Между собой

Огонь

Хотя еще смеркается, наши фигуры очень отчетливо выделяются на фоне мело-вых стен траншеи, которая как белая змея проскальзывает ночью. Мы шагаем молча, осторожно по очереди, солдат за солдатом, каждый опутанный сетью своих мыслей. Через час мы, заброшенная армией вперед кучка, будем в гл у-бине вражеских позиций, которые так широко растянулись перед нашим взгля-дом, далеко и таинственно как чужое, угрожающее бедой побережье.

Вокруг нас большая, серая скука. Земляные валы, колосниковые решетки, ука-затели, траншейные кабели холодно, безжизненно и враждебно глядят на нас из просачивающегося рассвета, объекты, к которым мы потеряли всякую связь. Мы еще воспринимаем вещи, но они ничего больше не говорят нам, так как все-гда прерывисто, мимолетно игра волн наших мыслей танцует в мозге.

Странно, такие мгновения всегда доставляют снова и снова одно и то же настроение. Нашу первую битву мы выдержали давно, сотни и сотни раз стояли в огне, мы избранная ударная группа знаменитого штурмового полка и, все же, сегодня утром мы все так тихи и задумчивы.

И, тем не менее, м ы блестяще подготовлены. Все три недели мы тренировались в тылу на воссозданной на основе аэрофотоснимков насыпи, также каждое утро примерно в час рассвета, с боевыми ручными гранатами, разрывными зарядами и зажигательными трубками. Мы обдумали все, предвидели, обсудили друг с другом, выучили французские оклики и упражнялись с их средствами ближнего боя; короче, это предприятие знакомо нам как беспрерывно вымуштрованный ружейный прием, который выполняется при соответствующей команде с есте-ственной точностью.

Мы знакомы между собой уже давно как дерзкие смельчаки, встречались в н е-которые горячие деньки в местах затянутых дымом полей сражения, в которых дух часа снова и снова собирает одних и тех же. Мы знаем, что мы воплощаем собой элиту энергичной мужественности, и гордимся этим сознанием. Еще вчера мы по старому обычаю сидели вместе за последним стаканчиком и чувствовали, что воля к борьбе, то своеобразное желание снова и снова выйти из строя, ко-гда нужны добровольцы, также и на этот раз со старой энергией бросит нас навстречу опасности. Да, если бы только пришло время; мы люди той породы, которая растет с мгновением.

Все же, это неприятное чувство, этот непобедимый озноб изнутри наружу, эти полные предчувствий мысли, которые бушуют на нашем горизонте как рас-

плывчатые, растрепанные обрывки облаков мы не можем прогнать от себя; не можем и тогда, когда пьем коньяк очень длинными глотками. Это сильнее нас. Туман, который лежит в нас и в такие часы над беспокойными водоемами души выводит наружу свою загадочную сущность. Не страх – его мы можем отпугнуть в его пещеру, если мы резко и насмешливо взглянем ему в бледное лицо – а неизвестное царство, в котором расплавляются границы нашего ощущения. Там замечаешь только, как мало разбираешься в самом себе. Дремлющее глубоко на дне, заглушенное неутомимыми работами за день, оно поднимается и расплы-вается, прежде чем примет форму, в глухую печаль.

Чем поможет закаляться три недели для этого часа, пока не поверишь самому себе жестко и без слабых мест? Чем поможет, что говоришь самому себе: «Смерть? Ну, и что дальше? Переход, которого, все же, никак нельзя избе-жать». Это все ничем не поможет, так как внезапно из думающего становишься чувствующим существом, пешкой в игре фантомов, против которых бессильно также оружие самого острого разума. Это факторы, которые мы обычно отрица-ем, так как не можем считаться с ними. Но в мгновение переживания все отр и-цание тщетно, тогда это неизвестное обладает более высокой и более убеди-тельной действительностью, чем все привычные проявления в полуденном све-те.

Мы достигли самой передней линии и делаем последние приготовления. Мы прилежны и точны, так как мы чувствуем стремление занять себя, наполнить время, чтобы убежать от самих себя. Время, которое уже так бесконечно мучило нас в траншее, понятие, которое охватывает все мыслимые мучения, цепь, ко-торую разорвет только смерть. Вероятно, уже через минуты. Я знаю, осознанно чувствуешь, как вытекающая жизнь проносится с шумом в море вечности; я уже иногда стоял у грани. Медленное, глубокое погружение, со звоном в ушах, мир-ным и знакомым как звон родных пасхальных колоколов. Не нужно было раз-мышлять так и снова и снова пытаться разгадать загадки, которые, все же, ни-когда не решишь. Ведь все приходит в свое время. Голову выше, пусть ветер разгонит мысли. Умереть достойно, мы умеем это, идти навстречу угрожающей темноте со смелостью бойца и решительной жизненной силой. Не дать поколе-бать себя, улыбаться до самого конца, и пусть даже улыбка будет только ма с-кой самой себя: это тоже уже кое-что. Больше, чем преодолевая, человек не может умирать. Поэтому бессмертные боги должны завидовать ему самому.

Мы хорошо снаряжены для нашего выхода, увешаны оружием, взрывчаткой, световыми и сигнальными устройствами, настоящий боевой штосструпп, спо-собный удовлетворить наивысшим требованиям современного боя. Способный не только благодаря своей радостной безрассудной смелости и жестокой силе.

Если посмотреть на этих людей стоящих так в сумерках, тонких, худых и пре-имущественно почти еще детей, мало что можно было бы от них ожидать. Но их лица, которые лежат в тени касок, остры, смелы и умны. Я знаю, они не медлят перед опасностью ни мгновения; они бросаются на нее, быстро, жилисто и уме-ло. Они объединяют горячее мужество с холодным разумом, они являются людьми, которые в вихре уничтожения уверенной рукой устраняют тяжелое за-едание затвора, бросают врагу назад дымящуюся гранату, читают по глазам его намерения в борьбе не на жизнь, а на смерть. Это стальные типы, орлиный взгляд которых исследует облака прямо над жужжащими пропеллерами, кото-рые протискиваются в сплетение рева танковых двигателей, решаются на по-ездку в ад над ревущими полями воронок, которые целыми днями, с верной смертью перед собой, сидят в окруженных, заваленных со всех сторон горами трупов пулеметных ячейках наполовину изнемогая за раскаленными пулемета-ми. Они – наилучшие современного поля боя, пропитанные решительным духом борьбы, сильное желание которых разряжается в сжатом, целеустремленном ударе энергии.

Когда я наблюдаю, как они бесшумно режут проходы в п роволочных загражде-ниях, выкапывают штурмовые ступеньки, сверяют люминесцентные часы, по звездам определяют направление на север, тогда меня охватывает понимание: это новый человек, штурмовой сапер, элита Средней Европы. Новая раса, пол-ная ума, силы и воли. То, что здесь в борьбе обнаруживается как явление, за в-тра станет осью, вокруг которой жизнь завертится быстрее и быстрее. Не всегда как здесь дорогу нужно будет прокладывать через воронки, огонь и сталь, но атакующий шаг шторма, с которым здесь исполняется процесс, привычный к железу темп, это останется таким же. Раскаленная заря заката тонущего време-ни – это одновременно и утренняя заря рассвета, в которой вооружаются для новой, более жесткой борьбы. Далеко позади огромные города, армии машин, державы, внутренние связи которых разорваны бурями, ждут нового человека, более смелого, привычного к борьбе, безжалостного по отношению к самому себе и к другим. Эта война – это не конец, а начало силы. Она – кузница, в ко-торый мир будет разбит в новые границы и но вые общности. Новые формы хо-тят наполниться кровью, и власть хочет, чтобы ее схватили железной рукой.

Война – это большая школа, и новый человек будет человеком нашей породы.

Да, теперь она в своей стихии, моя старая ударная группа. Действие, хватание кулака разорвало все туманы. Уже звучит тихое слово шутки над траверсой. Пусть это и безвкусно спрашивать: «Ну, толстяк, ты уже полностью набрал свой боевой вес?», между тем, все же – они смеются, и сам толстяк больше всего. Только не разжалобиться. Сейчас начнется праздник, и мы – его князья.

Все же, это беда. Если артподготовка не подействует, если вон там останется исправным хотя бы один пулемет, то этих великолепных людей в атаке через нейтральную полосу перестреляют как стадо оленей. Это война. Наилучшее и самое ценное, наивысшее олицетворение жизни как раз достаточно хорошо, чтобы бросить его в ее ненасытную глотку. Пулемет, скольжение его ленты на протяжении только секунды – и эти двадцать пять мужчин, с которыми можно было бы окультурить далекий остров, висят на проволоке как разорванные свертки, чтобы медленно истлеть. Это студенты, прапорщики со старыми, гор-дыми именами, слесари-механики, наследники плодовитых дворов, развязные жители больших городов, гимназисты, из глаз которых еще не совсем улетучил-ся сон Спящей красавицы какого-либо старинного остатка. Крестьянские сыно-вья, выросшие под одинокими соломенными крышами Вестфалии или Люне-бургской пустоши, окруженных шелестом древних дубов, которые их предки сажали вокруг окружающей стены из валунов. Они н астолько верны, что, не задумываясь, умерли бы за своего командира.

У левого соседнего полка бушует огненный шторм. Это ложный маневр, чтобы запутать вражескую артиллерию и распылить ее огонь. Сейчас наступит наше время. Теперь нужно собраться. Конечно, нас, вероятно, жаль. Возможно, мы жертвуем собой тоже для чего-то несущественного. Но никто не может лишить нас нашей ценности. Важнее всего не то, за что мы боремся, а то, как мы б о-ремся. Навстречу цели, пока мы не победим или не погибнем. Боевой дух, риск собственной жизнью, пусть даже для самой маленькой идеи, весят больше, чем все размышления о добре и зле. Это придает даже рыцарю печального образа его внушающий уважение ореол святости. Мы хотим показать, что есть в нас, тогда мы, когда погибнем, действительно проявили себя во всей полноте.

Теперь буря тоже бросается вниз на нас. Артиллерия нашей дивизии стреляет превосходно, первое попадание было точным до секунды. Все плотнее и более многоголосо становится вой железных болванок, чтобы утонуть там в постоянно разбухающем потоке злых, бурных, оглушительных шумов. Мины тянут свои подобные нитям жемчуга сверкающие дуги над нами и разбиваются в вулкани-ческих взрывах. Белизна осветительных ракет затопляет ярким светом блестя-щее облако дыма, газов и пыли, которое бурлит как кипящее озеро над равни-ной. Пестрые ракеты висят над окопами, разрываясь на звездочки, и внезапно гаснут как цветные сигналы огромной сортировочной станции. Все пулеметы второй и третьей линии работают изо всех сил. Шипение их бесчисленных, друг с другом сливающихся выстрелов – это тусклый задний план, который наполня-ет крохотные промежутки шума тяжелого орудия.

Теперь просыпается также французская артиллерия. Сначала группа легких батарей, они засыпают нашу траншею быстрыми сериями стальных ударов ку-лака, из блестящих шрапнельных снарядов свинцовые пули сыплются на нас как из лейки. Тогда следуют тяжелые калибры, которые бросаются с растущим шипением как огромные хищники с самого верха на нас и проглатывают длин-ные участки траншеи с огнем и черным чадом. Беспрерывно гремит град комьев земли, обломков дерева и маленьких осколков по нашим каскам, которые отра-жают совсем рядом неутомимый танец молний. Мощные трехногие мины раз-дробляют землю, утрамбовывая ее как ударами пестика в ступке; бутылочные мины, которые как кружащиеся колбасы проносятся сквозь дым и зарю, тут же рядами взрываются в огне первых. Трассирующие пули, гонящиеся друг за дру-гом цепями раскаленных искр, тысячами выплевываются в воздух, чтобы ото-гнать раннего летчика, который хочет разведать, вероятно, позиции орудий за-градительного огня.

Но мы стоим, плотно сжавшись, у лестниц для выхода. В первые минуты мы прятались в норах и подземных ходах. Только на короткое время, потому что в кузнице битв нас закалили до равнодушной и твердой как огонь природы. Мы также убежденные фаталисты и верим, что если в кого-то суждено попасть, то в него попадет, будь это даже неразорвавшийся снаряд на дне десятиметрового подземного убежища. Промежуток между приближением снаряда и взрывом – наихудшее; там дрожат даже нервы самого старого воина. Слишком много ужасных картин, слишком большое количество крови и рыдания предвещали собой эти вибрирующие свистящие звуки. Чем дольше ты участвуешь в этом, тем страшнее кинопленка воспоминаний, которая в эту секунду прокручивается в мозгу.

Тогда наступает момент, где огненный вихрь всасывает отдельные восприятия, чувства становятся жертвой столкновения картин, воспоминаний, чувства «я», чтобы также страх и надежда развеивались как беглый дым. Тогда разбивается слабый и падает к земле как пустая патронная гильза, так как он потерял свой последний инстинкт, страх. Никакая просьба, никакая команда и угроза не под-нимут его снова.

Но сильный стоит с окаменевшим лицом, опьяненный триумфатор материи, по-среди грозы. Он нашел равновесие на измененном уровне процесса, пусть даже мир стоит на голове, у мужественного сердца есть его собственный центр тяже-сти.

Зеленая ракета поднимается и с длинным спускающимся книзу хвостом зависа-ет над нами. Сигнал! Мы бросаемся наружу и несемся, плотное, темное облако в неизвестное.

Уже бесконечно я стою в траншее. Так бесконечно, что одно чувство за другим погасло во мне, и я стал куском природы, расплывающимся в море ночи. Только иногда мысль зажигает цепь огней в мозге и на кор откое время снова делает меня сознательным существом.

Я прислоняюсь в углу траверсы и смотрю вслед кораблям облаков, медленно проплывающих в лунном свете. Как часто я уже стоял так! Точно так – правая рука на кобуре и голова недовольно откинута назад. Многие тома наполнили бы мысли, которые бежали на одиноком ночном дежурстве через мельницы мозга. То, что как раз самая голодная фантазия бежит наиболее сильно! Есть ли, п о-жалуй, еще люди, шаги которых стучат теперь по асфальту больших городов? Бары с авантюрно наливаемыми слоями ликерами? Были ли времена, когда можно было уехать на пароходе, далеко? Очень далеко? Есть ли еще острова в южных морях, на которые никогда не вступал европеец? Счастливые острова!

Как часто я уже стоял так на месте вроде этого! Коротк ий участок траншеи ле-жит передо мной, крохотная часть огромного фронта. И, все же, эта черная ды-ра входа в подземный ход, этот пост часового, блок, пропитанный темнотой и тайной, эти три или четыре проволоки, которые пересекаются наверху в блед-ном небе, являются всем миром, который окружает меня, простым и важным как декорации мощной драмы.

Часовой наверху не шевелился уже два часа. Он, кажется, стал частью глин я-ной стены, на которой он выглядит неподвижным и молчаливым как индийский святой столпник. Уже три года стоит часовой на этом месте, летом и зимой, днем и ночью, на ветру, дожде, жаре, холоде и огне.

Иногда он сменяется, иногда он гибнет, но это едва ли замечают. Личности с о-скальзывают туда по твердо зафиксированному заданию. Если проходишь, все-гда один стоит и докладывает: «Пост номер 5, на посту ничего нового».

Это страшно. Кто стоит там? Часовой, винтовка, самая маленькая боевая едини-ца, номер. Многие вовсе не видят в этом ничего другого. Почитать о наших храбрых воинах, которые стоят на посту, зевнуть и выключить свет. Другие с о-

общают о высокой морали войск. Под этим они понимают, что мы еще можем выдерживать это. Заметив, что мы лежим на этой позиции, чтобы отдохнуть. Скоро мы снова «готовы для сражения». Мы ведь лучший материал.

Материал, это правильное выражение. Приблизительно как уголь, который бро-сают под раскаленные котлы войны, чтобы завод продолжал работать. «Отряд в огне сжигается в шлак», так ведь звучит элегантная формула военного искус-ства.

Нельзя за это обижаться на них. Они знают о душе фронтовика так же мало, как богач о бедности. Ах, мы – не только винтовки, мы – между прочим, также лю-ди, сердца, души. Если мы ночь за ночью, многие тысячи по ту и эту сторону, извиваемся на дыбах времени, наша жизнь лежит перед нами, несказанно ужасная как разорванное предполье, и наши мысли подобны синеватым холод-ным огням ракет, которые отнимают все это мучение у темноты.

Я должен отвести душу. Я говорю: «Часовой, наше время истекло».

«Так точно, господин лейтенант».

Господин лейтенант. Он даже щелкнул пятками. Как глубоко это сидит. Эти лю-ди – это большие дети. Нужно любить их. Иногда один говорил мне уже, совсем тихо и, как будто само собой разумеется: «Теперь я должен умереть, господин лейтенант. В меня слишком сильно попали». В безумные мгновения битвы они окружают одного: «Что мы должны делать? Куда мы должны идти? Я ранен».

Тогда пытаешься улыбнуться и чувствуешь себя, в принципе, все же, таким же брошенным, как они.

Там сидишь теперь посреди своих ста человек и чувствуешь их стремление уце-питься. Иногда слышишь из блиндажа: «Да, этот лейтенант. Вам надо было бы увидеть его однажды при Гильемоне». Все же, тогда немного гордишься, и не хочется поменяться ни с кем. Тогда чувствуешь себя неразрушимо связанным с ними одной цепочкой, и что это что-то очень сильное, двигать сто мужчин вп е-ред на смерть.

Сегодня смена нужна давно. Это странно, как ночь заостряет чувства. Воспри-нимаешь определенный флюид, который излучается в вещи и поняти и, и чу в-ствуешь это как выражение страшного значения. Это было часто уже абсолютно ясно мне во снах, в опьянениях и как ребенок, когда я боялся. Позже я смеялся над этим. Как сын совершенно убежденной в материализме эпохи я двинулся на эту войну, холодный, скороспелый житель большого города, мозг, отшлифован-

ный занятиями естественными науками и современной литературой до стальных кристаллов. Война очень изменила меня, и я думаю, что так случилось, наве р-ное, у всего поколения. Моя система мира больше вовсе не обладает той надежностью, да и как бы это могло быть возможно при той ненадежности, ко-торая окружает нас с давних пор. Теперь совсем другие силы, которые должны двигать нашими действиями, все же, очень глухие и соответствующие крови, но можно догадаться, что это глубокий разум, который находится в крови. И также догадываются, что все, что окружает нас, вовсе не так ясно и целесообразно, а очень таинственно, и это познание уже означает первый шаг в новом направле-нии. Мы снова соприкасались с землей, пусть же теперь мы как тот мифический великан снова обретем всю нашу силу через это соприкосновение.

Меловая земля звенит под легкими шагами. «Пароль!» «Макензен». Смена. Я передаю ручные гранаты и ракетницу. «Заградительный огонь – сигнал красно-го цвета, огонь на поражение – зеленого, огонь перенести вперед – сигнал бе-лого цвета с жемчужными нитками. Белая ракета в стволе. Красные в канавке сзади. До сих пор все было спокойно».

Мы шепчем, как будто сговариваемся об убийстве. Ужас висит над траншеей как облако. Наверху шепчутся двое часовых. Один, похоже, новичок. «С четырех до пяти собственный патруль впереди, там ты не можешь стрелять. Если сверкнет вон там с краю слева, немедленно ложись в укрытие, тут тогда сразу начнется пальба». «Ну, такой дикой она уже не будет». Новички в большинстве случаев очень большие. Они еще не смотрели в глаза смерти. Старые воины по отноше-нию к ним демонстрируют свое отцовское превосходство.

В блиндаже в нос мне ударяет густой запах испарений людей, плесени и разл о-жения. Когда мы недавно захотели увеличить его, наши лопаты натолкнулись на пласт земли с ужасным смрадом. Там, наверное, лежат трупы или засыпан-ное отхожее место.

При зажигании свечи я вижу тающий стеарин, покрытый слоем вшей. У моего денщика есть привычка сжигать своих вшей на свече. В данный момент он л е-жит с моим заместителем и его денщиком вместе на топчане. Они спят беспо-койно, хрипят, стонут, валяются туда-сюда. С отвращением мой взгляд задевает место, в которое порхающее мерцание свеч мелькает над их расплывчатыми телами. Ну и хлев! Как тесно мы вместе сидим в грязи. Это выглядит очень уют-но в иллюстрированных журналах, похоже на окладистую бороду, загородный поселок дачников и трубку, но если постоянно слушать, как каждый полдень чавкают – не говоря уже обо всем остальном – и как каждую ночь храпят, то с

грустью вспоминаются времена собственной квартиры, собственной тарелки и собственного умывальника.

Я отрезаю толстый ломоть хлеба и лезу своим карманным ножом в липкую кон-сервную банку, чтобы покрыть хлеб похожими на кашу волокнами говядины. Мои руки грязны и холодны, в моем черепе горит огонь бодрствовавшей ночи. Мозг работает слабо и неохотно и порождает ряд неотчетливых, беспорядочных и мучительных картин. Тогда я бросаюсь на топчан рядом с другими.

К утру мою полудремоту разрывает грохот котелков и ударов лопат. Ординарцы приносят кофе и хлопочут у крохотной печки из листового металла. По-видимому, они получили по дороге огонь.

«Парень, вот уж была снова поездка; моя посуда почти пуста. Томми особенно палили по ложбине, каждое утро у нас был там только неприкосновенный за-пас. Одна эта штука влупила мне по заднице куском земли, так что я, все таки, сбился с ровного шага. Снова было совсем вплотную от меня!»

Он совершенно прав. Снова совсем вплотную. Собственно, тут всегда совсем вплотную. К этому, наконец, привыкаешь. Вон там двое сидят на своих ящиках ручных гранат, как всегда, только немного запыхавшись. Если бы они теперь не вернулись? Лежали бы выпотрошенные в ложбине, большие трубчатые кости сломаны как соломинки, обожженные и разорванные?

Мы забыли бы это уже завтра. Мы – чистые машины забывания. Разумеется, если стоишь перед таким каприччио голого разрушения, ужас как медленный, холодный разрез ножа проходит сквозь душу. Тогда отворачиваешься и дела-ешь странное усилие, которое я сравнил бы, пожалуй, с подтягиванием на р у-ках или судорожным глотанием, которым хотят сдерживать рвоту. Это возмуще-ние против костлявого кулака безумия, давление которого уже обтягивает мозг с тяжестью и темнотой. При дальнейшем движении думаешь, что, пожалуй, не настолько уж все плохо. Только один еще бормочет как во сне: «Голова. Ты ви-дел голову?»

Оба беседуют дальше. Другой говорит: «Однажды всему этому крышка. Тот, кто погиб в самом начале, тому еще повезло. Мне только интересно, как долго все это дерьмо еще продлится».

Теперь начинается один из тех бесконечных разговоров о войне, которые я слушал уже сотни и сотни раз до пресыщения. Это всегда одно и то же, только ожесточение становится острее со временем. Люди подходят к этому жизненно

важному вопросу с религиозной серьезностью, чтобы снова и снова биться сво-ей головой по стенам своего горизонта. Они никогда не найдут решения, так как уже их постановка вопроса неправильная. Они воспринимают войну как причину, не как выражение, и потому они ищут снаружи то, что можно найти только внутри. Только проявление, грубая поверхность имеет для них значение.

Между тем: их нужно понимать. Они материалисты в полном понимании этого слова, я, прожив среди них теперь уже целые годы, слышу это из каждого их слова. В первое время я удивлялся важности, которую они приписыв али, например, еде, и вскоре сделал наблюдение, что лишения крайне тяжело дава-лись им, людям физического труда. Они – действительно материал, материал, который идея сжигает, хотя они не сознают этого, для ее больших целей. В этом их собственное значение, величину которого они не в состоянии охватить, и это причина их страданий. Потому с ними нужно обращаться соответственно: чело-вечно и сочувственно, насколько они индивидуумы, жестко, насколько их бытие принадлежит не личности, а идее.

Да, только поверхностное значит что-то для них. Для них их постановка вопро-са является единственно верной. Если бы они нашли путеводную нить, чтобы найти дорогу из лабиринта войны или с отчаянием разрубить ее гордиев узел, то они были бы у цели своих желаний. Тогда у них снова было бы то, о чем они плачут ежечасно, тихое прозябание в ограниченном пространстве, счастье в мелкобуржуазном смысле. Если они в безопасности, то все остальное для них далеко, «лежит за семью морями». То, что они с помощью мира или революции ни на шаг не приблизились бы к истинной проблеме войны, что они сами тоже являются предпосылкой войны, им никогда не удастся разъяснить. Они – эгои-сты, и это хорошо.

Бесчисленные разы доносятся ко мне обрывки фраз их шепота. Если бы те, в тылу, однажды хоть на один день пришли бы сюда вперед, тут же все бы око н-чилось. Как в кино; позади лучшие места, впереди рябит и мерцает. Бедного обманывают всегда. Та же самая оплата, та же самая еда, война была бы забы-та уже давно. Мы боремся не за честь Германии, только за толстых миллионе-ров. Что нам с этого? Они должны поскорее заканчивать, иначе мы больше не будем играть.

За одним лозунгом слышится другой, настоящие Вильгельмы Телли. Их беседа – это ни развитие, ни выяснение, а бросание самим себе стертых монет, которые где-то в убежище, в отпуске, в столовой, упали в кошель для сбора денег их мозга и, как все, что беспрерывно повторяется, запомнились им как правда. Опьяненные лозунгами свалились они в пропасть этой войны, в лозунгах они

стремятся снова вытащить себя оттуда. Внутри они остаются всегда теми же са-мыми вопреки тому виду народной ораторской нравственности или нравствен-ности с черного хода, в котором подпольные пророки среди них обычно выска-зываются. Кто хотел бы обижаться на них за это? Разве собрания верхушки нации на совещаниях и в парламентах это что-то иное, чем большие бомбарди-ровки лозунгами, конгрессы идеологов? Разве пресса это что-то иное, чем гро-мыхающая кузница, которая разрушает наш мозг лозунгами и социализирует, стандартизирует и пролетаризирует мышление?

Дух стрелкового окопа – это не продукт войны, наоборот. Класс, раса, партия, нация, каждая общность – это страна сама по себе, окруженная валами и плот-но обтянутая колючей проволокой. Между ними пустыня. Перебежчиков застре-ливают. Иногда пытаются выбраться и разбивают себе череп.

Теперь они дошли до разговоров о родине. Это их второй большой предмет для бесед. Как другие делят свой мир на жизнь и творчество, свет и темноту, добро и зло, прекрасное и безобразное, радость и горе, так они делят его на родину и войну. Если они говорят «дома» или «у нас», то они при этом не думают ни о каком пестром пятне на географической карте. Родина, это угол, на котором они играли как дети, воскресный пирог, который выпекает мать, комнатка в заднем корпусе дома, картины над диваном, солнечный луч через окно, кегли в каждый четверг, смерть в кровати с газетным некрологом, похоронной процес-сией и качающимися цилиндрами позади. Родина, это не лозунг; это только ма-ленькое скромное словечко и, все же, рука с изобилием земли, в которой коре-нится их душа. Государство и нация – для них это неясные понятия, но что называется родиной, они знают. Родина, это чувство, которое ощущает уже рас-тение.

Но теперь мне уже хочется встать, потому что они собираются затронуть сексу-альный вопрос. При этом у них обычно просыпается сила воображения изголо-давшихся матросов. Я наливаю воду в каску, умываюсь, пью кофе и засовываю в кобуру пистолет, чтобы идти в траншею.

«Сегодня у кофе снова такой вкус, будто им плевали на стену. Самое лучшее они выпьют в кухне. Теперь я выхожу, надо надеяться, с едой у вас будет лу ч-ше. Впрочем: мне тоже хотелось бы часа два поспать в тишине. Где они, воо б-ще, берут все это, про толстых миллионеров и т.д.?»

Я исчезаю, не ожидая ответа на мой ораторский вопрос. С этим толстым рыбо-торговцем из старой части Бремена и с неуклюжим крестьянином из болот под Ольденбургом, впрочем, можно работать, несмотря ни на что. Это великолепные

парни, в принципе, верные и твердые как дубовые балки, из которых уже мо ж-но смастерить здание. Нужно ли расчищать девственный лес или атаковать французские окопы, эти люди всегда будут делать свое дело.

Ага! Я уже думаю под влиянием свежего утреннего воздуха! Он гладит нервы, хотя я едва ли спал. Если траншея ночью кажется похожей на таинственную пещеру, то теперь в свете она выглядит очень регулярной, правильной и разум-ной. Всюду бьющие молотками, копающие фигуры. Я вытаскиваю рулетку из кармана. Пулемет пятого отделения, конечно, стоит еще не так, чтобы в доста-точной мере прикрывать фланг. Не установить ли его на левом крыле в сапе 2? «Теперь наша траншея в порядке, правда?» «Ну, они не смогут так легко отобрать ее у нас». «Кофе был сегодня утром не особенно хорош?» «Совсем не хорош, но с ним принесли по три сигары на каждого, правда, марки «ручная граната» – один раз затянуться и сразу выбросить!»

Посмотрите только, как и что! Нет, они не смогли бы отобрать нашу траншею у нас. Все же, мы все знаем, зачем мы здесь. Я был совсем доволен, курю марку «ручная граната», и посещаю командиров соседних взводов, с которыми веду бесконечные беседы, так же, как те двое парней только что, немного образо-ванные, наверное. Политика, проклятый этап, следующий отпуск. Также сексу-альный вопрос затрагивается. Да и что можно было бы делать еще на протяже-нии целого дня, чтобы не сойти с ума?

Так наступает полдень.

Во второй половине дня я посещаю друга, который командует правым флангом соседнего полка. Чтобы добраться до него, мне нужно пройти через расположе-ния двенадцати рот. После шестого участка мне нужно показывать свое удосто-верение, потому что люди там меня уже не знают. После многих расспросов я добираюсь до журавлиного окопа, в котором он проживает. У него как раз гос-ти, мы играем в польскую лотерею и наливаем себе шнапс из походной фляги. Так время проходит очень быстро, и когда мы как раз делаем самый лучший глоток, мне приходится снова прощаться, так как я вспоминаю, что в девять ча-сов начинается мое дежурство по траншее.

Я бреду назад по бесконечной траншее, из углов которой уже клубятся суме	р-
ки. Вокруг каждого входа в подземный ход сидит группа серых фигур, дрож	а-

щих от холода и молчаливых. Ранняя сигнальная ракета вскакивает, шипя, и посылает свой свет над пустыней серебряными, дрожащими волнами. Потом она гаснет в подавляющей тишине. Ночные часовые подтягиваются наверх.

Прошел еще один день из многих, которые мы тут еще проведем. Снова были маленькие споры и согласие в этой странной общности, как всюду, где люди живут совместно. Но, все же, наконец, это именно большая судьба несет нас всех на одной и той же волне. Здесь мы однажды все вместе как организм про-тивостояли враждебному внешнему миру, как люди, которых, несмотря на их маленькие проблемы, страдания и радости, все же, охватывало одно, более вы-сокое задание. Здесь спорят, здесь кое-как уживаются друг с другом, здесь вместе сражаются и страдают, и спорят со своим временем, которое не понима-ют, чтобы, вероятно, однажды позднее понять, что все это происходило по воле большого и последовательного разума, который покоится также и над этим зло-вещим пейзажем.

Дата добавления: 2015-05-08