Запасной выход 3 страница

От этого роя мыслей начала кружиться голова. Дмитрий почувствовал, как тьма страха навалилась на него, волнение разрывало грудь, и казалось, он проваливается в бездну отчаяния. Усилием воли Дмитрий заставил себя открыть глаза. Обход уже закончился. Соседи молча лежали на своих койках.

Принесли обед, но Дмитрий не притронулся к еде. Медсестра молча унесла тарелки, а Дмитрий продолжать лежать не двигаясь, хотя в мыслях бежал сразу во все стороны от того невыносимого положения и груза проблем, которые неожиданно свалились на него. Это было отчаяние собаки, выброшенной из дома и пойманной для проведения опытов: можно лежать и плакать, можно кричать и выть, но ничего, ничего уже изменить невозможно.

Дмитрий лежал, будто парализованный. Охвативший его ужас падения в бездну не мог исчезнуть от отчаянных трепыханий в ожидании неизбежного конца. Это было самое мучительное — чувствовать неотвратимость неумолимо наступающей расплаты. Всякое сопротивление было бесполезно — спастись невозможно, как невозможно вернуться назад в прежнюю жизнь.

Вокруг что-то происходило. Кто-то входил и выходил из палаты, раздавались чьи-то голоса, но Дмитрий уже ничего не слушал и не замечал. Он падал в бездонную пропасть отчаяния. Сознание судорожно пыталось найти соломинку для спасения; хотелось надеяться, что вот-вот страшный сон прекратиться, он проснется дома в своей кровати и все будет по-старому.

— Да очнись ты.

Дмитрий узнал голос Вольдемара. Друг взял его руку, и с силой сжав ее, вырвал Диму из головокружительного падения.

— Тебе что, плохо? — спросил Володя.

Дмитрий замотал головой, стараясь избавиться от навязчивых мыслей.

— На, выпей.

Вольдемар достал из сумки бутыль с яркой этикеткой и налил в стакан желтоватой жидкости. Дима сделал несколько глотков. Это был апельсиновый сок.

— Лучше? — с заботой произнес Володя.

— Спасибо, — поблагодарил Дмитрий. Но муторное чувство безысходности и страха не проходило.

— Что сказал доктор? — спросил Вольдемар.

Дмитрий не ответил. Он просто не мог говорить, а потому молча лежал, тупо уставившись в потолок. Слезы сами катились из глаз, и Дмитрий не удерживал их, испытывая некоторое облегчение от медленного сползания по щекам капелек горечи.

Вольдемар участливо молчал. Он умел молчать и делал это всегда очень выразительно. Наконец устав от слез, Дмитрий вытер глаза.

— Что случилось? Да ничего хорошего. Даже если не отрежут ноги, буду инвалидом. Устраивает?

В голосе Димы звучала злость, и понимая состояние друга, Вольдемар уже больше ни о чем не спрашивал. Так они сидели некоторое время, пока Дмитрий, наконец, не спросил:

— А что у тебя? Какие новости? Ты привез то, что я просил?

Вольдемар ответил не сразу.

— Тебе вначале хорошие новости или плохие?

Дмитрий невольно улыбнулся. Это была улыбка приговоренного.

— Давай вначале плохие.

— Твоя мать еще не возвратилась, а потому я передал твою просьбу сестре. Она пообещала приехать, но сказала, что времени у нее мало.

Посмотрев на Дмитрия, который слушал с невозмутимым выражением лица, Вольдемар продолжил.

— Звонили с работы и попросили передать, что тебе нашли замену и необходимо сдать дела, поскольку они полагают, ты вряд ли сможешь работать в дальнейшем. И еще просили объяснить, что денег на оплату больничного листа нет.

Вольдемар опять замолчал, полагая необходимым дозировать плохие новости.

— Да, вот еще что. В квартире у тебя прорвало отопление и все комнаты заполнились влажным паром. От конденсата обои отклеились от стен и обвалился потолок.

— Еще что? — спросил Дмитрий, и стиснул зубы, готовясь выслушать самое худшее.

— Звонили и спрашивали, когда ты закончишь работу по договору. Я рассказал им о случившимся с тобой. Они посочувствовали, но просили передать, что если работа не будет закончена в срок, то денег они тебе заплатить не смогут.

Вольдемар опять замолчал. Дмитрий понял, что это еще не все неприятные новости.

— Ну, говори же, что еще?

— Звонила твоя сестра и просила ключи от квартиры, поскольку она хочет вернуться домой. Сказала, что приедет не одна, а еще и с собакой. Ты не знаешь, какой породы у нее собака?

Все эти известия обрушились лавиной, и Дмитрий чувствовал себя погребенным под толстым слоем неприятностей.

— Не знаю, не знаю, не знаю, — в бессильной злобе выкрикнул он. — Это просто какой-то кошмар! Чем я заслужил все это? Почему именно я?

Оба долго молчали. Наконец Вольдемар сказал:

— Я привез тебе Библию, как ты просил, и магнитофон с кассетами.

— Спасибо.

Дмитрий понимал, что друг сейчас неизмеримо далек от него, поскольку здоровому никогда не понять больного, готовящегося вдобавок стать инвалидом. Ноги болели, тело ныло, голова кружилась.

— Послушай, попроси у медсестры успокоительного, — попросил Дима. — Я больше не могу. Нервы не выдерживают.

Вольдемар вышел из палаты и через минуту возвратился с пузырьком мутноватой жидкости. Дмитрий налил себе пол стакана и залпом выпил, позабыв спросить, что именно пьет.

— Из милиции к тебе приходили? — нерешительно спросил Вольдемар.

— Приходили, — угрюмо ответил Дмитрий.

— И что?

— Следователь сказала, что вины водителя не усматривает и во всем виноват только я. А потому дело прекращено за отсутствием состава преступления.

— Как же так? — удивился Вольдемар.

— А вот так. Разве ты не знаешь, как бывает в жизни? Нет человека и нет проблемы. Но ты-то веришь, что я не виноват?

Володя, как всегда, надолго задумался, а потом как бы нехотя ответил:

— Думаю, ты сам знаешь, что виноват, только не хочешь в этом признаться.

Эти слова поразили Дмитрия. Самый близкий друг ему не верил.

— Я же объяснял тебе, что, переходя дорогу, посмотрел налево и видел “волгу” и еще один транспорт, но не помню, какой именно. Возможно, это был мотоциклист.

— А может быть, из-за потери сознания ты просто что-то забыл?

— Почему ты мне не веришь?

Вольдемар не ответил. Дмитрий понимал, что в случившемся есть доля и его вины, однако признать этого не мог, поскольку это равносильно было тому, как если бы он признался, что лгал, лгал себе, лгал следователю, другу, соседям по палате.

“Может быть, я действительно виноват?” — спросил себя Дима, и эта мысль полностью вывела его из состояния равновесия, которое удерживалось уверенностью в собственной невиновности.

— Если бы водитель ехал с исправными тормозами, то, возможно, не случилось бы того, что случилось, и я не лежал бы здесь с перебитыми ногами. Я признал бы свою вину, если бы мотоцикл был исправен.

— Значит все-таки твоя вина есть, раз ты готов ее признать? — сказал Вольдемар.

— Наверно, есть.

— А может быть, виноват во всем именно ты, поскольку перебегал дорогу в неположенном месте?

Дима растерялся. Он не знал, что ответить. Наверно, у Вольдемара были основания для недоверия.

“Может быть, действительно виноват во всем я? — спросил себя Дмитрий. — Только не хочу этого признать. Ведь если бы я не перебегал улицу, то и не попал бы под мотоцикл? Но разве не бывает так, что человек стоит на тротуаре, а его сбивает автомашина, выехавшая на тротуар из-за неисправных тормозов? Бывает. Значит, я не виноват? Но если виноват только я, то в чем же моя вина?”

Ответа не было. Надежда на справедливость исчезала, лишая последней точки опоры.

Вдруг страшная злость охватила Дмитрия. Ему стало казаться, что он ненавидит Вольдемара, жену, друзей, мотоциклиста, следователя — всех, кто не верил ему и тем обрекал на одиночество, кто бросил его, теперь никому не нужного калеку, оставив один на один с ворохом проблем и страхом перед будущим.

— Послушай, Вольдемар, раз ты мне не веришь, то я даже не представляю, что и делать. В этом маленьком городе все друг друга знают, и, естественно, что мотоциклиста оправдывают только потому, что он свой, а я чужой. Но ты мой друг, и если не веришь мне ты, то кто же тогда поверит?

— Я никогда не называл тебя своим другом, — отрезал Вольдемар. — Ты прекрасно знаешь, что у нас отношения приятельские, основанные на взаимной выгоде. И не надо требовать от меня того, на что я не подписывался.

— Но ведь мы дружим уже более двадцати лет, и у меня нет никого ближе тебя, — в отчаянии сказал Дмитрий.

Вольдемар молча стал собирать сумку, намереваясь уйти.

— А что бы ты сделал, если бы я действительно умер? Как бы распорядился моими записями?

Помолчав, Вольдемар в свойственной ему манере, глядя в потолок, ответил:

— Если они никому не нужны, то, наверно, выбросил.

После этих слов Дмитрий почувствовал, как внутри все похолодело, и еще одна капля горечи упала в до краев наполненную смятением душу. Надежды не оставалось. “Какая же новость станет последней каплей моего терпения?” — удивился Дмитрий неожиданно заданному самим себе вопросу.

— У меня к тебе просьба. Позвони жене, попроси приехать. Хорошо?

— Звонить твоей супруге мне крайне неприятно, а тем более просить ее о чем-либо. Я и так потратил много времени. К тому же, послезавтра мне нужно провернуть одно выгодное дельце. Я давно готовил эту сделку и не могу допустить, чтобы она сорвалась. Нет, прости, не могу.

В одно мгновение последний близкий человек, которому Дмитрий доверял, становился чужим. Такого предательства Дима не ожидал. Теперь он оставался абсолютно один.

— Но ведь я прошу тебя о самом важном. Неужели тебе деньги дороже?

— Послушай, — раздраженно произнес Вольдемар. — Я и так делаю для тебя все, что могу. Не требуй от меня большего. Я звонил твоей жене, и знаешь, что она мне сказала? Сказала, что и сама не приедет, и ребенка не даст.

— Почему?

— Она сожгла все мосты и не хочет давать тебе надежду на возвращение.

Наступило тягостное молчание. У Дмитрия непроизвольно сжались кулаки. Как ни пытался он подготовиться к неприятному ответу, но все же броня видимого равнодушия оказалась непрочной, и упавшая глубоко внутри слеза со звоном разбила последнюю хрупкую надежду. Дмитрий знал, был почти уверен, что жена так и ответит, однако надеялся, верил, что она все же приедет или хотя бы позволит привезти дочь.

— Каким голосом это было сказано?

— Как обычно.

— Черт тебя подери, Вольдемар, как именно она сказала? — не выдержал Дмитрий.

Он чувствовал, что теряет остатки самообладания, а друг, казалось, намеренно лишал его терпения. Хотя, возможно, Вольдемар просто не понимал всего того, что скрывалось за настойчивыми просьбами Дмитрия, не ощущал всей бури чувств, которую тому с трудом удавалось сдерживать за внешней невозмутимостью; или, может быть, просто не сопереживал своему больному товарищу.

— Она говорила голосом равнодушного человека, которому на все наплевать, — нехотя выдавил из себя Вольдемар. — Как будто ты для нее вовсе не существуешь.

Слышать это было невыносимо. Разжав плотно сжатые губы, Дмитрий спросил:

— Как это?

— Она старается делать все, чтобы вычеркнуть тебя из своей жизни, словно ничего и не было.

От этих слов Дмитрий почувствовал желание соскочить с кровати и, как есть в гипсе, рухнуть прямо на пол. Сил сдерживать душившее его негодование больше не было.

“Какая гадина!” — выругался про себя Дмитрий, и обратившись к Вольдемару, спросил:

— Что же мне теперь делать?

— Это ты меня спрашиваешь?

— А кого мне еще спросить, ведь кроме тебя у меня никого не осталось.

Вольдемар не ответил, видимо не считая себя участником происходящей драмы. Он не раз был невольным свидетелем исповедей, которые Дмитрий тяжким бременем возлагал на него, доверяя свои самые интимные тайны.

Ответа не было. Но у Димы было ощущение, будто кто-то знает, что и как ему нужно делать. Это ощущение не отпускало его и даже несколько успокоило, хотя кулаки были по-прежнему крепко сжаты. Дмитрий молча лежал, уставившись в потолок, и в глубине души плакал. Ему хотелось что-то делать, бежать, позвонить ей, сказать, увидеть, обнять, ударить, взять, снова ударить, и плакать, плакать, плакать...

— Правильно говорят, — сказал Вольдемар, — повезет с женой — будешь счастлив, не повезет — станешь философом.

“А может быть, подсознательно я и желал стать философом?“ — подумал Дмитрий, а вслух, будто себе самому, стал говорить:

— Было в этой девочке что-то страдальческое. Вид у нее был кроткий, хотя в глазах иногда и мелькали нотки сдерживаемого бешенства. Я понимал, что счастье в семье это миф, но чувствовал себя заложником этого мифа, и ничего не мог с собой поделать. Она не сказала о своей беременности и только с каждым днем все более настойчиво спрашивала, когда мы поженимся. А когда подали заявление, вдруг стала отказываться выходить замуж. Глупая ситуация. Но я-то ее любил! Любил, и потому не мог отказаться, хотя понимал, что брак наш обречен. Я любил ее все это время и старался быть хорошим мужем, но конец был предопределен — потому что она меня не любила. А узнав о ее беременности, я не смог пойти против природы. Я в любовь, в идеал верил, а тут обман — вот в чем проблема! Нет ничего хуже, чем узнать, что мечта оказалась твоей глупостью, а предмет восхищения — банальной пошлостью. Пойми, в любви к жене и дочери я видел смысл существования, а вдруг оказалось, что этот смысл выдумка, обман и ничего более. Чем жить теперь?!

— Ты просто идиот, если всецело верил жене. Отдал ей все, проявил благородство. А ей деньги были нужны, а не твое благородство! Она тебя никогда не любила и попросту использовала. А когда ты перестал быть ей нужен, ушла, захватив имущество, которое, как она считала, является компенсацией за все годы, прожитые без любви.

— Нет, не могу в это поверить.

— Я не хотел тебе раньше говорить, чтобы не расстраивать, но ведь она и меня соблазнить пыталась. Пришла, попросилась в душе помыться, а потом голышом бегала. Помню, как она сказала: “Интересно, что будет, если я ему изменю?”

— Нет, нет, не верю. Ведь было столько, столько...

— Ладно, я пойду куплю что-нибудь. Чего тебе хочется?

— Ничего не хочу, ничего!

Дима отвернул голову к окну, стараясь разглядеть ветви сосен. За окном шел дождь. Сосны качались из стороны в сторону под напором шквалистого ветра, и из теплой освещенной больничной палаты происходящее за окном казалось настоящей бурей. Дмитрий подумал о том, как тяжело будет Вольдемару возвращаться в такую погоду.

Дверь захлопнулась, а Дмитрий все еще продолжал неотрывно смотреть на мучительные раскачивания сосен из стороны в сторону. Он думал о ней, и уже не воспоминания, а видения вставали перед глазами. Вот она сидит в комнате на диване, под абажуром, который они покупали вместе, вяжет, искоса поглядывая на экран телевизора, рядом играет в куклы Лялечка, а он далеко, далеко от них, и они даже не вспоминают о нем, словно его и нет. А может быть, они не одни, у них гости, и все сидят за самоваром, пьют чай, смеются, и совсем не вспоминают о нем. А может быть... Нет! Хотя, скорее всего... Кто-то обнимает ее, целует, и она отвечает, подставляя свое тело навстречу...

“Неужели это я во всем виноват? Быть может, я был слишком требователен к этой еще совсем девочке? Чего же я хотел от нее? Любви? Но что такое любовь? Представлял ли я то, к чему стремился, или же все это было лишь игрой воображения, неуловимыми миражами желаний? Хотел ли я нежной грусти или безумной страсти, понимания или наслаждения, ее или себя? Начитавшись статей про любовь, популярных книжек о сексе и классических женских романов, знал ли я, к чему стремлюсь: к умиротворяющему домашнему комфорту или к трагической развязке в духе Кармен? Наверно, желал того и другого, и, как всякий мужчина, хотел в одной женщине видеть одновременно верную домохозяйку и непостижимо ветреную любовницу, и маму, и дочку. Но чего же хотел более: покоя или страсти, нежности или боли? Иногда казалось, хочу невозможного, — нет, не каких-то сексуальных причуд, а чего-то такого, что лежит за границами моих желаний. И не потому, что она была плохой или хороший человек, лучше или хуже меня, а потому, что я хотел того, что ни она, ни любая другая женщина не могли мне дать. Даже в порыве самой безумной страсти я рано или поздно упирался в дно наших отношений с женой. А мне хотелось бесконечности, и потому чувство мое никогда не было полностью удовлетворено. Возможно, кто-то назвал бы это страдающим эгоизмом, однако не любоваться собой, а полностью отказаться от себя — вот к чему меня необъяснимым образом тянуло, словно я принадлежал не себе, а то, к чему меня неудержимо влекло, находилось за границами человеческих возможностей. Наверно, все, о чем я мог мечтать рядом с ней, — было, пусть краткие мгновения, но было. Хотя, даже в сладостные минуты отдыха после страсти, я никогда не испытывал полного умиротворения; мне хотелось лететь неизвестно куда и зачем. С ней я чувствовал себя одиноким и почему-то всегда смутно ощущал, что не в ней мое счастье, что счастье мое иное. Любил ли я ее? Скорее, хотел любить, и в этой любви было больше боли, чем радости. Я надеялся, что когда-нибудь моя нежность вызовет в ней ответное чувство. Была ли это ошибка? Если я сознавал, что она ко мне равнодушна, и тем не менее соглашался на такой брак, где любит только один, разве можно это назвать ошибкой? Нет, скорее это судьба. Но что такое судьба? И что такое ошибка? Быть может, не только счастливые, но и несчастные браки вершатся на небесах?”

Неожиданно открылась дверь и в палату вбежал запыхавшийся Вольдемар. Он схватил со стола забытый бумажник и уже собирался хлопнуть дверью, как неожиданно для себя Дмитрий спросил:

— Как ты думаешь, у моей жены кто-то есть?

Сказал, и почувствовал, как внутри все замерло, а дыхание остановилось, сжатое страхом и болью.

— Ты хочешь правды? — ответил Вольдемар, стоя в дверях.

— Да. Мне нужна только правда, ничего кроме правды, — с мольбой произнес Дмитрий.

— Уверен, что у твоей жены кто-то есть.

— Почему?

— Я разговаривал с ее соседкой по квартире, которая рассказала, что к твоей жене ходил один молодой человек, а сейчас живет то ли третий, то ли четвертый. Она уже сбилась со счета. Прости, я пойду, а то опоздаю в магазин. Вот держи. Это мне какие-то люди всучили на улице. Почитай, может полегчает.

Вольдемар положил что-то на тумбочку и быстро вышел из палаты.

Это были рекламные листки, которые в изобилии раздавали у станций метро и на остановках автотранспорта сторонники различных вероисповеданий, вербовавших прихожан среди случайных прохожих. На развороте был изображен молодой улыбающийся мужчина с бородой, рядом с ним крест, а на кресте тело какого-то человека. И под всем этим помещалась надпись: “Имеющий Сына (Божия) имеет жизнь; не имеющий Сына Божия не имеет жизни”.

“Что за чушь! — с негодованием подумал Дмитрий. — Да пошли бы они все! Никто и ничто не облегчит моих страданий. Никому до меня нет дела”.

Разочарованный, он отбросил листок в сторону. А потом долго лежал, не меняя позы, и тупо смотрел на щель в двери, сквозь которую в палату проникал свет из коридора. Затекшие мышцы сигнализировали о необходимости изменить положение, но Дмитрий не двигался, ощущая облегчение от онемения. Ноющая боль в ногах постепенно разожгла огонь во всем теле, и Дима отдался ей с воодушевлением. Чего стоила эта физическая боль в сравнении с мрачным холодом отчаяния, уничтожавшим все привязанности, которыми Дмитрий жил прежде и которые часто согревали его приятными воспоминаниями? Теперь любое касание того, что было еще дорого, оставляло в душе рваные раны. Душа словно окоченела, и та боль, что огнем терзала тело, не могла растопить холода, сковывающего все внутри.

Дмитрий лежал и широко раскрытыми глазами смотрел в потолок. Тишина усиливала яркость воображения, и он начинал видеть ее то с одним, то с другим, то с третьим, или со всеми вместе. Казалось, ничто не может остановить этой непрекращающейся череды мучительных видений. Он представлял ее в красивом белье, им же подаренном по случаю годовщины свадьбы, во всем, что дарил ей когда-то и что доставляло ему огромное удовольствие видеть на ней. Но теперь всем этим наслаждался кто-то другой, а он — законный муж — смотрел на все это со стороны, словно присутствуя рядом. Вот кто-то незнакомый трогает, ласкает, гладит ее, а она лежит с широко раскрытыми глазами, демонстрируя, какое неизмеримое удовольствие испытывает.

Неожиданно вошла медсестра со шприцем и ваткой. Дима приготовился к уколу, но не почувствовал никакого облегчения от боли, с которой игла вошла в тело. Медсестра ушла, а он опять остался один на один со своими видениями, делавшими его непосредственным участником происходящего.

Он чувствовал себя защищенным от любви, — чтобы добраться до еще теплящейся в глубине души надежды, нужно было разрушить слой равнодушия, преодолеть боль и проникнуть сквозь нежность.

“Жена. Моя любовь. Неужели она ничего не чувствует, ничего не помнит, не хочет ничего вернуть? Нет, не верю, не может этого быть! Моя любимая женщина, не любящая меня, она извивается под чьим-то телом. Но кто это? Может быть, я? Так все похоже. Как когда-то было у нас... Я никогда не видел себя со стороны, и только ее глаза, то закрывающиеся, то вновь смотрящие на меня, говорят, что сейчас я всего лишь посторонний наблюдатель, свидетель ее прелюбодеяния, а ей так хорошо, как никогда не было со мной. Оттого, что кто-то видит ее, она испытывает еще большее удовольствие. Вижу все это я! Она время от времени открывает глаза и смотрит на меня, словно давая понять, что другой доставляет ей большее наслаждение, чем я когда-то. Здесь я третий лишний. Заниматься любовью с ним у меня на глазах доставляет ей ни с чем не сравнимое удовольствие. Все тело ее как-то особенно извивается, будто делает она это напоказ или ее прелюбодеяние снимается на видео. А зрителем являюсь я — ее муж!

Стою у дверей нашей небольшой комнатки. На полу валяется разбросанная одежда, на столе бутылка вина, грязные чашки и недоеденный кусок торта. Кровать слегка поскрипывает в такт движениям — сколько раз она просила смазать — слышатся характерные причмокивания и все усиливающиеся стоны, говорящие только об одном. Неужели это кто-то другой? Может быть, все это мне снится? Зад ритмично движется, частота толчков все увеличивается, и каждое слияние вызывает рвущийся наружу стон сладострастия. Еще, ну еще, еще разок, ну же, ну... Нет! Нет! Стой! Прошу тебя. Остановись! Сжалься надо мною! Ведь я так люблю тебя! Подожди. Не надо! Умоляю, не надо!

Все замирает.

— Кто здесь?

Молчу.

— Кто здесь? — тихо спрашивает она. В голосе ее чувствуется страх.

“Если Сатана и правит миром, то делает это с помощью женщины”, — проносится мысль. Вижу красивое с тонкими чертами мужское лицо. Густые брови вразлет и римский нос этого красавчика, наверно, вызывают в ней ни с чем несравнимое возбуждение. Изменять с ним верх наслаждения.

— Вы кто? — спрашивает он.

Голос его дрожит, в глазах застыл ужас.

— Кто я? — Интонацией даю понять абсурдность вопроса.

Уверенными движениями, словно чувствуя свою правоту, она поднимается с кровати и в полный рост, абсолютно голая, ничуть не смущаясь своей наготы, встает передо мной.

Как она похудела. Грудь ее, когда-то полная молоком, теперь висит двумя съежившимися комочками. Серые глаза смотрят на меня с безудержной отвагой.

— Что тебе надо? — спрашивает она, даже не пытаясь прикрыться.

Чувствую, как холодеют руки, и с силой сжимаю их за спиной. Вид у меня, наверно, подавленный. Но все же неотрывно смотрю ей прямо в глаза, держа в руках свою беззащитную любовь.

— Как ты могла? Как ты могла! — вырывается крик непереносимого страдания.

— Что? Это? — она кивком головы указывает на постель. — А ты думал, я буду всю жизнь горевать по тебе? Так нет же! И он у меня далеко не первый, и не последний. Я его не люблю, хотя и занимаюсь с ним любовью. Но с ним, и с другими тоже, мне лучше, чем было с тобой, поскольку с ними я свободна и могу делать все, что мне приходит в голову. Я живу как хочу, и сама выбираю, с кем мне спать!

— Но я же, я же... твой муж.

— Муж? — она неестественно смеется и кажется вакханкой, с наслаждением и болью отдающейся греху. — Какой ты муж? Ты никогда не был мне мужем уже потому только, что я тебя никогда не любила.

Она надрывно смеется.

— Муж! Ха-ха-ха!

Вид мой жалок. Чувствую себя поверженным. Но гордость заставляет меня защищаться.

— Но ведь я любил тебя, и ты хотела от меня ребенка. Ведь мы прожили вместе столько счастливых мгновений.

Зачем-то пытаюсь сказать это наперекор ее истязающему смеху.

— Это ты так считаешь. Я всегда говорила, что не хочу быть просто твоей женой. Я сама хочу быть личностью, чтобы со мной обращались как с равной. Я всегда мечтала быть свободным и самостоятельным человеком.

— Но разве ты не свободна? Разве я чем-то сковывал тебя?

— Был ты, твоя любовь, твоя семья, твой ребенок. Но все это было не мое. Все это было мне чужое. И ты всегда был мне чужой!

Выяснять отношения с голой женой, да еще в присутствии любовника, кажется верхом абсурда. Своими словами она выжигает в моей душе остатки прежней привязанности, уничтожая любовь, и место жалости начинает занимать чувство ущемленного самолюбия. Желание любви сменяется желанием мести.

— Я готов убить тебя! — говорю ей, глядя в глаза.

— Убить? Неужели ты можешь убить? — смеясь, произносит она. В глазах ее нет ни капельки страха. — Неужели ты хочешь убить меня?

— Да, я хочу избавить себя и мир от страданий, которые ты приносишь.

Убить. Убить? Я хочу убить? Неужели я могу убить? Неужели я хочу убить? Кого, мою жену, мою любовь? Да, я хочу убить!

Говорю себе это, хотя желаю сказать совсем другое, очень похожее, но абсолютно иное.

Любить. Я хочу любить. Любить? Да, я хочу любить!

Мне хочется схватить ее, голую и худую, обнять, повалить и пронзить со всей силой, которая рвется из меня. Нет, я не выдержу...

— Я убью тебя!

— Так убей, если можешь. Убей, если любишь!

— Я хочу любить тебя!

— Ты хочешь любить меня?

— Да, я хочу любить тебя.

— Неужели ты можешь любить меня? Такой? Сейчас?

— Да. Такой. Сейчас. Я люблю тебя!

Щемящее чувство жалости накатывает на меня тяжестью слез, но не плачу. Хочу любить, но не могу. Рвущееся наружу желание требует действия, но не знаю, какого именно. Мое чувство требует удовлетворения — адекватного или справедливого! Если я не могу ее любить, то могу лишь убить. Любовь требует справедливости! Это чувство должно быть удовлетворено все равно каким образом. Уже все равно!

Вынимаю из-за спины руку и вижу зажатый в ней пистолет. Рука сама направляет оружие.

Мне хочется убить ее, разорвать на части, совершить все равно какое, пусть самое отчаянное и глупое действие, лишь бы, наконец, появилась какая-то определенность, даже если это будет смерть. Пускай совершу ошибку, о которой впоследствии буду сожалеть, но это легче, легче, чем любить несмотря на ее измену.

Мушка дрожит между бровями, а палец сливается с курком.

Она стоит передо мной. Совсем еще ребенок, но уже прелюбодейка! Она заслуживает смерти за совершенный грех. Этот грех не сравним ни с чем, потому что замешан на лжи, и убивает самое дорогое — веру в любовь!

За что? Почему? Неужели я заслужил это?

— Ну что ж. Тогда я выскажу тебе все, что давно хотела сказать. Наш брак был ошибкой, во всяком случае для меня. Ты хотел невозможного. И получил, хотя, быть может, не то, чего желал, но что было тебе необходимо. Наверно, ты считаешь себя несправедливо обиженным. Или ты не изменял мне? Не изменял, я знаю. Но ты не праведник, каким себя представляешь. Как ты жил до свадьбы? Разве не прелюбодействовал с замужней женщиной, воспользовавшись отсутствием ее мужа? Я встречалась с ней, и она мне все рассказала. Что ж, убей меня, если сможешь. Но только знай, что ты ничуть не лучше меня, и я лишь возвращаю тебе долг. Что же ты медлишь? Стреляй!

Она выгибает спину, расправляет худенькие плечи и поднимает руки, пытаясь собрать волосы на голове.

Обида жжет нестерпимо, а поднятая с пистолетом рука дрожит.

Я ли без греха, чтобы судить ее? Но ведь я никогда не обманывал, даже в мыслях не изменял ей. А все потому, что любил ее, и только ее. За что же? Как она могла растоптать мою любовь? Ведь я хотел ребенка от нее и делал все, чтобы наша семья была счастливой. Значит, что-то было не так, раз все развалилось. Что же было не так? Неужели она права, и я лишь получаю плату за то, что когда-то совершил с чужой женой? Все возвращается? Ничто содеянное не исчезает бесследно? Неужели это так и есть на самом деле?!

Мы стоим друг напротив друга: она — беззащитная и гордая, уверенная в своей правоте, такая худенькая и такая желанная, я — с пистолетом в дрожащей руке, с угасающим желанием разбить ей голову и усиливающимся сомнением в справедливости творимого мною суда.

Могу ли я судить ее? Разве я не видел прежде этого бревна в собственном глазу, на которое она мне сейчас указала. Но почему-то ужасно хочется нажать на курок. Страх еще больше усиливает это желание, а потребность в боли делает его непреодолимым. Мне хочется видеть ее страдание и раскаяние, хочется увидеть ее кровь. Мне хочется своего раскаяния!

Между нами дрожит пистолет. И выбросить его уже не могу, и надо что-то делать. Мне хочется сблизиться с ней. Да, я хочу ее. Но неужели нет другого способа любить, кроме как мстить? Надо бросить пистолет, но у меня нет другой возможности коснуться ее. Хочется вернуть ее, снова сделать своей, только своей. Но я не вижу другого способа, кроме...

Дата добавления: 2015-05-09