Религия Иисуса

III.

Иудейское и сверхъиудейское в Иисусе. До настоящего времени взгляд на Иисуса сводился к тому, что в Нем находили почти исключительно не иудейские элементы, видели в Нем основателя новой религии, в которую каждое исповедание укладывало свое собственное учение. И по мере того, как медленно открывался свободный путь для беспристрастного исследования, стали объяснять Иисуса или Павла, оставаясь при этом наполовину еще на старом пути, характеризуя Иисуса, как противника юдаизма, как освободителя от ига иудейского закона, как проповедника индивидуализма в религии. В настоящее время реакция против такой односторонности достигла самых крайних пределов, так что в науке преобладает теперь другое, пожалуй, еще более ошибочное мнение: Иисуса низводят теперь до уровня среднего иудея того времени. Иисус – это "классический иудей"; в лучшем случае его называют Реформатором, провозгласившим лозунг: назад от фарисейского вырождения к великим пророкам. Многие видят в Нем выдающегося представителя апокалиптически настроенного меньшинства в среде иудейства позднейшего времени, людей, которые жили одними только надеждами, точно так же, как фарисеи жили только законом.

Истину в данном случае нужно искать только в середине. Корни Иисуса глубоко проникают в иудейскую почву; Он питался всеми жизненными средствами, которые дала Ему ветхозаветная религия; но Его вершина высоко возвышается на самым высоким, чтó выросло на иудейской почве, выходит за пределы иудейства. Иначе, если Иисус был чужд иудейству, то почему же Его проклинали только фарисеи и саддукеи, а не бесчисленные скромные люди, сторонники книги Еноха и апокалипсиса Варуха? Если же Иисус лишь возвещал будущее, столь же иудейское, как и последние, то почему же они с Ним не совпадают?

Царство Бога. Несомненно, основным ядром Евангелия Иисуса является твердая уверенность в близком наступлении Царства Божия. Для каждого благочестивого иудея это – самая желанная мечта, хотя представления об этом Царстве носили крайне неустойчивый характер. Осуществится ли это Царство на нашей земле, может быть даже только в обетованной стране, так что Рим уступит свое место Иерусалиму, или же оно будет на том свете; устроит ли Бог порядок в этом Царстве сам лично, или же при помощи своего заместителя из людей (Мессия), или небесного представителя; будет ли это Царство вечным или же только временным, и, сообразно с этим, должно ли наступить воскресение из мертвых и суд над миром перед началом Царства или все это должно последовать позднее, – по всем этим основным вопросам существовало полное разногласие.

Для фантазии апокалиптических писателей открывался широкий простор пространно описывать все частности, указывать предзнаменования. Она занималась также отысканием причин, почему Бог постоянно медлит с осуществлением Царства. Иисус ограничивается выразительным, постоянно повторяемым указанием на пришествие царства Божия, и только. Он разочаровывает любопытство, подчеркивая невозможность определить время и час, и в то же время превращает это предупреждение в средство серьезного нравственного воздействия: нужно быть бдительным и готовым во всякое время. Эта постоянная готовность опять-таки обнаруживается ни в чем ином, как в справедливости, чистоте от грехов и в запасе добрых дел, без чего доступ в Царство закрыт.

Мы видим, что Иоанн Креститель как будто не расходится с Иисусом: настойчивый призыв первого к покаянию, которое в то же время дает прощене грехов, в своем роде аналогичен проповеди Царства Божия; точно так же аналогию можно усмотреть и в угрозе, что теперешние вожди Израиля, может быть, даже все настоящее поколение, потеряет последние шансы войти в Царство Божие за презрительное игнорирование требований Бога. Везде, где излагается взгляд Иисуса на Царство Божие, эти взгляды носят иудейскую окраску. XIX глава, 18 стих Матфея звучит так, как будто бы одни лишь двенадцать колен израильских будут участниками нового Царства; в том же роде слова Иисуса хананейской женщине, в которых он, по-видимому, определяет отношение между язычниками и иудеями, как отношение между псами и детьми; наконец, речь Иисуса при отправлении учеников на проповедь (Матфея, X, 5-7; XXIII, 1 и сл.) определенно сосредоточивает все свое внимание на проповеди Царства в среде иудейского народа.

Тем не менее, идеал Царства Божия Иисуса отличается от иудейского идеала в том, что Иисус предполагает осуществление его на почве настоящего, в течение исторического процесса. В доказательство этого, впрочем, нельзя ссылаться на притчи Иисуса о пшенице и плевелах, о неводе, захватившем в море хороших и дурных рыб; здесь вводит в заблуждение неловкое выражение во введении к притчам, где Иисус вовсе не объявляет, что совместное существование добра и зла будет существовать до времени пришествия Царства Божия, но хочет только сказать, что до наступления Царства Небесного мы должны примириться с совместным существованием добра и зла, вместо того, чтобы с дурно направленным фанатизмом искоренять то, чему Бог еще предоставляет расти. Знаменитые слова Луки (XVII, 20), что Царство Божие не придет заметным образом, как нечто ожидаемое, так что можно будет сказать, что оно "здесь" или "там", но оно уже внутри нас, первоначально, конечно, вовсе не имели в виду заменить народное представление о Царстве Божием идеей невидимого, где-то от вечности существующего Царства, но лишь в более тонкой форме внушить людям, вопрошающим о Царстве Божием, что им трудно будет увидеть его, не потому, что они имеют о нем неправильное представление, но по причине их дурного поведения.

Глубокомысленная притча о медленно созревающей без человеческого содействия жатве (Марк, IV, 26-29) могла бы иметь в виду смягчение эсхатологических хитросплетений, если бы только появление серпа для жатвы изображало наступление царства Божия. Но притчи о горчичном зерне и закваске уже могут быть истолкованы в применении к величине, лежащей за пределами истории, после последнего суда, хотя эти сравнения имеют в виду наглядно пояснить сущность Царства Божия. Если со времени Иоанна (Матфея, XI, 12) формально открыт доступ в Царство Небесное, если Иисус (Матфея, XII, 28) смотрит на изгнание демонов именем Божиим, как на знамение того, что "Царство уже достигло вас", то Он уже в известной степени включает наступление этого царства в пределы настоящего времени, и понятие р а з в и т и я, совершенно чуждое всем иудейским представлениям о Царстве Он применяет также и к Царству Божию.

Мессианское самосознание. Совершенное понимание Царства Бога зависит от уяснения понятия о связи, установленной Иисусом между своей Личностью и Царством, т. е. о Его самосознании. Что Бог обеспечит Ему, как пророку этого Царства, почетное место в нем, Он в этом никогда не сомневался; Его мученическая смерть не внесла сюда никаких перемен – для чего тогда же должно было воскресение из мертвых? Но то же самое имело силу и по отношению к Иоанну, величайшему среди рожденных женами.

Хотел ли Иисус быть только новым изданием Иоанна, третьим Илиею после этого второго? Конечно, нет. Для Него Иоанн является последней и в то же время самой крупной фигурой прошедшей истории; себя же Он считает уже одной из новых фигур, с громадностью которой не могут сравниваться все крупные величины прошедшего времени. Иисус чувствует себя уже не пророком, который возвещает новый мир, но пророком, который уже вполне пользуется благами этого нового мира, не как один между многими другими, но как первый и высокий между всеми – словом, как носитель Царства Бога. Правда, Он не высказывал определенно таких претензий и вообще не присваивал какого-нибудь громкого титула, но только при таком предположении для нас становится возможным уяснить себе Его самосознание.

Иудейская теология уже давно дала имя Мессии (Христос, помазанник) представителю Бога для устроения нового царства, может быть также, основываясь на Данииле (VII, 13), имя "сына человеческого". И евангелисты очень часто заставляют говорить Иисуса о себе самом в третьем лице, как о сыне человеческом, других же, учеников, нуждающихся в исцелении, злых духов, заставляют прямо признавать Его мессианское достоинство. Конечно, изречения, содержащие термин "сын человеческий", не всегда понимаются правильно, так как это имя, напр., в словах о сыне человеческом, как господине субботы, или о праве сына человеческого прощать грехи, первоначально должно было обозначать не Иисуса, но человека вообще. Но даже если мы вычеркнем из истории самоопределение Иисуса как сына человеческого, если мы учтем, как подозрительный момент Его странное отношение к имени Мессии, которое Он то радостно приветствует, то неожиданно отклоняет, отношение, засвидетельствованное уже старейшим евангелием, если не может быть сомнения относительно позднейшего происхождения XXIII глава 10 стих у Матфея: «Не называйте себя наставниками, потому что у вас один Наставник, Мессия», – то все-таки остается непреложным тот факт, что Иисус, вступив в Иерусалим, как Мессия, как Мессия был распят на кресте Пилатом и у Кесарии Филиппа был встречен возгласом Петра: «Ты – Мессия!» (Марка, VIII, 29). Другими словами, Иисус приписывал себе самую важную роль в Царстве Небесном, или, лучше сказать, в Царстве Бога.

Пусть представления о Мессии иудеев времен Иисуса были крайне неопределенны и расплывячаты – и все-таки всегда проводилось различие между царем в Царстве и пророком, который только его предвещает. Пророк, быть может, только потом, после воскресения из мертвых, удостоится вступить в готовое Царство, Мессия же является устроителем этого Царства.

Смысл сыновства Богу. Однако, вряд ли с самого начала Иисус чувствовал себя Мессией или предназначенным стать Мессией позднее. И даже после того, как Иисус в полной уверенности, что Он имеет дело с божественным откровением, присвоил себе этот титул, Он по возможности избегал мессианских порчестей. В том типе, который люди называли Мессией, для Него скрывалось слишком много несимпатичного, несовместимого с Его внутренним существом. Культ Его личности был Ему противен, Он подозрительно относился к тем, кто говорил Ему: «Учитель, учитель». Даже название "добрый учитель" огорчало Его, потому что никто не может быть добрым, кроме Бога. И Матфей (XXIII, 8) утверждает, что Он уничтожил употребление между людьми даже почетных титулов "господин" и "отец" (евангелист, впрочем, толкует эти слова по другому), считая их приличествующими исключительно Богу. Из основного правила, по которому истинное величие обнаруживается в услугах другим (Матфея, XXIII, 11; XX, 28), Иисус не допустил ни одного исключения. Право раздавать почетные места, смотря по достоинству, принадлежит не Ему, но Отцу на Небе, пред Которым Он, равно как и Его последователи, склоняется в молитве: «Да приидет Царствие Твое», «прости нам грехи наши». Роль Судьи мира (Матфея, XXV, 31) навязана Ему лишь в позднейшее время, с некоторой натяжкой. Но даже и в этом случае подателем благ и сувереном царства является "Отец". Конечно, это – "Его Отец", но Он по желанию может быть "ваш Отец" и "наш Отец": метафизического сыновства Богу, единственного в своем роде отношения Сына к Богу, которое никем другим не могло быть достигнуто, Иисус себе не приписывал. Одного только выражения Матфея (XI, 27) и Луки (X, 22): «Hикто не знает Отца, только Сын» и т. д., где и без того бросается в злаза ритмический тон, недостаточно, чтобы эту идею Павла предположительно признать составной частью самосознания Иисуса. Под верой, которая является условием прощения грехов и может сдвигать с места горы, Иисус, вопреки Луке (XII, 8), никогда не понимал веру в себя, в свое мессианское достоинство; предмет веры не может отличаться от того, к кому обращаются с молитвой. Требовал ли и позволял ли Иисус, чтобы к Нему обращались с молитвой?

Нет, по отношению к Богу Иисус чувствует себя стоящим в одном положеннии со всеми прочими людьми. Конечная судьба кого бы то ни было не зависит от того, в какие отношения он станет к имени Иисуса, т. е. будет ли Его признавать или отрицать, но от исполнения воли Бога (Матфея, VII, 21). Всего рельефнее это изображено в картине Суда над миром у Матфея (XXV, 31-46). Пусть, даже в близком кругу близких Иисусу лиц было высказано однажды пожелание Его Царства, Он все-таки в этом неповинен. Он возвещал не о себе, не ставил свой авторитет рядом с авторитетом Бога, но возвещал об Отце и чувствовал себя от Него зависимым, давал всем образец силы веры в общего для всех Отца, силы молитвы к Нему, твердого упования на Его поддержку, милость и милосердие. Что Он при всяком важном решении спокойно употреблял вместо "я" мы, включая сюда своих учеников, это не случайно (см., напр., Маркa, IX, 39): Он никогда бы не употребил подобное "мы" для обозначения себя с Отцом.

Чувство своеобразия. И все-таки есть что-то такое, что заставляет Иисуса постоянно обособляться от всех других людей, даже от своих учеников. Он не был социалистическим идеологом, для которого все основные различия окутываются туманом теории. Он твердо придерживался того здорового правила, что "таланты" разделены между людьми далеко не в одинаковой пропорции, и что одно и то же слово приносит плод в 30, 60 и 100 раз более. Эти различия людей по степеням существуют у Него и в Царстве Небесном. Здесь имеются "малые", а, следовательно, также и "великие", вышие места фигурируют наряду с низшими. Между своими учениками Он выделял некоторых из числа остальных, и если ученик не мог стать выше своего учителя, то, несомненно, преимущество было обозначено как за некоторыми учениками в сравнении с остальными, так и за Ним самим в сравнении с 12 учениками. Но он идет дальше, противопоставляя себя Петру приблизительно также, как Петр мог противопоставить себя Андрею; Он настолько проникнут сознанием своей чести, что совершенно открыто исповедует Ему одному принадлежащее величие, нечто несравнимое, что Он чувствует. По отношению ко всем ученикам Он один является подателем, они же являются только принимающими; то, что они дают другим, они получают от Него самого. Он почерпает все это из глубины своего сердца, а поэтому в продолжение всей своей жизни Он имеет в себе нечто возвышенно чуждое даже для близких к Нему лиц. Они Его не понимают, или, по крайней мере, опасаются, что они Его не понимают, и Он испытывает скорбь от одиночества в их среде, несмотря на всю их любовь к Нему. Но это одиночество нисколько не совращает Его с пути Его Дела; скорее оно укрепляет в Его сознании мысль о божественном происхождении, так как всегда Его поддерживает великая мысль: не все могут вместить (Матфея, XIX, 11).

Он не приводит никаких доводов в доказательство своей правоты, как это обыкновенно делают другие; Он даже не пытается бороться с тем, что с Ним несогласны или Его превратно понимают. Он не приводит никаких доказательств от разума, не ссылается также и на неизбежные у иудеев доказательства от писания. В непоколебимой уверенности Он выставляет свои положения, содержание которых достаточно само говорит за себя. «А я говорю вам» – вот та формула, при помощи которой Он санкционирует свое понимание заповедей, даже свои законы в противовес букве Ветхого Завета. Он не мог так много говорить о себе, как это можно заключить из Евангелия; но Его повелительный тон схвачен верно. Например: «Следуй за Мной», «кто не со Мной, тот против Меня», «кто любит отца, матерь, жену и детей, даже свою жизнь более Меня, тот не может быть Моим учеником, тот недостоин Меня», «приходите ко мне все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас» (Матфея, XI, 28). В этих словах составитель Евангелия дал меткую характеристику сознания Иисусом свого могущества.

Сознание Иисусом своего превосходства не вызвало в Нем наклонностей к тирании, еще менее возбуждало в Нем чувство ревности к Богу; при Его глубокой, моральной настроенности оно было могучим двигателем высшего ранга: лишь в исполнении долга и задач в Нем обнаруживался Сверхчеловек. Но именно это проливает свет на Его, по-видимому, двоякое отношение к вопросу о Царстве Божием. Если Царство стоит у дверей, то Ему, как Единственному в своем роде, нужно было подумать о роли Вождя в этом Царстве; и так как Бог заранее дал вождю титул Мессии, то Он не смел его отклонять. Тем не менее, Его величие ни в каком случае не является лишь будущим; блага, блаженство и успех Он может еще приобрести в будущем, самое же существенное – дух, силу и свободу от мира сего, Он имеет уже теперь. Уже налицо все те атрибуты, которыми в подобных размерах никто не обладал. даже Иоанн; но Он должен был бы обмануть самого себя, если бы хотел видеть пред собой ту великую грань, которая должна была быть проведена в Его время между двумя мировыми эпохами. Он видит эту грань позади себя, Он уверен, что Он уже – Мессия, и что для Него нет необходимости подготовляться к этому событию.

Если же Мессия и Царство Божие не могут существовать отдельно друг от друга, то Царство уже существует в действительности, хотя его не замечают все те, кто не видит его возвышенного характера; но и закваска ведь скрыта в тесте, однако она действует без промаха. Поколение, к которому Он пришел, имеет в Его лице Царство "среди себя": вместо того, чтобы ожидать наступления Царства, нахоясь в состоянии не то апатии, не то возбуждения, вместо того, чтобы бегать туда и сюда, где только мог явиться псевдо-Мессия, людям нужно было лишь увидеть то, чтó в нем уже имеется, уразуметь Дух Царства, пребывающий в нем, и внутренно приблизиться к нему.

Как человек дела, Иисус мог не сознавать непоследовательности Его понятия о Царстве Божием, заключавшемся в том, что это Царство было наполовину будущим, наполовину настоящим: противоречия примирялись в Его собственной личности, которая принадлежала и будущемуи настоящему. Уже поэтому Он не мог быть апокалиптическим мечтателем, пожираемым страстью, хотя печальное положение, в котором находился Его народ, закоснелость массы в тупоумии, высокомерии и грубости, были для Него достаточными мотивами для того, чтобы надеяться и ожидать всемогущего вмешательства божества. Но так как мы стремимся понять специфические особенности Иисуса, то для нас более важным в сравнении с подобной надеждой. которую вместе с Ним разделяли миллионы, является чувство, представителем которого был только он один – чувство, которое уже было решительным шагом к началу обновления мира.

По Марку (II, 19) Иисус защищает своих учеников за несоблюдение постов, говоря, что неприлично поститься гостям на свадебном пиру (20 стих является здесь позднейшей вставкой), следовательно, наступило уже время радости; в 21 стихе Он еще более определенно противопоставляет свою религию религии фарисеев и учеников Иоанна, как нечто новое – старому. Смысл всего этого следующий: Иисус не думает, что Он, подобно Иоанну, снова послан для того, чтобы возвестить о предстоящем близком будущем, Его призвание – возвестить нечто новое, не просто нечто новое, но новое единственное в своем роде, заключавшееся в глазах благочестивых израильтян в устроении порядка мировых отношений во всем согласно исключительно воле Бога; и Он всецело живет в атмосфере этого нового; правда, является загадкой, что в Его лице исчезновение старого сделало столь решительные успехи, но для Него – все ясно, у Него не является никаких сомнений в своей совершенно своеобразной миссии.

Итак, в Иисусе соединяется иудейское со сверхъиудейским. О Царстве Божием мечтал каждый израильтянин, составивший себе религиозно-нравственный идеал состояния мира при его кончине, причем Мессия, как представитель Бога, должен был занимать главное место в этом Царстве.

Иисус пользуется как тем, так и другим взглядом израильтян, и не из дипломатических соображений, но наивно принимает их, как нечто удостоверенное божественным откровением. В действительности же за Его проповедью Царства Божия и за Его выступлением в качестве Мессии скрывается создание новой религии. Старые взгляды, от которых не мог отрешиться благочестивый иудей, хотя бы они уже давно потеряли свою способность к благотворному нравственному влиянию, в творческих руках Иисуса наполняются совершенно новым содержанием. Соединение изумительное: новое удерживает от старого ароматический земной запах, сохраняет его конкретную определенность, а старое спасается от гибели лишь посредством оживления, новым духом, приобщаясь к великому будущему.

Понятие Иисуса о Боге. Всего яснее выступает у Иисуса ветхозаветная подпочва в Его взгляде на Бога. Его общая черта с пророками заключается в этическом монотеизме. Не Иисус впервые провозгласил своего Бога владыкой всего мира, заботливым Отцом, столь же любвеобильным, сколько и всемогущим. Он исключительно следует ветхозаветным образцам, когда говорит, что Бог есть строгий Судия, без всякого снисхождения наказывающий нераскаянных грешников, хотя, конечно, гнев не является неизгладимым свойством Бога; от вечности неотъемлемой от существа Бога является одна лишь любовь, для которой нет большей радости, как делать добро, оказывать милость, раздавать свои сокровища, даже жалким пичужкам на крыше. Как нужно понимать наказание, посылаемое Богом, это иллюстрируют, напр., притчи, приводимые Матфеем (XVIII, 23 сл.). Они показывают, что Бог не всегда бывает щедрым; если Его просят, Он может простить вину только с одним условием, чтобы получившие от Него милость со своей стороны были милостивы к другим. Три притчи о пропавших вещах и пропавшем сыне (Луки, XV) еще более наглядно показывают, как Бог неутомимо заботится о грешниках, не оставляет их на произвол судьбы, несмотря на то, что они совершенно забывают о Нем, далее, как Он, более чем примиряется с ними и не знает никакого различия в своей любви по отношению к ним, извлеченным из тины греха, в сравнении с неизменно верными, – и это при одной лишь просьбе о прощении с их стороны, при одном лишь сознании своей вины.

Взгляд Иисуса на религию. Здесь мы уже подходим к решению кардинального вопроса, от того или иного ответа на который зависит правильное понимание характерных черт в благочестии Иисуса, а следовательно также и правильный взгляд на сущность христианства. Это вопрос о взгляде Иисуса на правильные отношения между Богом и человеком. В Царство Небесное войдут только "те, кто исполняет волю Отца Моего на Небе". Такого же мнения держались, между прочим, и фарисеи. С этой волей знакомят нас также закон (Моисеев) и пророки, все содержание которых сводилось к двум заповдям: «Люби Бога всем сердцем и своих ближних, как самого себя». Это – опять-таки истина, заимствованная из школы иудейской кгижной учености. Точно так же чисто ветхозаветной является идея о том, что богатый безумец (Луки, XII, 16-21), устроивший свою жизнь так, как будто бы совсем не было Бога, должен быть наказан за это неожиданной смертью. Бог желает, чтобы человек был предан всецело и исключительно Ему одному; поэтому здесь недопустимо "с одной стороны – с другой стороны", напр., признание одновременно своими владыками Бога и мира, служение Богу и мамоне, так как богатые люди, закутавшиеся в соблазнительных сетях мамоны, конечно, лишь очень редко, способны принести в жертву свои блага и поступать так, как будто бы они их не имели. И это, по крайней мере в теории, совершенно в духе фарисеев.

Тем не менее, религиозное поведение Иисуса, в каждом отдельном случае, существенным образом расходится с самым совершенным фарисейским благочестием. Исполнение воли Божией не является, по Его мнению, “тяжестью”, возлагаемой на человека, не является чем-то таким, исполнение чего может быть человеком рассматриваемо, как исполнение чего-то “должного”; нет, оно является внутренней потребностью человека; он никогда не может в совершенстве исполнить волю Божию, – так позволительно думать на основании превосходного сравнения Луки (XVII, 7-10) – и не желает получить большую награду за это, как только то, чтобы более продолжительный период времени, чем другие, служить Богу (Матфея, XX, 1). Тем самым подрезается самый корень фарисейского благочестия. С точки зрения фарисеев религия является делом, которое человек ведет с Богом; каждая статья точно записывается в кредит и дебет; эти статьи образуются из дел, opera operata, определенных величин; чувства и намерения в счет не идут. Чем детальнее благочестивый человек выискивает основания в букве закона для своих отдельных поступков, как, напр., уплата десятины с аниса, мяты и тмина, тем выше он их оценивает. Строгое соблюдение обрядового закона, святости субботы и предптсаний о чистоте имело наивысшую ценность, потому что все это такие акты, которых ни один не-иудей не исполняет; обособленность от необрезанных, мытарей, простого и нечистого народа, является священной обязанностью.

Идея награды в религии Иисуса. Совершенно иначе глядит на дело Иисус. Правда, Он не вычеркнул из религии идею награды: может быть, в угоду тонкому рефлексу, Он довольно часто аппелирует к ней, потому что мысль естественно сама собой все снова и снова воспроизводит эту идею; но Он сделал ее для религии безопасной.

Подобно своим ветхозаветным предшественникам, Он не только подчеркивает независимость участи человека здесь на земле от его религиозного поведения и обещает вознаграждение только на Небе (в "Царстве"). Более того, как человек с чистой совестью, Он демонстрирует глупость человека, желающего сводить счеты с Богом, как переоценку собственных поступков и недостаточную оценку того, чтó Бог может от людей требовать. То, что в евангелии Иисуса фигурирует в качестве “награды”, есть лишь дружеское признание Oтца своему ребенку в том, что Oн им доволен; в этом смысле скромное дитя может вполне рассчитывать на должное вознаграждение, и в этом смысле Oтец охотно дает “награду”. Иисус по простоте своего ума охотно приводит в пример детей, чтобы наглядно показать, чего ожидает от людей Бог (Маркa, X, 14-16). Указывая на поведение детей, Oн уже не боится юридического остроумия фарисеев, "добрые дела" которых Oн подвергает беспощадной критике; по Eго мнению, это скорее – дурные дела, потому что фарисеи разменивают на мелочь главные дела: справедливость, милость и веру (Матфея, XXIII, 23). И даже там, где этот упрек не подходит, их дела не являются добрыми делами, потому что для Бога имеет значение не дело само по себе, но внутреннее настроение делающего.

Все зависит от внутренней настроенности, от мотивов поступка. Если дела, как, например, дела фарисеев, не имеют религиозного содержания, потому что фарисеи ограничиваются лишь формальным исполнением постов, милостыни и молитв, или же делают добро в надежде получить за это известный зачет на Небе, то такие дела не являются исполением воли Божией, так как согласно двойной заповеди, только любовь есть доброе дело; себялюбие же, которое не только имеет в виду упрочить свое собственное положение, но еще и желает беззаботно жить за счет Бога и близких, т. е. эгоизм, даже в форме суетной жажды славы, представляет собой прямую противоположность этой любви.

Тем не менее самая важная сторона тех коррективов, которые Иисус внес в иудейское благочестие, заключается не в том, что Он исходил из самого серьезного отношения к чувству обязанности, что Он истреблял самодовольство и возбуждал отвращение к мелочным расчетам там, где Бог желает иметь все или ничего. Правда, Его учение возвышенно, когда Он, с одной стороны, уясняет гордому своими делами иудейству, что внутренний характер человека обыкновенно более непосредственно отражается в его словах, чем в его делах, и что доброе дело не есть таковое, если оно не сопровождается любвеобильными словами, – когда, с другой стороны, Он наглядно показывает, как человек, который сначала, правда, отказывается повиноваться Богу, но потом делает наперекор своим дурным словам и исполняет волю Божию, будет приятнее сердцу Бога, чем тот, кто постоянно говорит: «Да, да», но в то же время не делает того, чтó нужно; наконец, когда Он угрожает (Матфея, V) суровым наказанием не только за убийство, но даже за брань и гнев на брата, не только за фактическое нарушение супружеской верности, но даже за самое зарождение у человека подобного преступного желания.

Но все-таки все это лежит еще в плоскости пророческого познания. Напротив, совершенно новой является нравственная цель, которую Иисус требует для признания того или иного дела благочестивым, прямолинейность, с которою Он проводит эту цель, сливающуюся у Него с любовью к Богу и ближнему, взамен считавшихся до сих пор столь важными богослужебных действий. Иисус не запрещает жертвы, но кто приносит жертву и при этом забывает примириться с противником, тот совершает грех. Можно праздновать субботу, но Иисус считает противным Богу, если кто, только потому, что боится нарушить субботний покой, заставляет кого-либо переносить нужду лишний день. Он признает известное значение за предписаниями о чистоте, но в действительности Он ставит себя выше всех этих предписаний, руководствуясь основным правилом, что не пища, извне входящая в человека, его оскверняет, но дурные помыслы, исходящие изнутри человека; следовательно, совсем нет каких-либо нравственно нечистых предметов, нечистыми являются только люди, и никакой другой человек не может сделать кого-либо нечистым, как только он сам. Иисус не выставляет нового списка грехов, но, несомненно, никто до Него не изобразил бы образцом настоящего благочестия, самарянина (Луки, X, 30),человека, который проявил только свое сострадание и остался при этом гнусным еретиком. Иисус провозгласил единственны и несомненным признаком любви к Богу проявление любви по отношению ко всем людям, без всякого различия, как это требуется у Матфея (V, 43); такая любовь, как говорится там же (XXV, 31), навеки решительно определяет нашу судьбу, далее, Иисус провозгласил, что человек имеет цену пред Богом исключительно по мере всей совокупности совершенных им заслуг или его благорасположения к заслугам.

Единство нравственности и религии. Неразрывное единство, в которое сливаются у Иисуса нравственность и религия, всего яснее выражается в следующих словах Матфея (V, 48): «Будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный». Основное правило таково: сам Бог есть единственная норма для поступков; добро, в свою очередь, есть только тó, и все тó, чтó признает добром Бог. Это основное правило Иисусстрого применял прежде всего по отношению к самому себе, а потом, поскольку хватало у Него сил, приглашал других к подражанию. Для Бога, конечно, не существует различия между религиозным добром и нравственным добром. Бог не совершает никаких обрядов культа, Он не знает никаких запретов, забот, желаний и ненависти; с безграничной любовью Он отдается своему великому творению – миру, венцом которого является человек, и руководит им так, чтобы все, кто прямо и последовательно не идет против Него, возвеселились в виду грядущего блаженства. В этом изображении Иисус видит свой собственный образ. Катехизис Иисуса не содержит ничего сакраментального, посредством чего мы могли бы чисто механически приблизиться к Богу, он не проповедует "веры", которая было бы изложена в форме параграфов. Его катехизис состоит из двух положений: «Поступай всегда так, чтобы в тебе видели дитя Божие, подобное своему Отцу», «если ты стал недостоин своего Отца, или ты чем-либо озабочен, то помолись Богу и Он простит тебя, или избавит тебя от опасности».

Религия гуманности. И опять-таки удивительно в Иисусе свойственное Ему иудейское преодоление иудейского. Он не восставал против настоящего иудейства; если Он ведет борьбу с фарисеями, то именно с ними, а не с Ветхим Заветом, которому Он придавал важное значение, как божественному откровению. Он посещает храм и синагогу и без нужды не оскорбляет иудейского чувства, хотя одно только внешнее благочестие, по Его мнению, совершенно недостаточно для выполнения воли Божией. Там, где это благочестие соединено с истинной любовью, Он воздает ему должное. Он нисколько не порицает бедную вдову, положившую последнюю свою лепту в кружку за то, что она истратила свое добро в пользу сытого духовенства; Он ценит настроение, которое побудило ее так сделать. Только на это настроение, а не на милостыню, опущенную в церковную кружку, Он указывает, как на пример для подражания: и только оно прятно Богу и способно доставить Ему высшую радость.

При помощи подобных взглядов Иисус очищет религию от всех чисто иудейских элементов, затрагивая при этом как объект, так и субъект религии, равно как и область религиозных отношений между ними, – и Он делает все это так нежно и бережно, что даже сам не замечает перемены; но в остальном Он всецело разделяет мировоззрение других иудеев, например, иудейские представления об ангелах, сатане, демонах, небе и аде.

В то время как объектом израильской религии всегда являлся могущественный, гневный Бог, и даже величайшие из пророков имели большие основания к тому, чтобы внушать народу израильскому прежде всего почтительный страх и благоговение к Ягве, который по мере того, как из национального превращался в мирового Бога, все более и более склонен был увеличивать расстояние между святым на небе и нечистыми людьми – Бог Иисуса есть воплощенная любовь; Он отечески печется даже о полевом цветке, тем более, конечно, о человеке с его бессмертной душой. Если Он сохраняет приэтом карающую силу против непослушных, то это не является иудейским пережитком, так как Бог без этого был бы не Отцом, а попустителем. Что касается субъекта Его религии, то Иисус, по-видимому, оставаясь верным старому предрассудку об “избранном народе”, в качестве такового признавал только иудеев, потому что Oн только к ним обращался со своей проповедью.

Но, даже не стараясь найти в притчах, например, в притчах о плохом виноградаре и о свадебном пире, мысль о замене иудеев верующими язычниками, мы должны признать, что ни одна даже малейшая черта в описании отношений людей к Богу не говорит за то, чтобы Иисус описывал отношения не просто людей, а специально иудеев. "Человек", являющийся, например, по Марку (VIII, 36), предметом размышлений Иисуса, это не иудей, но "душа" или "тело", – то, чтó должно удостоиться блаженства. И если Иисус прославляет Бога, как Бога птиц и цветов, то разве Он мог при этом не давать язычникам права считать Бога своим Богом? Если Он оставляет отца и матерь, мотивируя это великими словами: «Кто исполняет волю Бога, тот – Мой брат, сестра и мать», – то разве Он молчаливо подразумевал, что таковыми не может быть и язычник? Самарянин Луки (X, 30) уже подразумевается в рассказе Матфея (XXV, 31 и сл.); Иисус не может предполагать, что Его Бог ценил людей по двум разным меркам.

Наконец, Иисус совершенно освободил религиозные отношения между Богом и человеком от иудейского груза, так что сделанный Им шаг вперед в этом направлении не подлежит никакому сомнению. Признается безусловная зависимость человека от Бога, абсолютное подчинение его воле; но эта воля не имеет в себе ничего чуждого человеку. ничего не налагает на человека произвольно для его испытания; она заключается только в том, что сам человек считает совершенным; поэтому исполение воли Божией является для человека полным блаженством. Решающее значение при этом имеет только то, чтó исходит из сердца; внешнее проявление чувства любви к Богу и всем людям, так же как себялюбие и равнодушное отношение к ближним еще менее вяжутся с религией Иисуса, чем достойная сожаления привязанность к удовольствиям этого мира.

Чтобы по достоинству оценить сущность религии Иисуса, нельзя ограничиваться сравнением с одной лишь аффектированной, регламентированной и имеющей внешний вид учености религией фарисейства; по отношению ко всему Ветхому Завету Его религия, проникнутая теплым, здоровым чувством, исполненная простоты и силы, представляет собой нечто иное, как новым был и сам Человек, в сердце Которого она зародилась. Если програмные слова, приводимые Матфеем (V, 17): «Я пришел не уничтожить закон и пророков, но их исполнить», принадлежат самому Иисусу, то это есть благородное проявление Его бесхитростного благочестия. Но мы должны помнить, что тот способ, посредством которого Он исполнил Ветхий Завет, был чем-то совершенно новым. Надежды Иисуса на имеющее скоро наступить обновление мира не оправдались: мнимый Мессия был предан проклятию и распят на кресте. Но осталось жизненным новое в другом смысле, не в том, в каком он предполагал. Несмотря на трагическую развязку Его судьбы, история воздала справедливость Его словам, что достаточно, если человек посеял семя в надлежащее время (Маркa, IV, 26-29), все дальнейшее – стебель, колос и новое зерно придет тогда само собой.

ПАВЕЛ и ЭПОХА АПОСТОЛОВ (до 125 г.)

Дата добавления: 2015-05-08