Трагедия В. Шекспира «Король Лир» и ее киноверсия 4 страница

Этот самодовольный дурак Мальволио клюет на удочку, заброшенную его недругами. Он становится посмешищем, чучелом огородным в глазах Оливии и тех, кто его разыграл.

“Лучшая из сцен этого типа (Мария, сэр Эндрю Эгьючик и сэр Тоби Белч прячутся и подслушивают напыщенный монолог Мальволио, обращенный к самому себе) та, где Мальволио вслух мечтает о том, как он, став мужем графини будет третировать сэра Тоби и присных, а те, спрятавшись, выходят из себя от его наглых планов. Это насквозь игровая сцена, в которой все – и актеры, и зрители “выходят из себя”, играют, участвуя одновременно и в мире реальном сюжета всей комедии, и в мире воображаемом, который представляет Мальволио, актер вставной сцены”. (Пинский Л. Магистральный сюжет. М., 1989, с.113.)

Итак, что общего у Мальволио со злодеями, убивающими не только души, но и тела, теми, кто интригует во имя вселенского зла?

Мальволио воплощает в своем образе тип пуританина.

Пуритане мало того что ненавидели и запрещали театр как адский соблазн и орудие сатаны, – они еще и чуждались смеха. Зло, по Шекспиру, коренится там, откуда уходит смех. Смеющийся человек всегда открыт для добра. Уста злодея кривит в лучшем случае желчная усмешка. Злодей, конечно, может быть остроумен в плетении коварной интриги, но он не в силах радоваться жизни и смеяться над собой. В этом ключ и истоки злодейства для Шекспира.

И в этом смысле показательна фигура Шейлока, героя еще одной комедии Шекспира “Венецианский купец”. Персонажи пьес Шекспира – герои-авантюристы, неважно женщины они или мужчины. Женщины, между прочим, особенно отважны и деятельны. Порция в комедии “Венецианский купец”, чтобы спасти от смерти купца Антония, друга своего жениха Бассанио, переодевается в мужскую одежду вместе во своей служанкой Нериссой и отправляется в Венецию. Она выдает себя за молодого законоведа из Рима Бальтазара, который якобы по поручению юридического светила доктора Белларио прибыл на судебный процесс еврея Шейлока против купца Антонио.

Шейлок ссудил Бассанио 3 тысячи дукатов под вексель, подписанный богатым в тот момент купцом Антонио. Однако Шейлок, одержимый ненавистью к Антонио, который никогда не брал процентов под займы и к тому же ругал евреев, – Шейлок потребовал у Антонио в качестве неустойки – при условии, если деньги не будут выплачены в срок, фунт мяса. Шейлок намерен вырезать его из груди, ближе к сердцу. Внезапно все принадлежащие Антонио корабли с товарами гибнут от бури, и Антонио не может в срок выплатить Шейлоку деньги. Бассанио привозит деньги, предлагает на суде заплатить еврею-ростовщику вдвое, втрое, вдесятеро больше. Все в один голос взывают к милосердию Шейлока. Шейлок неумолим: он требует от дожа Венеции, как гаранта законов свободной Венецианской республики, исполнения подписанной сделки. Дож не имеет права отступить от закона, поэтому он вынужден согласиться удовлетворить иск Шейлока. Между тем Порция под личиной молодого законоведа сначала подтверждает законную справедливость претензий Шейлока, а потом, приглашая его взять нож и вырезать фунт мяса у сердца Антонио, требует, чтобы тот, во-первых, не пролил ни капли христианской крови, поскольку в векселе о крови не было сказано ни слова, и, во-вторых, Шейлок должен вырезать из груди Антонио ровно фунт мяса, ни больше, ни меньше, иначе его

.. добро и земли по закону

К республике отходят.

Шейлок, принесший с собой весы, понимает, что проиграл и скрепя сердце соглашается на выплату денег. Однако Порция-Бальтазар отмечает, что Шейлок отказался от денежной выплаты неустойки перед судом. Шейлок, проклиная все на свете, хочет уйти без гроша. Порция его останавливает:

Жид, постой;

Претензию к тебе имеет суд.

В Венеции таков закон, что если

Доказано, что чужестранец прямо

Иль косвенно посмеет покуситься

На жизнь кого-либо из здешних граждан, —

Получит потерпевший половину

Его имущества, причем другая

Идет в казну республики, а жизнь

Преступника от милосердья дожа

Зависит: он один решает это.

Шейлок, таким образом, разорен, но помилован дожем. К тому же, по предложению Антонио, он еще вынужден насильно принять христианство. В противном случае дож повелит его казнить. Христианство, по мысли Шекспира, несет прежде всего идею милости, а не закона, в отличие от иудаистского “око за око, зуб за зуб”. Ведь закон легко повернуть против взывающего к нему, если апелляция к карающей силе закона вызвана низкими, безнравственными мотивами, как и случается с Шейлоком. Из судьи человек вмиг может оказаться подсудимым, чтобы испытать суровость закона на собственной шкуре. Все дело в том, что Шейлок вовремя не внял увещаниям Порции о милости и прощении:

Знак власти временной есть царский скипетр;

Он атрибут величья и почета,

Внушающий пред царской мощью трепет;

Но милость выше мановенья скиптра,

И трон ее живет в сердцах царей.

Она есть свойство Бога самого;

Земная власть тогда подобна Божьей,

Когда с законом милость сочетает.

Жид, за тебя закон; но вспомни только,

Что если б был без милости закон,

Никто б из нас не спасся. Мы в молитве

О милости взываем – и молитва

Нас учит милости…

Метафоричность шекспировского метода проявляется даже в сюжете. Антонио милостив, приходит на помощь своему другу Бассанио; все, что у него есть, он отдает другу, снаряжая того в Бельмонт к невесте Порции. Сердце Антонио становится его единственной и подлинной драгоценностью. Именно ее хочет уничтожить Шейлок, вырезать как фунт мяса из груди, доказать, что в жестоком мире существует единственная ценность – деньги, деньги и еще раз деньги. Человеческое сердце, по убеждению Шейлока, никак не символ любви и милосердия – это только кусок мяса. Порция доказывает обратное.

В этом смысле любовное испытание, которое обязаны пройти, по завещанию отца Порции, ее женихи, – параллельная метафора к метафоре сердца. Из трех ларцов – золотого, серебряного и свинцового – будущий муж должен выбрать один, где лежит портрет Порции. Принц Марокканский выбирает золотой ларец с надписью “Со мной получишь то, что многие желают” – и в нем оказывается череп с пустыми глазницами и насмешливым свитком в одной из глазниц. Золото – “личина правды”, по выражению Бассанио.

Принц Арагонский выбирает серебряный кубок с надписью “Со мной получишь то, чего достоин ты” – в нем глупая рожа, как бы зеркальный портрет самого принца. Серебро – “посредник тусклый, пошлый между людьми”, согласно Бассанио, то есть это – деньги и обман, как, впрочем, и золото. Наконец, сердце Бассанио подсказывает ему правильный выбор – свинцовый ларец с надписью “Со мной ты все отдашь, рискнув всем, что имеешь”. Из свинца делают пулю, которая, впившись в сердце, разит и убивает. Как говорит Бассанио, “простой свинец, \\ Скорей грозящий, чем сулящий блага, – \\ Ты бледностью своей красноречив”.

Любовь – смертельный риск, она поражает прямо в сердце. Но сердце само спешит навстречу свинцовой пули любви, оно отдает себя всецело, без остатка, не заботясь о последствиях. Именно тогда сердце получает в дар ответную любовь – душу возлюбленной, ее портрет, в котором художник навечно схватил в линиях и красках бессмертные черты.

Глава 4. Метафоры смерти в трагедии любви («Ромео и Джульетта» В. Шекспира)

Есть близнецы – для земнородных

Два божества, – то Смерть и Сон,

Как брат с сестрою дивно сходных —

Она угрюмей, кротче он.

Но есть других два близнеца —

И в мире нет черты прекрасней,

И обаянья нет ужасней

Ей предающего сердца…

Союз их кровный, не случайный,

И только в роковые дни

Своей неразрешимой тайной

Обворожают нас они.

И кто в избытке ощущений,

Когда кипит и стынет кровь,

Не ведал ваших искушений —

Самоубийство и Любовь!

Ф. И. Тютчев «Близнецы», 1852

«Сильна, как смерть, любовь». Эти слова из библейской «Песни песней» как нельзя лучше подходят к шекспировской трагедии «Ромео и Джульетта». Но, кроме силы любви, которая сравнивается здесь со смертью, у Шекспира имеется и другой смысл: подлинная любовь всегда чревата смертью.

В самом деле, возможна ли долгая счастливая супружеская любовь по формуле Александра Грина: «Они жили долго-долго и умерли в один день»? Мировая литература да, наверное, и сама жизнь чаще всего опровергают эту идеальную формулу счастья любящих сердец.

Шекспир – певец любви, но это не мешает ему быть одним из тех трезвомыслящих реалистов, которые постигли изначальную сущность любви. В ней роковым образом заложена трагедия смерти. Не даром за краткое мгновение любовного счастья человек нередко расплачивается смертью. У человека есть выбор: либо долгая спокойная жизнь без любви, либо настоящая, всепоглощающая любовь. Такая любовь – редчайший дар небес, отпущенный одним избранникам, любимцам неба. Но взамен небеса отнимут у счастливых любовников жизнь. Вот цена любви!

В стихотворении Ф.И. Тютчева «Близнецы», которое я вынесла в эпиграф, две пары близнецов – сон и смерть, а также самоубийство и любовь. Для Шекспира такими неразделимыми сиамскими близнецами с единым сердцем становятся любовь и смерть. Они – две стороны одной медали, две руки одного тела.

Яркие шекспировские метафоры любви в «Ромео и Джульетте» накапливают образы смерти, и постепенно метафоры смерти вытесняют метафоры любви. Смерть, как бурная река во время паводка, разливается вширь и безжалостно губит все окружающее.

Поначалу Ромео влюблен в Розалину, гордую красавицу, давшую обет целомудрия и отвергнувшую пылкую страсть Ромео. Первая метафора любви в шекспировской трагедии – болезнь, смертельный недуг, во время которого больной оставляет наследникам завещание. Стало быть, болезнь Ромео и в самом деле смертельна, о чем он говорит Бенволио:.

Да, злее нет любви недуга. [13] (…)

Вели больному сделать завещанье —

В переводе Б.Л. Пастернака еще выразительней:

Скажи больному у его одра,

Что не на шутку умирать пора. [14]

В переводе Пастернака метафоры любви объединены мотивом конечной гибели и смерти:

Ромео

Что есть любовь? Безумье от угара.

Игра огнем, ведущая к пожару.

Воспламенившееся море слез,

Раздумье – необдуманности ради,

Смешенье яда и противоядья.

(Перевод Б. Пастернака, С. 359.)

Следующая развернутая метафора любви почерпнута из античной мифологии. Розалина подобна целомудренной Диане, и Купидон не властен над нею. Подспудно крылатый сын Венеры Купидон, пронзающий стрелой сердце влюбленного, несет гибель человеку. А красавица, давшая обет девственности и безбрачия, по существу загоняет свою красоту в могилу, так как красота не принадлежит красавице; она должна стать бескорыстным даром любви своему возлюбленному, а затем воплотиться в потомстве.

Красавица, она свой мир красот

Нетронутым в могилу унесет.

(Перевод Б. Пастернака, С. 360.)

Богата красотой.

Бедна лишь тем,

Что вместе с ней умрет ее богатство.

(Перевод Т. Щепкиной-Куперник, С. 316.)

Пока же влюбленный Ромео – живой мертвец:

Ей в праведности жить, а мне конец:

Я не жилец на свете, я мертвец.

(Перевод Б. Пастернака, С. 360.)

Я заживо убит ее обетом!

Я мертв – хоть жив и говорю об этом.

(Перевод Т. Щепкиной-Куперник, С. 317.)

Бенволио предлагает Ромео радикальное средство избавления от любви: прежнюю любовь может убить только новая, точно так же как рождение чревато смертью, а смерть – новым рождением. Яд старой любви уничтожит новый яд. Новый огонь способен выжечь уже горящий.

Огонь огнем встречают,

Беду – бедой и хворью лечат хворь…

(Перевод Б. Пастернака, С. 362.)

Пусть новую заразу встретит взгляд —

Вмиг пропадет болезни старой яд.

(Перевод Т. Щепкиной-Куперник, С. 319.)

Ромео не может поверить, что на празднике в доме Капулетти он встретит красавицу красивей его обожаемой Розалины. Шекспир устами Ромео создает метафору, открывающую многочисленный ряд метафор тьмы – света: огонь, выжигающий глаза, посмевшие святотатственно сравнить небесную красоту Розалины с красотами других веронских красавиц. В то же время метафоры тьмы – света продолжают ведущую тему смерти:

Ромео

О, если вы такие святотатцы,

Богоотступных глаз моих зрачки,

Пусть ваши слезы в пламя обратятся

И вы сгорите, как еретики!

Неужто зреньем бог меня обидел,

Чтоб я на небе солнца не увидел?

(Перевод Б. Пастернака, С. 364.)

Коль святотатством погрешу таким,

Пусть слезы жгут мои глаза, как пламя;

Смерть от огня пусть карой будет им

За то, что сделались еретиками.

Прекраснее ее под солнцем нет

И не было с тех пор, как создан свет.

(Перевод Т. Щепкиной-Куперник, С. 321.)

Первому появлению Джульетты также предшествует тема смерти. У престарелых супругов Капулетти, по-видимому имевших много детей, осталась в живых одна Джульетта, что называется «последыш»:

Из всех детей, проглоченных могилой,

Мне только эту небо сохранило.

(Перевод Б. Пастернака, С. 360.)

Земля мои надежды поглотила,

И дочь – одна наследница моя.

(Перевод Т. Щепкиной-Куперник, С. 315.)

В шекспировском оригинале:

The earth hath swallow'd all my hopes but she,

She is the hopeful lady of my earth…

Помимо этого, кормилица вспоминает примечательное событие, связанное с ее воспитанницей Джульеттой. Когда Джульетте исполнилось ровно три года, кормилица в Петров день оторвала ее от груди. И именно в этот день в Вероне случается землетрясение, которое опрокинуло голубятню и едва не придавило кормилицу вместе с Джульеттой. Смерть, кажется, заранее метит тех, кого она выбрала, чтобы прийти за ними в положенные сроки.

В тот же день трехлетняя Джульетта падает, ударяется лбом, на котором вскакивает шишка с голубиное яйцо. Это падение символически предвосхищает любовь Джульетты с Ромео со всей неистовостью плотской страсти. В рассказе кормилицы как будто заключено предсказание этой страсти, выраженное в бурлескно-комическом народном духе, в жанре сального анекдота:

В тот день она себе разбила лобик,

А муж мой (упокой его господь

Вот весельчак-то был!) малютку поднял.

«Что, – говорит, – упала ты на лобик?

А подрастешь – на спинку будешь падать.

Не правда ли, малюточка?» И что же!

Клянусь мадонной, сразу перестала

Плутовка плакать и сказала: «Да».

Как долго шутка помнится, ей-богу, —

Хоть проживи сто лет, а не забыть;

(Перевод Т. Щепкиной-Куперник, С. 324.)

Прежде чем столкнуть Ромео и Джульетту, двух возлюбленных, сила чувств которых ныне сделалась нарицательной, Шекспир показывает читателю (зрителю) суррогат, жалкое подобие любви. В случае с Ромео это Розалина. Она даже не появляется на сцене, хотя мы знаем, что она должна присутствовать на празднике в доме Капулетти, поскольку внесена в список приглашенных. На том же празднике сияет красотой и Парис, жених Джульетты, посватавшийся к ней через отца, старого Капулетти. Символично имя героя: как известно, именно Парис, любимец богини Афродиты (Венеры), похитил у царя Менелая Прекрасную Елену, из-за чего и разразилась Троянская война. Кормилица

Джульетты, в восторге от красоты Париса, называет его «восковой красавчик» (в оригинале: «he's a man of wax».) В этом выражении явно сквозит насмешка Шекспира: восковая красота свойственна мертвецам в гробу, так что Парис будто бы с самого начала действия намечается в жертву, так сказать он готов сделаться пищей смерти, ее всепоглощающей утробы.

Мать Джульетты на все лады рекламирует дочери облик Париса, сравнивая жениха с книгой без обложки. Джульетта в этой нераскрытой книге должна разглядеть прекрасный рассказ о любви, а также стать переплетом этой книги или ее золотой застежкой. Одним словом, Парис – неполная, недовоплощенная красота, требующая оправы. Джульетта-жена должна восполнить эту недостающую красоту.

Читай, как книгу, юный лик Париса.

В нем красотой начертанную прелесть.

Сличи его черты, как письмена,

Особое таит очарованье;

И все, что скрыто в чудной книге той,

Ты в выраженье глаз его открой.

Как книга без обложки, он лишь ждет

Какой его украсит переплет.

Но не поймал никто еще той рыбы,

Чью кожу взять на переплет могли бы.

Да, смело может красота гордиться,

Коль эти заключит в себе страницы.

Нуждается в застежках золотых,

Когда рассказ прекрасный в книге скрыт,

То ею всякий больше дорожит.

Ценней ее застежка золотая,

Смысл золотой собою охраняя.

(Перевод Т. Щепкиной-Куперник, С. 325–326.)

Прочти, как в книге, на его лице

Намеки ласки и очарованья.

Вглядись в черты, которых еочетанье

Измерь, какая в каждой глубина,

А если что останется в тумане,

Ищи всему в глазах истолкованъя.

Вот где тебе блаженства

полный свод,

И переплета лишь недостает.

Как рыба – глуби, с той же силой самой

Картина требует красивой рамы,

И золотое содержанье книг

(Перевод Б. Пастернака, С. 367–368.)

Ряженые Ромео, Меркуцио, Бенволио с пятью другими масками проникают во враждебный дом Капулетти. Ромео отказывается вместе с друзьями плясать, выбирая себе роль факельщика. Выбранная им роль тоже символична: он – свет, который призван осветить тьму ночи, вражду веронских домов Монтекки и Капулетти. Метафора света и тьмы во всем многообразии ее образных вариантов входит крепким звеном в единую метафорическую цепь шекспировских образов любви – смерти. Факел, свеча, огонь – вот метафорический ряд, предшествующий знакомству Ромео с Джульеттой. Впрочем, в этих образах тоже кроется смерть. Недолговечность огня, его пылкая, но кратковременная сила. Вспыхнувшее пламя на мгновение освещает мрак и почти сразу истлевает и гибнет, оставляя горсть пепла.

Ромео

Дай факел мне. Пусть пляшут дураки.

Половики не для меня стелили.

Я ж со свечой, как деды говорили,

Игру понаблюдаю из-за плеч,

Хоть, кажется, она не стоит свеч.

ROMEO

A torch for me: let wantons light of heart

Tickle the senseless rushes with their heels,

For I am proverb'd with a grandsire phrase;

I'll be a candle-holder, and look on.

The game was ne'er so fair, and I am done.

Меркуцио

Ax, факельщик, своей любовью пылкой

Ты надоел, как чадная коптилка!

Стучись в подъезд, чтоб не истлеть живьем.

Мы днем огонь, как говорится, жжем.

(Перевод Б. Пастернака, С. 371.)

MERCUTIO

Tut, dun's the mouse, the constable's own word:

If thou art dun, we'll draw thee from the mire

Of this sir-reverence love, wherein thou stick'st

Up to the ears. Come, we burn daylight, ho!

Ромео, поддавшись уговорам друзей явиться на празднество в масках, одержим дурными предчувствиями. Он вспоминает пророческий сон-предсказание о смерти, и все-таки отдает себя в руки судьбы. Фортуна в пьесах Шекспира играет роковую роль, и уйти от нее невозможно.

Предчувствует душа, что волей звезд

Началом несказанных бедствий будет

Ночное это празднество.

Оно Конец ускорит ненавистной жизни,

Что теплится в груди моей, послав

Мне страшную, безвременную смерть.

Но тот, кто держит руль моей судьбы,

Пускай направит парус мой. Идем.

(Перевод Т. Щепкиной-Куперник, С. 330.)

Пастернак, один из лучших переводчиков Шекспира, вероятно, тоже проникся этим роковым чувством неизбежности судьбы. В стихотворении «Гамлет», во многом автобиографическом, своего рода завещании потомкам, пастернаковском «Памятнике», он пишет в духе шекспировского чувства судьбы:

Но продуман распорядок действий,

И неотвратим конец пути.

И еще выразительней в стихотворении «Гефсиманский сад»:

Но книга жизни подошла к странице,

Которая дороже всех святынь,

Сейчас должно написанное сбыться,

Пускай же сбудется оно. Аминь.

Подобное чувство испытывает Ромео, а потом и Джульетта. Они не смогли противостоять злой Фортуне.

Мрачный колорит смертельных предчувствий Ромео усиливается издевательскими выпадами Меркуцио по поводу любви Ромео. В шутках Меркуцио полно не менее мрачного юмора смертника (кстати, он тоже вскоре умрет, о чем пока не подозревает).

Меркуцио

Но ты влюблен. Займи же пару крыльев

У Купидона и порхай на них!

Ромео

Стрелой его я ранен слишком сильно,

Что на крылах парить, и связан так,

Что мне моей тоски не перепрыгнуть.

Любовь, как груз, гнетет меня к земле.

Меркуцио

Чтобы совсем ты погрузился, надо

Любви на шею камень привязать.

Но груз тяжел для этой нежной вещи.

(Перевод Т. Щепкиной-Куперник, С. 327–328.)

Если настоящая любовь существует, то она подобна вспышке молнии, она озаряет темноту мира несказанной, немыслимой красотой. В ее ослепительном свете меркнет все происходящее, в том числе обыденная красота Розалины. Метафора света, пронзающего мрак, – вот впечатление Ромео от красоты Джульетты.

Она затмила факелов лучи!

Сияет красота ее в ночи,

Как в ухе мавра жемчуг несравненный.

Редчайший дар, для мира слишком ценный!

Как белый голубь в стае воронья —

Среди подруг красавица моя.

(Перевод Т. Щепкиной-Куперник, С. 333.)

Ромео влюбляется сразу, в одно мгновенье, но и Джульетта отвечает ему взаимностью. В огне настоящей любви сгорают без остатка все условности отношений между мужчиной и женщиной: лицемерие, кокетство, жеманство, сентиментальная или рискованно-чувственная любовная игра, равно как и непримиримая вражда родов Монтекки и Капулетти.

Ромео в маскарадном костюме монаха-пилигрима забрасывает Джульетту душеспасительными метафорами святости и поклонения святыне – все для того, чтобы обменяться с нею поцелуем. Ромео одновременно боготворит Джульетту и страстно желает ее. В этом чувстве нет ни малейшей фальши: оно естественно и гармонично. Истинная любовь шутя сметает все преграды на своем пути.

Любовь Джульетты к Ромео тоже сильна, как смерть. И эта любовь словно взывает к смерти. Джульетта просит у кормилицы узнать имя того, в которого внезапно влюбилась.

Если он женат,

Пусть для венчанья саван мне кроят.

(Перевод Б. Пастернака, С. 381.)

И если он женат,

То мне могила будет брачным ложем.

(Перевод Т. Щепкиной-Куперник, С. 338.)

В оригинале:

.. if he be married.

My grave is like to be my wedding bed.

(grave – могила.)

В сцене в саду, когда Ромео перед балконом Джульетты слышит от нее слова любви и в ответ изливает горячее чувство, шекспировские метафоры набегают друг на друга, точно торопливые волны. Среди них, разумеется, есть и метафоры смерти. Джульетта пугается смелости Ромео, который преодолел высокие враждебные стены дома Капулетти.

Джульетта

Смерть ждет тебя, когда хоть кто-нибудь

Тебя здесь встретит из моих родных. (..)

Ромео

В твоих глазах страшнее мне опасность,

Чем в двадцати мечах. (…)

Мне легче жизнь от их вражды окончить,

Чем смерть отсрочить без твоей любви.

(Перевод Т. Щепкиной-Куперник, С. 344.)

Джульетта сравнивает их тягостное прощанье с игрой девочки-шалуньи. К ее руке шелковой ниткой привязана птица, и она готова придушить любимицу, рвущуюся на свободу.

Джульетта

Светает. Я б хотела, чтоб ушел ты

Не дальше птицы, что порой шалунья

На ниточке спускает полетать,

Как пленницу, закованную в цепи,

И вновь к себе за шелковинку тянет,

Ее к свободе от любви ревнуя.

Ромео

Хотел бы я твоею птицей быть.

(Перевод Т. Щепкиной-Куперник, С. 349.)

Джульетта

Почти светает. Шел бы ты подальше.

А как, скажи, расстаться мне с тобой?

Ты как ручная птичка щеголихи,

Привязанная ниткою к руке.

Ей то дают взлететь на весь подвесок,

То тащат вниз на шелковом шнурке.

Ромео

Вот так и мы с тобой.

Мне б так хотелось

Той птицей быть!

(Перевод Б. Пастернака, С. 392.)

Диалог Ромео со священником братом Лоренцо полон все тех же метафор смерти. Брат Лоренцо на рассвете готовится к сбору цветов, целебных и ядовитых трав, порожденных могилой земли. Мысль о соединении в одном цветке вреда и пользы, яда и лекарства приводит монаха к философскому рассуждению о добре и зле в людях. Победа зла над добром всегда чревата смертью.

Вот так и в этом маленьком цветочке:

Яд и лекарство – в нежной оболочке;

Его понюхать – и прибудет сил,

Но стоит проглотить, чтоб он убил.

Вот так добро и зло между собой

И в людях, как в цветах, вступают в бой;

И если победить добро не сможет,

То скоро смерть, как червь, растенье сгложет.

(Перевод Т. Щепкиной-Куперник, С. 350–351.)

К примеру, этого цветка сосуды:

Одно в них хорошо, другое худо.

В его цветах – целебный аромат,

А в листьях и корнях – сильнейший яд.

Так надвое нам душу раскололи

Дух доброты и злого своеволья.

Однако в тех, где побеждает зло,

Зияет смерти черное дупло.

(Перевод Б. Пастернака, С. 393.)

Ромео рассказывает монаху о своей любви к Джульетте с помощью аллегории: он получил от врага смертельную рану и, в свою очередь, ответную рану нанес врагу. Так на могиле любви Розалины вырос цветок новой любви к Джульетте.

Ромео заклинает брата Лоренцо поторопиться с тайным венчанием, и в этом заклятии он точно невзначай опять поминает смерть:

Начиная с III действия Шекспир от метафор переходит к реальной смерти, которая, как косой, косит направо и налево героев трагедии. Тибальт, искавший ссоры с Ромео, убивает друга Ромео Меркуцио. Виной смерти послужило все тот же Ромео, разнимавший их. Тибальт нанес Меркуцио предательский смертельный удар из-под руки Ромео. Дух убитого Меркуцио, кажется, разбудил гнев Ромео, в нем закипела кровь отмщения, и он убил Тибальта, двоюродного брата Джульетта, с которой только что обвенчался. Герцог Вероны обрекает Ромео на изгнание.

Джульетта, ожидающая мужа в первую брачную ночь, торопит уход дня и приход ночи, поминая Фаэтона, который, как известно, не смог удержать огненных коней, доверенных ему отцом солнечным Гелиосом; вот почему был поражен молнией Зевса и погиб. Смерть рядом, ее холодное дыхание Джульетта чувствует. Она заклинает ночь вернуть ему Ромео, воображая гибель возлюбленного, раздробленного царицей-ночью на тысячи звездных осколков.

Ночь темноокая, дай мне Ромео!

Когда же он умрет, возьми его

И раздроби на маленькие звезды:

Тогда он лик небес так озарит,

Что мир влюбиться должен будет в ночь

И перестанет поклоняться солнцу.

(Перевод Т. Щепкиной-Куперник, С. 380.)

Приди, святая, любящая ночь!

Приди и приведи ко мне Ромео!

Дай мне его. Когда же он умрет,

Изрежь его на маленькие звезды,

И все так влюбятся в ночную твердь,

Что бросят без вниманья день и солнце.

(Перевод Б. Пастернака, С. 420.)

Весть об убийстве брата Тибальта возлюбленным мужем Ромео порождает в Джульетте бурю чувств. Гнев и боль, слезы и стоны перемешиваются в ее отчаянных метафорах, построенных на антитезах:

О, сердце змея, скрытого в цветах!

Так жил дракон в пещере этой дивной?

Злодей прекрасный, ангел-искуситель,

О, ворон в оперении голубки,

Ягненок, кровожаднее, чем волк.

Верх низости в божественном обличье,

Святой проклятый, честный негодяй!

Что ж аду ты оставила, природа,

Когда бесовский дух ты поместила

В живой Эдем подобной красоты?

У книг с таким ужасным содержаньем —

Дата добавления: 2015-05-08