна из этих песен.

Уже вечер, друзья, уже вечер,

И луна свою лампу зажгла.

Так оставим же праздные речи,

Оторвемся на миг от стола.

За окном никакого ненастья,

Листопад не шуршит в этот час,

Словно душу осеннюю настежь

Отворила природа для нас.

И быть может, не стану пророчить,

Где-то путник в нелегком пути,

Но под светлую исповедь ночи

Он надеется все же дойти.

Благодати исполнены кущи,

Пруд, заросший туманом, кадит.

Мир тебе, одиноко идущий,

И тому, кто тебя приютит.

Кто же ты, неизвестный прохожий,

Далеко ль путь-дорога лежит?

Почему так меня растревожил

Твой блаженный, задумчивый вид?

В твоем сердце молитва святая

Разгоняет душевную тьму.

Может, скоро и я, все оставив,

Помолясь, посох в руки возьму.

И, крестами себя пообвесив,

Побреду неизвестно куда,

Заходя в близлежащие веси,

Стороной обходя города.

Мы записывали эти песни на магнитофон, а по­том я привез их в Москву. Как-то, много позже, меня направили с поручением к патриарху Пимену, в его резиденцию в Чистом переулке. Там, ожидая в при­хожей, я с удивлением услышал из покоев патриар­ха запись песен отца Романа. Патриарх Пимен сам был прекрасным певцом и поэтому мог ценить на­стоящее церковное творчество.

* * *

Частыми гостями на Лосицком приходе были еще два человека — иеромонах Никита, самый близ­кий друг отца Рафаила, и дьякон Виктор.

Отец Никита тоже был постриженником Псково-Печерского монастыря. В тринадцать лет он, ленинградский пионер, ушел из дома, где никому не был нужен. Отец Никита так и говорил: «Еще тогда я понял, что человек в этом мире не нужен

никому, кроме самого себя и Господа Бога». Как пионер мог до такого додуматься, остается загад­кой, но так или иначе мальчик скоро очутился на приходе у удивительного подвижника иеромо­наха Досифея в деревеньке Боровик, в шестиде­сяти километрах от Пскова. Там он и вырос при старце — на Псалтири, древних патериках, изучая словесность по аскетическим книгам, написанным в V веке, — «Лествице» и «Авве Дорофею». Мирской жизни он почти совсем не знал.

В школу мальчик больше не ходил, но вырос ум­ным, по-своему очень образованным и добрым юно­шей. К тому же — высоким, стройным и необычайно красивым. Перед армией отец Досифей отправил его на год в Псково-Печерский монастырь — немно­го разобраться в жизни XX века. Там он и подружил­ся с отцом Рафаилом. А когда вернулся из армии, сразу подал прошение в монашество. В тот же год, когда отца Рафаила отчислили из монастыря, ста­рец отца Никиты, иеромонах Досифей, попросил Псковского Владыку митрополита Иоанна благо­словить ему удалиться в скит — дом в двух киломе­трах по реке от села Боровик, среди псковских ле­сов и болот. Митрополит, зная о высокой жизни подвижника, благословил это уединение, а на осво­бодившееся священническое место назначил отца Никиту, который лучше всех знал и храм, и людей в Боровике.

Так молодые иеромонахи оказались на приходах километрах в двухстах друг от друга и по возможно­сти наведывались то в один храм, то в другой — по­молиться вместе, совершить литургию, подсобить по хозяйству.

Наконец еще одним завсегдатаем в Лосицах был недавно рукоположенный дьякон Виктор, прислан­ный на приход к отцу Никите для прохождения дьяконской практики. Отец Виктор совсем недав­но вышел из тюрьмы. Отсидел он семь лет по по­литической статье. Дьякон очень хотел вступить в монашество, но митрополит Иоанн — древних лет мудрый и добрый старец — сумел получить раз­решение у псковского уполномоченного по делам религий только на то, чтобы бывший заключенный стал дьяконом. Причем на самом глухом приходе, а никак не в людном монастыре. Хотя и дьяконское рукоположение бывшего политического заключен­ного по тем временам уже было событием из ряда вон выходящим.

Из тюрьмы отец Виктор вынес непоколебимую веру в Бога, полное презрение к любым трудностям и такой веселый нрав, что от его неиссякаемых рас­сказов мы в самом буквальном смысле в изнеможе­нии падали под стол от смеха. Последнее обстоятель­ство выглядело как-то совсем уж не по-монашески,

и мы старались с этим бороться по мере сил. Но сил хватало лишь до очередного рассказа отца Виктора. А еще он привнес в нашу благочестивую жизнь тю­ремную лексику, от которой, как мы его ни корили, освободиться так и не смог.

Больше всего пострадал от этого филологиче­ского бедствия простосердечный отец Никита. Дья­кон Виктор решительно появился в его тихом угол­ке со своим хохотом, немереным оптимизмом и тем самым кошмарным зековским жаргоном, который отец Никита, к нашему ужасу, немедленно перенял.

За отцом Виктором вдруг как-то сразу закрепи­лась кличка — Старчишка. Это было само по себе удивительно, потому что мы никому и никогда про­звищ не давали. Но для этого сидельца кличка воз­никла как-то сама по себе, совершенно естествен­ным образом.

Помню, как-то в начале осени я приехал в Боро­вик к отцу Никите. Продукты и деньги, привезен­ные мною из Москвы, закончились очень быстро, поскольку здесь гостил не только я. Собрались та­кие же молодые и оголодавшие после Успенского поста отец Рафаил, инок Александр, дьякон Виктор и бесноватый Илья Данилович. Последний, правда, был лет на тридцать нас старше, но обладал вполне молодым зверским аппетитом.

Итак, истребив подчистую доставленные из Мо­сквы продукты и до аллергии объевшись яблоками нового урожая, мы окончательно приуныли. И ре­шились на последний в таких случаях шаг — ехать во Псков, просить денег у нашего митрополита Вла­дыки Иоанна.

Этот Владыка был, наверное, самым старым в те годы архиереем Русской Православной Церк­ви. Чего только он не испытал в своей жизни! Вы­сокий, могучий, совершенно седой, он был нео­бычайно добр, особенно к монахам. Так что мы были уверены: он поворчит-поворчит, но в конце концов нам не откажет. Владыка лет сорок безвы­ездно сидел в своей епархии и занимался только церковными делами. Он был единственным архи­ереем во всей Русской Церкви, который мог по­зволить себе не выезжать на Архиерейские и даже на Поместные Соборы в Москву. Там на него, по- видимому, давно махнули рукой. Митрополит хо­рошо знал и любил отца Никиту, поскольку прини­мал участие в его воспитании с тех пор, когда тот еще школьником сбежал из дома на приход к стар­цу Досифею.

Конечно, Владыка хорошо представлял, на­сколько бедно живут его монахи на дальних приходах. Знал, но все-таки посылал их туда слу­жить. Ведь лишь благодаря тому, что в храмах со­вершались богослужения, власти не решались за­крыть их или разрушить. Вообще почти на всех дальних приходах в Псковской епархии несли служение монахи или одинокие священники. Женатым батюшкам, да еще с детьми, здесь при­шлось бы совсем туго. Отец Никита рассказывал, что за месяц у него с трудом набегало жалования рублей двадцать пять. Это и понятно: старые крестьянки, которые обычно составляли приход таких храмов, были не зажиточнее своих настоя­телей. Священники помогали этим, как правило, брошенным родными детьми и внуками старухам то дров нарубить, то крышу починить. А иногда на последние копейки покупали им еду и лекар­ства. Деньги у батюшки появлялись, как правило, лишь тогда, когда деревенский, почти неверую­щий народ приходил на крестины или приносил в храм отпеть покойника. Но монахи о деньгах не думали. Или, если уж быть до конца честным, думали о них в последнюю очередь.

Дата добавления: 2015-05-08