Конец ознакомительного фрагмента. 3 страница. Дурни, мы дурни Зачем жить там, где отравлены воздух и вода?

Дурни, мы дурни… Зачем жить там, где отравлены воздух и вода?.. Зачем рожать уродов, обрекая их на недолгую жизнь рядом с неумолимой смертью?.. Ведь вот – безопасное место!.. Он же совсем рядом – Норушкин карьер!.. До него дойдут даже дети!.. А больных и старых можно унести на носилках… Надо обязательно привести сюда Лию… Пусть другие откажутся, не пойдут… А Лию обязательно надо привести… Здесь она выздоровеет, пополнеет, станет красавицей… А если не захочет или не сможет прийти, принести на руках… И пусть кусается, сколько сил достанет…

Птицелов замер, будто споткнулся. Довольное бормотание, в котором вместилось столько бессвязных мыслей, оборвалось. Птицелов вспомнил, что Лия уже здесь. Именно сюда привел ее Темный Лесоруб, чье прозвище – другое имя смерти. И не привел даже, а принес, потому что она не могла или не хотела сюда идти. Не могла или не хотела… Хотеть удел живых… а мертвые не могут ни хотеть идти, ни просто идти…

Если это место смерти, подумал Птицелов, то лишь покойникам открыта сюда дорога. Значит, я тоже мертв?! Растерзан упырями на пути к Норушкиному карьеру… Хорошо, а Бошку, Колотун и остальные? Их же здесь нет!

Ясность не приходила, мысли путались и переплетались, завиваясь одна вокруг другой.

Он осмотрелся заново, уже не как восторженный несмышленыш, а как разведчик и охотник.

Что мы видим перед собой? А видим мы просвет между деревьями.

Птицелов, крадучись, прячась за стволами, пробрался к поляне. Диковинная поляна – на ней темнее, чем в лесу… Ветви деревьев сплелись наверху в колышущийся купол, сквозь который едва пробивались зеленые лучи.

Птицелов не сразу заметил Темного Лесоруба.

Лесоруб стоял посреди поляны – неимоверно высокий, на длинных и тонких, будто ходули, ногах; весь черный, отливающий вороненой сталью, как пистолетный ствол. Плечи у Лесоруба были непропорционально широкими, а руки – толщиной с порядочное бревно. В правой руке он сжимал топор с широким закругленным лезвием, а на левой…

Птицелов едва не зарычал от ненависти. На левой Темный Лесоруб держал Лию, издалека похожую на замызганную тряпицу, небрежно перекинутую через могучее предплечье.

Лесоруб стоял к Птицелову спиной, и мутант пожалел, что не взял у Бошку ружье. Пальнуть бы в эту спину дуплетом, подхватить Лию и дёру!

Но пальнуть было не из чего. Птицелов с сомнением оглядел свой тесак: разве что… подкрасться сзади? подсечь гаду сухожилия? Только где у него сухожилия, на ходулях этих?

Зеленый свет вдруг померк, будто его выключили. Раздался пронзительный мяукающий вой: «Мряу‑мррряяяууу». Темный Лесоруб попятился.

В сумраке над головой Лесоруба затеплилась яркая точка, и потек от нее вниз и в стороны жидкий лиловый свет. Поначалу прозрачный, деревья сквозь него было видно, свет все струился и струился, покуда не превратился в здоровенный конус вроде термитника, но высотой с Башню. А как превратился, тут же начал твердеть, остывать, меркнуть.

Хриплый мяв армии незримых тварей постепенно затих. Дохнуло холодом – даже не холодом, а крепким морозцем, какого не бывает в южных краях.

Птицелов поплотнее закутался в драную ветровку, но это мало ему помогло. Он посмотрел на Темного Лесоруба и не поверил своим глазам. От Лесоруба шел пар.

Теплым облаком, словно ватным одеялом, пар окутал и Лию.

Птицелов опешил: зачем согревать мертвую?!

Но Лия не была мертва. Он увидел, как замызганная тряпица на руке Лесоруба зашевелилась. Приподнялась голова на тонком стебельке шеи, бессильные руки стали искать опору.

В нижней части конуса образовалось отверстие: небольшое, круглое. Из него на заиндевелую поляну выпал сноп света. Это отверстие и этот свет живо напомнили Птицелову виденную им железную птицу и коричневого бога на берегу Голубой Змеи.

Неужели красивый молодой бог прилетел за тощей, лысой, кровохаркающей мутанткой?!

– Лия‑аа!

Птицелов выскочил на поляну, занес над головой ржавое оружие… но не успел сделать и трех шагов.

Лесоруб швырнул девушку в светящуюся дыру – небрежно, будто полено в топку, – и повернулся к Птицелову. На лезвии его топора играли блики. Но Птицелов словно и не заметил этого. Он завороженно смотрел, как зарастает отверстие в конусе. И как конус медленно тает в зеленоватом сумраке.

Порыв горячего ветра хлестнул Птицелова по лицу и привел в чувство. Он увидел занесенный топор и черное безглазое лицо Лесоруба.

Попятился, наткнулся на ствол поваленного дерева. Обогнул его, цепляясь за смолистую кору. Споткнулся, заорал благим матом и… вывалился из тумана в Норушкин карьер.

– Птицелов! – возопил Бошку, бросаясь ему навстречу. – Живой, чудила!

Глава третья

Холоден был и пустынен Мир до начала Мирового Света…

Птицелов поглядел на птаху с желтым клювом. Ему вдруг стало стыдно за свое имя.

– Бесконечна пустыня, хранящая в себе зерна Мировых Светов, – прошамкала клювом птаха. – В этой пустыне скрыт и вопрос и ответ. Ваш разум силится отыскать смысл и всякий раз признает свое поражение. Пытаясь расширить границы познания, вы вступаете в конфликт с собственным миропониманием и вынуждены ставить перед собой еще более сложные вопросы. Совесть побуждает вас к действию, в то же время разум сбит с толку. Вы вынуждены мыслить доселе недоступными категориями, и все ваше естество противится этому. Но ваша совесть не дает поблажки, она побуждает еще сильнее, и задача усложняется по экспоненте, со временем становясь абсурдной. Попробуйте систематизировать свои знания, свои чувства и свои мысли. Предполагаю, что у вас возникнет ряд вопросов меньшего, чем основная задача, масштаба. Решив их, вы одолеете половину пути. А пройдя половину пути, вы не позволите себе отступить.

Птаха расправила крылья, гаркнула в лицо Птицелову хрипло и совсем не умно. Взлетела с насеста, перелетела к дальней стене подвала и уселась на кормушку. Закачался от порыва ветра единственный масляный светильник. Затрепетало красноватое пламя, грозя погаснуть. Угрюмый ящер‑мясоед выполз из скрытого тьмой угла. Поставил на бедро Птицелова когтистую шестипалую лапу, разинул пасть и высунул раздвоенный на конце язык. Птицелов обмер. Мясоед обнюхал тесак, который обнаружился у человека за поясом. Несколько раз быстро коснулся лезвия языком.

Упыриную кровь чует, догадался Птицелов; по его лбу катились капли ледяного пота. Ах, добыча‑добыча‑добыча моя… Да, твоя, но не я. Упыря тебе хочется?.. Иди себе, охоться за упырями в балке. Как делают твои дядюшки и тетушки. У меня за поясом нет упыря…

Мясоед зашипел, нехотя отошел в сторонку. Взмахнул шипастым хвостом и посеменил в самый темный угол. Цок‑цок‑цок – застучали его когти.

И только после того, как мясоед удалился на безопасное расстояние, Птицелов разглядел Колдуна.

Колдун сидел на циновке, расстеленной прямо на бетонном полу. Скрестил ноги, точно варвар из южной пустыни, и будто бы дремал. Большая и, несомненно, очень тяжелая голова была опущена, подбородок упирался в щуплую грудь.

Птицелов растерялся. Прежде беседовать с этим человеком ему не доводилось. Птицелов знал, с каким трепетом к Колдуну относятся жители поселка и мутанты с близлежащих ферм, и поневоле проникся к нему странной смесью почтения и страха.

И все‑таки он пришел, чтобы беседовать с Колдуном, а не с его домашними зверушками. Или Колдун полагает, будто дело столь пустяшно, что дать совет в силах и желтоклювая птаха?

– Я еще не задал вопрос, Колдун…

– Вы – Птицелов, сын Сома, умевшего дышать под водой. Чужак, охотник и разведчик, знающий лесные тропы по эту сторону Голубой Змеи. Вы положили отца и мать на дно общей могилы, ваша нерожденная сестра была в тот момент еще жива, именно она будит вас по ночам, являясь в кошмарах. Я знаю все вопросы, которые вы можете задать.

– Я бежал через лес, не разбирая дороги, – голос Птицелова задрожал; до сих пор он никому не рассказывал о том, что случилось после похорон жителей деревни. – На север… и не знаю почему. Я шел к реке. Потом я увидел… Увидел… Я должен знать: куда они забрали Лию?

– Это и есть та самая неразрешимая задача. Попробуйте идти от частного к целому.

Птицелов лихорадочно размышлял. Пожалуй, мыслить в таком ключе было еще сложнее, чем читать книги.

– Откуда прилетают железные птицы? – медленно, слово за словом, проговорил он.

Птаха перестала долбить клювом кормушку. Прошамкала:

– Из черной бесконечной пустыни, хранящей зерна Мировых Светов.

Птицелов тряхнул головой, избавляясь от наваждения. Конечно, с ним говорила не птаха. С ним говорил Колдун. Не поднимая головы и даже, кажется, не дыша.

– Из черной пустыни? – переспросил Птицелов. – Что ж. Значит, железные птицы – это зло… – Он покивал головой, ожесточаясь. – Как мне отыскать эту пустыню? Куда мне идти? На север? На юг? Наверное, на юг… Ведь черная пустыня лежит за южной пустошью, так? За землями варваров?

– Когда‑то я мыслил подобным образом. Тайное становится явным, стоит лишь направить взор свой вверх – сквозь облака и Мировой Свет. Нет, взгляд не упрется в обитаемую твердь верхней полусферы, как вы сейчас подумали…

Птицелов прикоснулся к виску, отступил на шаг. На миг ему отчаянно захотелось на свежий воздух – сбежать из этого провонявшего зверинцем подвала.

– Если вы намерены бежать всякий раз, едва столкнетесь с неизвестным, то вам стоит остаться в поселке. Однако полагаю, вас привлекает иная судьба. Молодой человек, который не утратил хладнокровия в разоренной деревне. Молодой человек, который не побоялся бросить вызов Смерти‑с‑Топором. Наконец, молодой человек, представляющий собой образец крайне редкой позитивной мутации. Я склонен предполагать, что вы способны на многое. На гораздо большее, чем просто спасение обреченной девочки.

Птицелов уцепился за последнюю фразу.

– Вы знаете, как найти Лию?

– Равновесие нарушено, наш многострадальный мир раскачивается, будто маятник.

Я имел возможность лицезреть человека, ответственного за дестабилизацию. Он и его спутник посетили поселок. Человек, назвавшийся Маком Симом, замышлял войну против Страны Отцов. Только он не знал, чьими руками осуществить задуманное. Исходя из нынешних обстоятельств, я заключаю, что его авантюра увенчалась успехом.

Бошку рассказывал Птицелову об этой парочке – об улыбчивом безумце и его друге‑солдате. Безумец Птицелова не интересовал, а вот в глаза солдату он бы поглядел. Спросил бы его: «Помнишь ту деревню?..» И почувствовал бы сразу, отвечает ли солдат правду или бесстыдно лжет.

– Человек, который заключил сделку с совестью, не был рожден под замкнутым небом Мира. Он прибыл из черной бесконечности.

Я был поражен количеству и разнообразию миров, умещенных в его голове. Узнайте же, что тот, кто посетил нас, и бог из железной птицы, встреченный вами на берегу Голубой Змеи, – один человек.

– Один… бог?

– Один человек, – повторил Колдун. – И только он сможет ответить на вопрос, откуда прилетают железные птицы. И куда они уносят людей.

– Хорошо, Колдун… Спасибо вам… – Птицелов сглотнул. – Где мне отыскать… этого человека?

Колдун ответил не сразу. В воцарившейся тишине Птицелов отчетливо услышал, как потрескивает фитиль в масляной лампе; как тихо‑тихо курлычет, пристроив желтый клюв под крыло, птаха. Как возится в самом темном углу мясоед.

– Я все понял. Мак Сим прибыл в наш мир, чтобы нарушить шаткое равновесие. Вы же, Птицелов, сын Сома, вернете Миру равновесие. Вы защитите нас. Всех – и мутантов, и нормальных. И тех, кто только полагает себя нормальным. От чужаков, что прилетают на железных птицах.

– Колдун, мне нужно знать…

– Вы найдете его в Столице…

– В Столице?!

Ой‑ой, далеко и опасно. Времени уйдет уйма, пока он дотопает до Столицы на своих двоих, пока преодолеет все кордоны и преграды.

А Лие сейчас помощь нужна! Вот в этот самый момент!

– …Но не стоит забывать, что Мак Сим, вероятно, не единственный пришелец из черной пустыни. Как одна капля воды предвещает начало ливня, так и чужак, пришедший извне, может оказаться лишь первой каплей грядущего нашествия… Позволю себе напоследок дать вам несколько советов. Прежде всего, не пытайтесь добиться ответов силой – боюсь, что в таком случае вы потерпите поражение. Думайте, используйте обстоятельства. И научитесь врать, в конце концов! Загрубеть должна ваша совесть, покрыться коркой!

Птицелов почесал голову.

– Спасибо, Колдун.

Ему не ответили.

– Я пойду, Колдун?

Колдун поднял голову. Птицелов увидел, как отражается огонек светильника в узких зрачках жутковатого обитателя подвала. Мутанта, которому подчиняются и прислуживают животные, птицы, гады. Равно как и жители здешних развалин, окрестных ферм и деревень.

– Птицелов! Вы ведь не знаете, почему родители вам дали такое имя? Не знаете… Что ж, идите. Впрочем, погодите. Еще одно. Не заблуждайтесь: железные птицы, которых вы видели – вовсе не железные. Они живые, как мы с вами…

Они сидели у края обрыва. Курили и кидали камни в мясоедов, замерших с открытыми пастями на дне балки.

– Я помню Мака Сима, – сказал Бошку. – Твердый он был… Как бы сказать… Думал много… Хотя мысли у него были – оторви и выбрось. Вроде и умные, но, если глянешь с другой стороны, так ничего умного не увидишь. Вроде во благо старается, а опять с другой стороны глянешь: так всем только хуже станет… Как будто вчера он родился… Вернее, позавчера, потому что успел смекнуть и про Башни, и про то, что мы – вовсе не злыдни. Вот… Не верится, что повязан он с поганым Лесорубом. Хоть убей – не верится. Такой, как Мак, не может быть заодно с похитителем детей.

Птицелов хмуро попыхтел самокруткой, нащупал в траве булыжник. Запустил им в приглянувшегося ящера. Угодил прямехонько в пасть. Глупый мясоед с лязгом захлопнул челюсти и зарылся в жижу по самые глаза.

– Да и погиб он наверняка, – продолжил Бошку. – Куда бы его ни понесло – в южную пустошь, к морю навстречу островитянам… Везде – смерть. Никак нельзя уцелеть. Варвары его или рабом сделали, или съели, ежели месяц голодный выдался. А островитяне – они, поговаривают, еще хуже. Они любят глядеть, как люди мучаются. Пытают пленников ради потехи: выпустят мутанту кишки, потом ржут, когда тот силится их обратно в брюхо себе засунуть.

– На севере о наших краях небось говорят то же самое, – резонно заметил Птицелов. – Мутанты‑людоеды зверствуют… да еще невидимая смерть со Стеклянных Плешей.

– А вот и узнаешь. В любом случае, поглядеть на Столицу тебе не повредит, – Бошку прищурился. – Парень ты головастый, от нормального человека ничем не отличаешься… почти. И опять же дар имеется. А с ним, с даром этим, и в Столице не пропадешь. Если Колдун посылает тебя в Столицу, значит, надо идти. И не сомневайся, братец, ведь Колдун – он никогда и ничего не говорит попусту. И не ошибается.

– Он меня не обманывал… – задумчиво проговорил Птицелов.

– Тем более не сомневайся.

– Но Лия! – воскликнул Птицелов и с силой запустил камнем в следующего мясоеда. Камень с глухим стуком врезался в бронированную спину и отскочил. Мясоед спросонья схватил своего соседа за хвост. Несколько минут мутанты наблюдали за жестокой схваткой ящеров.

Потом Бошку вздохнул.

– Что Лия? Ты сам сказал, что в Норушкином карьере ее больше нет. Сама по себе Лия в лачугу не вернется. Нужно искать, куда унесла ее проклятая железная птица…

– Птица – не железная, птица вроде как живая.

– Да? Ну дела… Только вот Мак не поможет найти тебе Лию, если он жив. – Бошку для убедительности постучал по колену ребром ладони. – Не связан он с Лесорубом. Не одна это шайка! Но если Колдун сказал идти в Столицу, значит…

– …надо идти, – договорил Птицелов без энтузиазма.

– Надо идти. Пока зима не настала. Пока на границе всем сыто и тепло. А позднее не пропустят. – Бошку вдруг замялся. – Слушай, а табачок у тебя остался? Остался! Вот радость‑то… А давай еще по одной, а?

– Да тут совсем немного, Бошку.

– Ну по последней, а?

Птицелов поглядел на другую сторону балки. Как‑то по особенному жалко и сиротливо выглядела лачуга колченого Киту в тусклом свете пасмурного дня. Мотались на веревке три пеленки – их Лия повесила сушиться перед тем, как увел ее Лесоруб. Да, наверное, так и случилось: она вышла, а женишок с топором – тут как тут.

Неожиданно дверь домишки Киту распахнулась. Птицелов торопливо сунул в карман жестянку с остатками табака, вскочил на ноги. Некто выбрался, пятясь, из лачуги. Медленно, шажок за шажком, принялся спускаться по ступеням невысокого крыльца. Этот «некто» волок за собой тяжелый диван Лии.

Птицелов уже мчался в обход балки.

– Погоди! – крикнул ему вслед Бошку. – Птицелов! Ну погоди же, шестипалый!

…Свинорылая Пакуша наморщила свое и без того не сильно привлекательное лицо. Оскалила желтые зубы, защелкала ими, как давешний мясоед. Растопырила короткие сильные пальцы, которые оканчивались твердыми, как сталь, ногтями. Она собиралась биться за диван до последней капли крови.

Едва Птицелов двинулся вперед, как Пакуша завизжала на всю улицу:

– Пошел вооооон!

Птицелов едва успел отшатнуться – когти свинорылой сверкнули у него перед носом.

– Помогииииите! – завопила Пакуша. Ей принялся вторить криком младенец в чьей‑то лачуге. – Люди! Спасииииите!

Дурачок Рудо уже спешил ей на помощь. Вместо мотыги на сей раз он прихватил загнутый на одном конце обрезок арматуры. Из лачуги Киту выбрался Карлик Прыщ. С собой лже‑младенец прихватил всего ничего – кое‑что из утвари да зимний плащ. Увидев, что Птицелов и Пакуша сошлись нос к носу, он принялся подливать масла в огонь.

– Убивают! – закричал карлик прокуренным басом. – Чужак Пакушу убивает!

Птицелов поглядел на карлика и сплюнул от досады. Как только шестипалый отвернулся, Пакуша ударила его кулаком в больной бок. Птицелов охнул и отступил.

– Пошел вооооон! – крикнула ему в лицо свинорылая.

Тут и Рудо подоспел. Замахнулся на Птицелова арматурой, заговорил с напыщенной деловитостью:

– Я тебя учил уму‑разуму? Учил? – он взмахнул арматурой. – И ты опять?.. Опять?.. – Рудо целил Птицелову в голову; Птицелов же уклонялся и отступал. – Снова мозги тебе, чучело, вправить надобно, так? Ну да ладно, научу я тебя, упырище! Научу!

Подбежал Бошку.

– Пакуша! Птицелов! Остыньте все!

Птицелову снова пришлось отпрыгнуть: арматура врезалась крюком в пыль у его босых ног.

– Рудо! – Бошку поймал золотаря за предплечье. – Я тебя сам сейчас учить буду! – он выдернул из рук Рудо арматурину и, не глядя, зашвырнул железяку в балку. Потом вцепился в его грязную рубаху и без обиняков встряхнул пару раз.

Заметив, что Птицелов снова надвигается на Пакушу, Бошку преградил ему путь.

– И ты тоже отойди! – он схватил Птицелова за плечи, толкнул его головой, заставляя пятиться. – Уйдем! Уйдем, Птицелов!..

Не успел Птицелов толком возразить, как Бошку заговорил ему на ухо:

– Ты чего, дружище?.. Совсем взбесился, да? Ты же знаешь, что никто из них, – он указал рукой на лачугу Киту, – не вернется… Ну в ближайшее время, так точно. Чего бучу поднимаешь? – Бошку отпустил плечи Птицелова, поправил на нем ветровку. – Позволь стае жить по своим законам, Птицелов! Не будь дурнем! Вон народ на тебя глазеет…

На улице действительно стало людно. Мутанты выползали из лачуг, подвалов, шалашей и сходились на шум. Одетые в рванину и обноски, грязные, убогие создания. С выражением обиды на весь мир и жажды справедливости в мутных очах. А неугомонная Пакуша изо всех сил старалась, чтобы шум не прекращался.

– Вы поглядите на него! – голосила на весь поселок. – Пригрели упыря на свою голову! Сам почти нормальный, а на честную несчастную женщину руку поднимает! Рожа обнаглевшая! Сейчас мужики подойдут, так хайло тебе начистят, так начистят!.. – Пакуша зацокала языком, предвкушая расправу над Птицеловом. – Отожрался на наших харчах! Поселок обожрал! Сами не доедали, кормили его – сиротку! А он хайло отрастил на полверсты! И теперь это хайло на честных людей раскрывает! Хамло! Хамло!

Больно было и стыдно Птицелову.

Ему всегда было больно и стыдно, когда он слышал чужую ложь. Вроде врет другой человек, а нехорошо ему – Птицелову.

На том диване остались пятна крови Лии, Пакуша же по‑хозяйски расселась на нем, подтянула под себя ноги, одновременно она продолжала говорить, говорить, говорить… наверное, в тот день не отыскалось бы в поселке места, где не был слышен ее визгливый голос.

Птицелов отступил.

Опустил голову, поплелся к лачуге Киту. Бошку последовал за ним, опасаясь, как бы чего еще не стряслось.

Награбленный скарб не умещался в коротеньких лапках карлика Прыща, возле калитки он все‑таки уронил пару горшков. Подбирать не стал, зыркнул на Птицелова да прытко сделал ноги. Сердце Птицелова заныло: горшки были чистыми‑чистыми. Ему представилось, как Лия – бледная, больная – драит их песком и моет в холодной воде. Поправляет предплечьем съезжающий на лоб платок и снова – чистит, драит…

…Открыл щелястую дверь и заглянул внутрь лачуги. У Киту вроде бы и вещей‑то было немного… Однако незваные гости учинили знатный беспорядок. И воняло там еще так, что глаза слезились: то ли Пакуша напотела, то ли карлик Прыщ взопрел, копаясь в чужом тряпье.

Птицелов обнаружил, что чугунную печурку тоже кто‑то успел свернуть и утащить. А ведь она – тяжеленная. Вот и верь теперь местным, что, дескать, они – хилые и болезненные, что ведро воды им поднять невмоготу.

Из развороченного дымохода на пол высыпалась сажа. На земляном полу темнел прямоугольный оттиск, оставленный диваном.

Погром и тишина.

Тут даже Бошку присвистнул.

Птицелов открыл дверь, подставил половинку кирпича, чтобы она не закрылась и проветрилась лачуга поскорее. Распахнул единственное окно. Принялся неизвестно зачем поднимать и расставлять на места банки‑склянки. Тут соль, тут жир, тут огарок свечи, тут сухой горох…

Бошку повздыхал‑повздыхал да вышел.

Уйду, думал Птицелов. Сегодня же уйду. На север, в Столицу или еще дальше. В черную пустыню без конца и края. Следом за железной птицей, что вовсе не железная, а из плоти и крови, как я. Сколько бы миров не скрывалось в той пустыне, я обязан побывать в каждом из них. Я найду Лию. Или отомщу за нее…

А действительно – сколько тех зерен Мировых Светов может быть посеяно в бесконечной пустыне? Птицелов силился представить, но получалось у него неважно. Чаще всего ему виделась разрезанная пополам головка сыра.

В сыре были дырочки – миры‑пузыри. В таком случае выходило, что пустыня – твердая. И что пространства, отделяющие миры‑пузыри друг от друга, – это толстенные перегородки.

Для птиц – даже для железных птиц – каждая такая перегородка стала бы непреодолимой. Птица – ведь не червь. Птица не сможет прогрызать себе ход в твердом сыре…

Размышляя таким чином, Птицелов не услышал, а точнее – не понял, что Пакуша уже заткнулась. Замолкла неожиданно, словно ей закрыли рот ладонью, словно вдавили свиным рылом в обшивку украденного дивана. И что мутанты за стенами лачуги больше не бормочут невнятные угрозы в адрес шестипалого чужака, а скорее хнычут в безбрежной тоске обреченных на никчемную жизнь и мучительную смерть.

Кто‑то поднялся на крыльцо.

Кто‑то застыл на пороге, буравя спину Птицелова взглядом.

Птицелов обернулся.

Дядька Киту едва держался на ногах. Правая сторона асимметричного лица была превращена в месиво одним ударом когтистой лапы. Глаз вытек, сквозь разодранную щеку виднелись зубы, ухо висело на лоскуте кожи. Левая рука от предплечья до кончиков пальцев обмотана окровавленной тряпкой, раны на ногах перевязаны самодельными бинтами.

В правой руке Киту сжимал двустволку. Винтовке тоже досталось: приклад в щепки, ствол согнут.

– Лия! – позвал Киту. – Лия, ты вернулась?

Он вошел в комнату, уставился единственным глазом на учиненный соседями погром. Потом поглядел на Птицелова, снова заревел:

– Лия! Где ты, тростинка?

– Нету ее, дядька Киту… – сказал Птицелов мрачным голосом.

– Нету? – переспросил Киту.

– Не вернули… – признался, опустив голову. – Я не вернул…

Киту взмахнул винтовкой.

– Не вернул? Как это – не вернул? Ты же обещал? Ты же как сын мне обещал! Ты клялся!

– Я слишком поздно догнал Лесоруба! – заорал в ответ Птицелов. – Лию забрала железная птица! Я ничего не мог поделать!

– Железная птица! – выдохнул Киту. Потом заревел: – А умнее ничего не мог придумать, грамотный ублюдок?! Меня упыри на куски рвали, я думал: спину тебе прикрываю, пока ты дочку спасаешь! А ты? Ты же клялся!

– Я ничего не успел сделать, – повторил Птицелов, чувствуя, как пылает лицо от прилившейся крови. – Но я вернусь в Норушкин карьер… Я все исправлю! – выкрикнул в лицо несостоявшемуся тестю.

– Исправишь?! Исправишь?! Что ты можешь исправить?! Оживить мою тростиночку? – Киту в порыве ярости оторвал висевшее на лоскуте кожи ухо и кинул им в Птицелова. – Пошел вооооон! – крикнул, точь‑в‑точь повторяя интонации Пакуши.

Птицелов кивнул. Шмыгнул носом. Потом обошел Киту и встал на пороге. В какой‑то миг ему захотелось обернуться и проблеять что‑нибудь в духе «Прости меня, бога ради!». Захотелось да расхотелось.

…Он молча спустился во двор. Поплелся к калитке, мимоходом замечая, что мутанты, созванные кличем Пакуши, никуда не разошлись. Что они смотрят на него, разинув кривые и беззубые рты, распахнув мутные разновеликие глаза.

А потом в лачуге грянул выстрел. Кроваво‑черные брызги выплеснулись через открытое окно и окропили хилый огород Киту.

«Вот и все, – прозвучал в голове Птицелова голос Колдуна. – Еще одна смерть на этом шаре. Еще одна свежая могила на нашей земле. И в ответе за нее пришельцы из черной бесконечной пустоши. Чужаки, которые повидали множество миров…»

И через миг Птицелов понял, что решить противоречие он сможет, вывернув сырную головку мироздания наизнанку. Тогда миры‑пузырьки превратятся в миры‑шарики, а непреодолимые «сырные» толщи – в пустоты.

В таком случае железные птицы, которые, конечно, на самом деле совсем не железные, смогут порхать от одного шарику к другому беспрепятственно.

Мысль эта показалась Птицелову не лишенной логики, и он дал себе слово обдумать ее на досуге. Благо, времени для размышлений на пути в Норушкин карьер у него будет предостаточно.

Глава четвертая

Миновав дебаркадеры железнодорожной станции, Птицелов оглянулся. Руины города скрылись за неверным маревом рассвета. За ними и выше блестела заплата Стеклянной Плеши. А еще выше угадывались утесы Норушкиного карьера, где летающее полуживотное‑полумашина похитила у Птицелова единственную любовь. Если бы Птицелов умел плакать, он заплакал бы, такая тоска сжала его сердце. Но плакать он не умел, поэтому лишь половчее подогнал лямки вещмешка, поправил ремень ружья, подаренного Бошку, и зашагал на север.

Дорога была хорошей, гораздо лучше той, что привела Птицелова к руинам города больше года назад. Правда, на каждом шагу попадались рытвины, заполненные черной мертвой водой, а сквозь трещины в бетонных плитах торчали сухие стебли колючки, но кто обращает внимание на такие пустяки? По этой дороге можно шагать хоть целый день без передышки. Надо только по сторонам поглядывать. Мало ли какая нечисть бродит по окрестным лесам. Друг Бошку, что снабдил его на дорожку не только ружьем из своего арсенала, но и припасами, сказывал, что главное – добраться до засеки, а там разведчики. Глядишь, и подсобят, если что…

Птицелов шагал легко, перепрыгивая через рытвины, обходя стороной ржавые обломки на обочинах. Прошлое отодвигалось назад, задираясь вместе с горизонтом, расплываясь туманными пятнами. Вот растаяло злобное мурло Пакуши. Вот пошла рябью простоватая физиономия Бошку. Вот личико Лии с набухшими надбровьями подернулось дымкой.

А вот и разваленное вконец зарядом самодельной картечи лицо дядьки Киту превратилось в кровавую кляксу. Только чистый строгий лик Колдуна с плотно сжатыми губами и зрачками змеи не желал растворяться в прошлом. Смотрел пристально, будто требовал: ступай, Птицелов, на север и делай, что должен. И Птицелов ступал: «шорх‑шорх‑шорх» – шаркали по бетону подошвы добротных армейских ботинок, которые Птицелов откопал в развалинах военного склада.

Мировой Свет наливался дневной силой. Лес по обеим сторонам обочины стряхивал утреннее оцепенение, оживал. Закряхтели, заперхали разнообразные птахи. Петь они давно разучились. С тех пор как встал над Миром Огненный Гриб. Кто‑то громадный неповоротливый завозился в зарослях справа. Птицелов снял ружье с плеча, прислушался. Подрагивали верхушки деревьев, осыпалась серая осенняя листва, но в этой возне не чувствовалось угрозы. Напротив, сквозило неподдельное добродушие, словно ворочался в берлоге, устраиваясь поудобнее, огромный плюшевый медведь. Птицелов видел такого медведя среди руин магазина детских товаров. Его поразило, что игрушка может быть настолько большой – с взрослого мутанта ростом. Помнится, Птицелов хотел даже подарить медведя Лие, но едва он дотронулся до игрушки, как та рассыпалась рыжим удушливым прахом.

Он постоял, подождал, покуда неуклюжая громада притихнет, и продолжил путь. Битая‑перебитая бетонка скатывалась с юга и взбиралась на север. Птицелов чувствовал себя ручным зверьком, на потеху неведомого хозяина вращающим обод исполинского колеса. Он видел однажды такую забаву, и она показалась ему отвратительной. Но выбора у него было не больше, чем у зверька, а колесо – значительно тяжелее.

Дата добавления: 2015-05-08