Холодные и теплые предметы 6 страница

Седельцов решил меня приманивать, сыграв на моих амбициях. Откровенно говоря, раньше я бы могла согласиться. В тридцать лет стать замом в крупной городской больнице не так уж и плохо. Для практикующих врачей это очередная ступенька карьерной лестницы. Я могла бы совмещать и административную, и лечебную работу, и науку. Работала бы не двадцать четыре, а тридцать шесть часов в сутки. Но сейчас это было грязью, грязью и еще раз грязью.

Седельцов снова бросил взгляд на дверь комнаты отдыха, его рука рефлекторно схватилась за брючный ремень. Надо было действовать быстро и умно, чтобы он не успел поставить себя в смешное положение. Я не хотела менять работу.

– Спасибо, Роман Борисович, – как можно более искреннее поблагодарила я. – Но диссертация… Меня сроки поджимают. Сейчас это на первом плане. Вы же меня понимаете?

Оторопь на его лице сменилась разочарованием, затем нескрываемой досадой. Не стоит доводить чувство досады у шефа до раздражения. Потом может быть хуже.

– Спасибо, – повторила я.

Мазнула его сухие, потрескавшиеся губы и вышла.

У Седельцова омерзительные губы. Они похожи на сброшенную шкурку щитомордника.

Я все сделала быстро, но насколько умно, покажет время. Хотя готовиться лучше к худшему. Пока шла к себе в отделение, поняла, что поступила абсолютно неверно. Зачем я лепетала про диссертацию? Какого черта я его целовала? Что за глупая непоследовательность и детская половинчатость? Нет – значит нет. Мое оружие – это самоуверенность и наглость. Люди теряются и не могут противостоять, даже самые крутые яйца. Раньше мне всегда это удавалось. А теперь я бедная дурочка. Что за напасть? Как сглазили.

В отделении меня встретил Рябченко. Маленький лопоухий щенок стал вислоухим. Он смотрел на меня так, словно я ему изменила.

– Рябченко, – сказала я. – Открылась вакансия зама по лечебной работе. Кандидатуру выставить не желаете?

Маленький щенок широко улыбнулся до своих огромных, лопоухих ушей. У меня стало немного легче на душе.

Я пришла домой и включила телевизор. Я терпеть не могу смотреть телевизор. Бессмысленная трата времени. Сейчас я его включаю, чтобы хоть как‑то занять голову и ни о чем не думать. Включила и пожалела. С экрана вещал индивидуум, зомбируя телевизионную паству креационизмом. Из его слов выходило, что человек появился из ничего, сразу таким же прекрасным и совершенным, как человек современный. Совершенному человеку следует почитать эмбриологию, он очень удивится, обнаружив у человеческого плода сходство с биологическими объектами, не наделенными душой. Мне интересно, этот индивидуум учился хоть где‑нибудь? Он хотя бы раз открывал Библию? Если бы он читал Библию, он без труда обнаружил бы в первой главе Книги Бытия описание теории эволюции видов. Слово в слово. Написанное за тысячи лет до Дарвина! Меня как врача и махрового дарвиниста бесит средневековое мракобесие с экрана. Могут найтись болваны, которые в это поверят.

Зачем я включила телевизор? Раздражение только усилилось.

В дверь позвонил Димитрий, и я поехала к нему домой. Сплошной сюр. Думаю об одном, сплю с другим. Это у всех так? Или я одна такая ненормальная?

– Ты такая несобранная. – Из тумана вынырнуло лицо Димитрия.

– Я?! – обозлилась я.

– Ты, – подтвердила бестолочь по имени Димитрий. – Ты абсолютно несамостоятельна. Ты хоть раз принимала самостоятельные решения?

– Я каждый день принимаю самостоятельные решения! Я – врач. У меня тяжелые пациенты. Я изо дня в день принимаю решения о жизни и смерти!

– Чушь! Это рутина. Ты хоть раз начинала с нуля? Сделала что‑нибудь такое, чему тебя не обучили родители, школа, институт? Ты плывешь по течению без руля и ветрил. Ты даже еду приготовить себе не можешь!

– А ты?! – заорала я как ненормальная.

– Дура, – сказал мне Димитрий.

Что я ору? Я в такой злобе, что готова его убить. Я, которая всегда все держит под контролем и никогда не повышает голос, если самой это не нужно. Я стала совершенно раскоординированной истеричкой. Истеричкой, которую клинический идиот считает умственно отсталой. Вот так новость!

Господи! Как меня раздражает Димитрий! Я готова положить ему ночью на лицо подушку, а утром сказать, что так и было.

Планы рушатся, репутация тоже. Все идет не так. Что мне делать? Я каждый день задаю этот вопрос и смотрю на небо. Небу на меня абсолютно чихать.

Что же мне делать?

Время показало, что Седельцов решил со мной не ссориться, перестал откровенно на меня пялиться и являться к нам в отделение по поводу и без повода. Вакансия зама осталась незанятой. Двор Людовика Седельцова затих, как небо перед грозой, в ожидании новостей. Все шло не так.

* * *

Любовная лихорадка перешла в хроническую фазу и стала похожей на стенокардию. Стенокардия – это болезнь, при которой все время болит сердце. Это не острая боль. Она давит на грудь с утра до вечера, к ней даже привыкаешь. Стенокардия покоя намного хуже, она напоминает о себе в любое время. Особенно она любит появляться ночью. В покое. Когда хочется поскорее заснуть и ни о чем не думать.

Потому я думаю и думаю. Думаю и думаю. Целыми днями и целыми ночами. Знаете о чем? Как привязать сокола крепкой веревкой.

Надо узнать, как дела у Ленки. Прошло почти полмесяца. Неудобно, она может ждать моего звонка. Главное, чтобы ответила она. Если ее муж, я брошу трубку. Что в этом особенного? Чего я боюсь?

Я посмотрела на себя в зеркало и набрала номер. Трубку взял Игорь.

– Я тебя люблю, – ни с того ни с сего выпалила я.

И меня захлестнула красная горячая волна, накрыв с головой. Я моментально оглохла, я только слышала шум воды. В водной глади зеркала поднимались, кружились, закручивались красные пузыри. Один из красных пузырей лопнул у самого уха, и ко мне вернулся слух. И я услышала, что я его спрашиваю:

– А ты меня?

Мое сердце трепыхнулось и свалилось вниз. Из подмышек текли струйки холодного пота. Я переложила трубку из одной руки в другую. Она была влажной.

– Нет! Не отвечай. Это неважно. Я только одну вещь хочу узнать. Зачем ты с ней? Это что? Чувство долга, любви, самопожертвования? Или милосердия? Или всего вместе?

Трубка моего телефона молчала.

– Скажи, у тебя есть женщина? Сколько времени у тебя ее не было? В чем твоя личная жизнь? Кто ты есть? Сиделка, верный муж, товарищ, друг, брат?

На другом конце провода была тишина. Абсолютное безмолвие. Не было слышно даже дыхания. Я говорила в пустоту. Я кричала в пустоту как ненормальная.

– Когда ты будешь жить для себя? Хоть немного. Хоть в чем‑то! Когда у тебя будет твой маленький, крошечный кусочек жизни? Чего ты ждешь? Чего? А если потом будет поздно? Если потом никогда ничего не будет? Что тогда? Тебе будет легче? Отвечай!

– Я не могу! – ожесточенно сказал он.

– Из‑за самого себя? Ты готов похоронить себя заживо, чтобы не было стыдно перед самим собой?

– Ты не поймешь.

– Знаешь, что я пойму? Если мы будем вместе хоть иногда! Кому от этого будет хуже? Кто узнает об этом? – кричала я.

– Это невозможно, – устало сказал Игорь.

– Хоть один раз. – Я выдохлась и замолчала.

Я устала. Так устала, словно таскала камни всей земли. Все было бесполезно.

Мы оба молчали с обеих сторон телефонной трубки. Так долго, что я легла на кровать.

– Я не закрою дверь, – сказала я и положила трубку.

Я лежала на кровати, сложив на груди руки. Я молила бога, чтобы он хоть раз подарил то, что мне нужнее всего.

Бог меня услышал, и ко мне пришел Шагающий ангел.

Знаете почему? Потому что сам бог не знает, что лучше. Чтобы несчастные, больные люди отпустили своих близких на волю или чтобы они продолжали их мучить. Все люди, даже близкие смертельно больных, имеют право на кусочек счастья. Если его отложить, оно может испортиться.

* * *

Если перефразировать «Новую патологию», то любовь – это избыточная теплота. Ее внутри может стать так много, что можно умереть от теплового удара. Нужна заместительная терапия, немедленное кровопускание, чтобы впустить в себя свет. И ты увидишь мир с высоких башен. С той точки, с которой на него никогда не смотрел. Ты вдруг начинаешь замечать то, на что раньше не обращал внимания. Голоса времен года, цвета времени, запахи и звуки мира, который живет вокруг тебя.

Почему для того, чтобы это почувствовать, нужен удар по голове тяжелым тупым предметом под названием сердце? Разве трудно остановиться на улице и потрогать рукой шершавые, нагретые солнцем камни ртов подземных переходов? Разве трудно повернуть голову в сторону и увидеть, как к тебе из чугунной ограды тянут руки нахальные молодые дубы, выросшие из желудей? Нужно успеть пожать им руки сегодня, потому что завтра их может отрезать секатором «Зеленстрой». Надо внимательно смотреть себе под ноги, чтобы не наступить на подорожник, выросший из трещины на тротуаре. Ему тоже хочется жить. Если на вас села божья коровка, отправьте ее на небо, иначе ее затопчут невнимательные, равнодушные ноги. Остановитесь, откройте рот и глазейте по сторонам. Завтра уже может быть поздно.

К черту работу и гонку наверх! Поднимаясь по социальной лестнице, ты одновременно падаешь вниз. Теперь я понимаю дауншифтеров. У них больше мозгов, чем у всех нас, вместе взятых.

Я ехала в машине и увидела мужчину и женщину, играющих в шахматы на балконе. Я заплакала прямо за рулем. Как дура. Когда любишь, глупеешь. Но это особая глупость. Ее можно себе простить. Тебе даже начинают нравиться дурацкие песни о любви, которые слышишь по радио. Они о тебе и не о тебе. Потому что у тебя все особенно. Такого, как у тебя, у других нет и никогда не будет. Ты – особенный. Ты – избранный.

Я бы никогда этого не узнала, если бы не венепункция света. Внутривенное струйное вливание света в неограниченном, бесконечном объеме. Он действует как наркотик, тебе хочется его все больше и больше. Свет оставляет послевкусие, которое не позволяет его забыть. Если не получить очередное кровопускание вовремя, ты снова рискуешь умереть от теплового удара.

Ко мне явился Шагающий ангел, и я почувствовала то, что никогда не чувствовала. Не испытывала. Не знала, что на свете такое бывает. Я могла бы умереть, так и не узнав, что это такое. Если на свете есть женщины, которых любили ангелы, эти женщины знают, что такое нежность. Они меня поймут.

Нежность заразительна, как ветрянка. Даже из боксового отделения вирус детской болезни может вылететь через самую тонкую щелочку. Внутрибольничная инфекция тогда обеспечена. Ветрянкой переболеют все по цепочке, кроме тех, у кого иммунитет. Иммунитет от чужой нежности – это нежность человека, которого любишь.

В ответ я перецеловала каждое перышко Шагающего ангела, каждую морщинку, каждую впадинку. С головы до ног. Он – меня, я – его. Перекрестная нежность, перекрестная иммунизация от чужих людей. От их любви, их нежности, их ревности. Перекрестная иммунизация от сострадания и чувства долга.

Я вижу его синие глаза. В них сиреневые протуберанцы моих крыльев. Они снова выросли. Навсегда. Мы дышим в одинаковом ритме, наши сердца бьются в одинаковом ритме. В сумасшедшем ритме. Таких, как мы, нужно экстренно госпитализировать. Сердце может не выдержать и остановиться.

Он носит тяжелые мешки. У него загрубевшая кожа на ладонях и пальцах. Он осторожно касается моей груди, и у меня мурашки по коже. С головы до ног. Мне так больно, что я раскрываю глаза и вижу мир с высоких башен. Он такой яркий, что слепит глаза. Мы несемся над миром, туго скрутив наши крылья. Так высоко, так далеко, дальше не бывает. До слепящего света, до ожога на крыльях.

Он ушел к чужой женщине. Я даже не спросила, придет ли он еще. Я не могла спросить. Страшно. Вдруг этого никогда больше не будет. И такая тоска. Такая тоска смертная, что жить не хочется.

Он позвонил, как вернулся домой.

– Приложи трубку к пупку, – попросила я. – Я тебя туда поцелую.

– Приложил, – рассмеялся он.

Я чмокнула его пупок. Еще, еще и еще раз. Теперь вместо балетных цыплят вокруг его пупка водили хороводы мои губы. Я целовала его пупок по телефону. Вот так!

Я глупею от любви. Мне хочется быть глупой. Нести чушь и делать всякую несуразицу.

Завидуйте!

* * *

Мы поехали за город. На автобусе. Мы поднимались по отвесной горе, как альпинисты, нашей альпинистской веревкой стали наши руки. Ладони замком, как карабин. Кошками были наши ступни. Я не занимаюсь спортом, но я летела вслед за Шагающим ангелом как на крыльях. Моих сиреневых крыльях. По пути наверх, который он проложил. Ангел вел меня к своему водопаду.

– Там озеро, – сказал он. – Оно похоже на твои глаза.

Когда ты любишь, тебе помогают все. Даже природа, живущая своей обособленной жизнью. У тебя открывается третий глаз, и ты начинаешь понимать ее язык. Третий глаз открывается тогда, когда ты смертельно устал от своей правильной жизни. Ты шел, шел так далеко и так долго, что смертельно устал. И вдруг увидел фиалки в траве или как стая птиц клюет красные ягоды терна. Это хорошо знают японцы. Когда нужно остановиться и как увидеть то, что никогда не замечал. Синтоизм в их крови, он встроен в их ДНК пантеоном древних богов в те времена, когда деревья и травы хотели разговаривать. Разговаривать с человеком.

Поднимаясь по отвесной горе, ты цепляешься за ветви деревьев. За барбарис. Его старые, седые стебли могут сломаться, и надо хвататься за молодые, цвета умбры и охры. Они выдержат. Знаете, что это значит? Надо успеть увидеть фиалки в траве, иначе можно сломаться, как старому барбарису.

Озеро такое глубокое, что не видно дна. Сверху в него втекают чьи‑то слезы сплошным потоком, разлетаясь искрящимися солнцем брызгами. Озеро плачет в ответ узкой, извилистой горной речкой. Темной, изломанной, бурной, с тяжелыми валунами у порогов. Если встать у самого водопада и взглянуть вверх, можно увидеть радугу. Повертеть головой и увидеть сотни, тысячи радуг. Так чьи‑то слезы могут принести наслаждение своей красотой.

Озеро в горном разломе такое глубокое, что не видно дна. Его вода темная и такая ледяная, что от нее стынут руки – до обморожения. Если прыгнуть в ледяное озеро с головой, можно умереть от внезапной остановки сердца. Медицине известны такие случаи.

– Видишь камни под водой? В самом центре? Они похожи на звезду, – сказал Шагающий ангел. – Озеро со звездой похоже на твои глаза.

Я молчу. Потому что еще никто никогда не сравнивал мои глаза со звездным горным озером. У меня комок в горле. Я ничего не могу ответить.

– Ты рисовала когда‑нибудь розу ветров? – спросил Шагающий ангел. – У тебя на радужке роза ветров. Вокруг зрачка. Зеленая роза ветров на мокром песке у берега моря.

Я никогда не замечала чужих глаз. Я даже не помню глаз моих знакомых. Я только сейчас поняла, что такое смотреть в глаза другого человека. Я смотрю в его синие глаза и вижу его розу ветров. У него радужка цвета предгрозового неба. У нее обрывистые края, она проваливается к зрачку, уносясь в его темноту. Его роза ветров раскручивается от зрачка, разлетаясь сиреневыми протуберанцами. Она настоящая, всамделишная. Я видела ее раньше, только не поняла. У него с рождения в глазах отражение моих крыльев. Это мой Шагающий ангел, я поняла это в ту же секунду.

– У тебя тоже роза ветров! – смеюсь я. – В твоих глазах. Как у меня!

– Не может быть, – удивляется Шагающий ангел.

– Посмотри, – я протягиваю ему зеркальце. – Мои глаза – отражение твоих.

Мы смотрим, то друг другу в глаза, то в зеркало, и смеемся, как балетные цыплята на детском утреннике. Зеркало открыло нам глаза на самих себя. Божественное бронзовое зеркало Аматэрасу – богини солнца в синтоизме. Это ее свет мы получаем внутриартериально и внутривенно в неограниченных, бесконечных объемах. На священном древе Сакаки бронзовое зеркало Аматэрасу занимает место на самой вершине. Выше нет никого и ничего.

В каждом нормальном человеке живет ребенок. Ребенок не живет только в зомби. Жизнь ударила зомби тяжелой кувалдой по голове. Он ведет правильную жизнь, не говорит, не делает и не думает глупостей. Глупости делают нормальные люди из мяса и костей. Нормальным людям нужно, чтобы их понимали, даже если они выглядят при этом полными идиотами. Их прямая речь – это речь без изысков. Нормальные люди имеют право на ошибку. Они дурачатся и ошибаются в любом, даже преклонном возрасте. Они просто нормальные люди. Они становятся ненормальными, когда влюбляются. Тогда нет никаких законов и старых привычек, кроме права на ошибки и глупости.

Я даже не знаю, красивый Игорь или нет. Это совсем неважно. Я где‑то вычитала, что красивые люди красивы одинаково, а некрасивые некрасивы по‑разному. Потому мне на это наплевать, так же как наплевать на его статус и отсутствие денег. Я хочу, чтобы моя любовная лодка разбилась о быт. Если я не буду этого хотеть, мне никогда не привязать сокола крепкой веревкой.

Есть только одна вещь, о которой мне не хочется вспоминать, не хочется думать ни под каким видом. Я затолкала ее в особый сундук моей памяти. Закрыла на большой амбарный замок и отряхнула руки. Я хочу свой кусочек счастья. Хочу до смерти! Меня хоть кто‑нибудь понимает?

Он расстелил рубашку на траве. У его рубашки будет мой запах, запах нашей перекрестной нежности. Память о внутриартериальном вливании света. Я даже не заметила, как внезапно перестала думать, осознавать себя. Я была уже не я. Мое сердце выстрелило Шагающим ангелом, и он помчался по моему телу, чтобы снова вернуться назад. На свое место. В мое сердце. В самое яблочко.

Мы стояли у моего подъезда, взявшись за руки. Ладони замком, как карабин.

– Не стирай рубашку, – шепнула я ему на ухо.

– Не буду, – пообещал Шагающий ангел.

Он коснулся рукой своего уха. Оно пылало от ожога. Я обожгла его своим дыханием. Нарочно.

Глава 10

Димитрий бросился качать пресс как одержимый и стал ходить в тренажерный зал. Ни с того ни с сего решил делать себе талию. Флаг в руки!

Я застала его с гантелями; он орал как сумасшедший, что я за ним шпионю. Я повертела пальцем у виска. Потаскал бы всю ночь мешки по пятьдесят килограммов каждый, образовалась бы не только талия – извилины стали бы извилистей.

Мне жаль женщину, которая была его женой. Очень.

– Почему ты развелся? – спросила я его.

– Не твое дело! – отрезал он.

Я улыбнулась, он опять взбесился.

– Я изменял ей. Направо и налево, – сказал он и тут же пожалел: – Кроме тебя, у меня никого нет. Ты не думай.

Я и не думаю. Флаг в руки. Мне же легче. Был бы повод избавиться. А это прекрасный повод. Оскорбленная женщина уходит навсегда. Что может быть красивее?

Он завел моду звать меня инфантильной без всякой причины. В довершение ко всему напрямую попросил меня переехать к нему. У меня все внутри оборвалось. Только этого не хватало! Я срочно включила стерву.

– Мне нужно личное пространство, – холодно сказала я. – Я так привыкла. Привычки сложно перебороть. Для этого необходимо время.

Димитрий хотел что‑то ответить, но передумал. И слава богу!

Что за жизнь? То одно мешает, то другое под ногами путается.

Я слушаю себя и удивляюсь. Что я несу? Во мне живут два человека. Один – хуже не бывает, другой – совсем другой. Если взглянуть на Димитрия из параллельного мира, то он не так уж плох. Он красив стандартной красотой, у него неплохая фигура. Непонятно, зачем ему тренажерный зал. Он даже не глуп в стандартном смысле этого слова. У него два высших образования, хотя высшее образование – не показатель интеллекта. Он сам сделал свое немаленькое состояние из ничего. Он не жадный. Но у него есть одно «но». Он – клон. А у клонов условные единицы отшибают половину мозга тяжелым прикладом. Клоны пытаются лететь, расставив пальцы веером. Со стороны это выглядит смешно.

Димитрию нужна такая женщина, какой я была до встречи с Игорем. Хотя нет. Ему нужна хорошая женщина. Я попала в параллельный мир и решила быть доброй. Может, его с кем‑нибудь познакомить? По‑умному, невзначай. А что? Неплохая идея. Срочно займусь поиском жертвы. Все будут счастливы и довольны. Сплошной хеппи‑энд.

Я правда стала добрее. Даже лучше отношусь к Димитрию. Как к другу. Доброму старому другу. Я забочусь о нем. Чувствуете? Я хороший человек. И я найду ему хорошую, добрую женщину.

Игорь работает без устали. Бесконечно. Мы почти не видимся. Только звоним друг другу каждый день. Мне страшно. Мой Шагающий ангел может умереть от истощения. Я ненавижу то, что может его до этого довести. Ненавижу не человека, а жизненные обстоятельства.

* * *

Любить друг друга нужно не в темных норах своих домов. Любить друг друга нужно на открытом воздухе. Главное, чтобы не было чужих людей, своими глазами они запятнают вас, как грязью. Любить друг друга нужно посреди огромного, светлого мира. Там, где бесконечный солнечный свет. Поэтому чаще влюбляются весной, а любят летом согласно биоритмам планеты. Любовники живут фотосинтезом, как растения. Им это нужно, чтобы не умереть от теплового удара. Избыточной теплоты любви. Она должна найти выход и вырваться наружу. Если этого не случится – красное размягчение мозга и разрыв сердца.

Я глажу руки‑крылья моего Шагающего ангела. На них вздутые вены, даже в покое. Он носит тяжелые мешки тяжелой жизни. На его вздутые вены падают мои слезы.

– Ты что? – смущается он.

Я целую его руки, стоя на коленях, в ложбинку между большим и указательным пальцами.

– С ума сошла, – говорит он, стоя передо мной на коленях.

Мы молимся друг на друга, как язычники. Мы идолопоклонники друг друга. Нас отправят в ад после смерти по многим причинам. Надо успеть до смерти попробовать рай. Насладиться им на полную катушку. Так, чтобы умирать было не страшно. Не зря.

Шагающий ангел смертельно устал от жизни и от любви на цветущем лугу. Не знаю, отчего сильнее устаешь, от тяжелой работы или от беспредельной любви. Он спит, его голова на моих коленях. Я тихонько‑тихонько вожу пальцем вокруг его глаз, рта, носа, губ, запоминая его черты, как слепая. Я провожу пальцем по его губам, он смешно морщится, а я улыбаюсь. Еще раз и еще раз, пока он не чихнул и не проснулся.

– Прости, – шепчу я, обжигая его лицо своим дыханием.

Он обхватывает меня руками, и я уже внизу.

– Нет, – не прощает он.

Мы снова любим друг друга так, чтобы устать от беспредельной любви.

– У человека есть древняя память, – говорит Шагающий ангел. – Мне кажется, в прошлой жизни я был ящерицей. Я помню песок, маленькие сопки, низкорослые кусты с крошечными зелеными листьями и красными ягодами. Звенящий зной и марево. Когда очертания далеких предметов дрожат и расплываются. Жара, ужасная жара. И песок обжигает.

– Как ты это видишь? – требую ответить я, мне очень важно узнать. – Вспомни! Закрой глаза и вспомни.

Он закрывает глаза и вспоминает.

– Как? – требую я.

– Сверху, – неуверенно отвечает он и добавляет: – Точно сверху.

Я улыбаюсь во весь рот. До самых ушей. Я угадала. Я хохочу во все горло. Я угадала!

– Что ты смеешься? – недоумевает он.

– Ты глупый. Самый бестолковый на свете!

– Глупый, – соглашается он. – И бестолковый.

– Знаешь почему?

Он улыбается и не отвечает. Не знает. Не знает! А я знаю, кто он!

– В прошлой жизни ты был соколом. Самым настоящим. У тебя сохранился запах соколиных крыльев. В твоей древней памяти.

Я смеюсь, он смеется вслед за мной и берет меня в свои руки‑крылья, как в детскую колыбель.

– Ты ловил ящериц, обжигая когти, и лопал их за милую душу.

– Глупая ты, – говорит он.

– Ужасно глупая, – соглашаюсь я.

Всю бы жизнь прожила в его руках! Так не хочется домой, что тоска смертная на сердце ложится. Когда я снова его увижу?

Он несет меня домой на своих руках.

– Тебе тяжело? – Я боюсь за его крылья. Они так устали от жизни.

– Нет. Я тебя не чувствую. Будто тебя и нет, – говорит Шагающий ангел.

В его голосе такая тоска, как у меня на сердце. Я хочу плакать, потом умереть. Какая я счастливая!

* * *

У Димитрия сегодня вечер, свободный от тренажерного зала, потому он привез меня к себе домой сразу после работы. Я могла бы сказаться больной и увильнуть от такой чести. Но он заехал за мной на работу и увидел мою счастливую физиономию. Я даже не хромала!

Я тащилась за ним на своей машине, думая сбежать на каждом перекрестке.

Надо сказать ему «адью» и быть таковой. Что он мне сделает, в конце концов? Ну, не убьет же на самом деле. Он же не клинический идиот. Ну, прибьет, покалечит. Руку сломает. Ногу. Даст по голове. Сотрясение можно пережить. Много хуже, если ушиб мозга. Могут быть непредсказуемые, тяжелые для здоровья последствия. Я ни с того ни с сего представила себя инвалидом, как… И поехала вслед за Димитрием.

Я не хочу с ним спать. Не хочу до колик в животе. Это нечестно и подло. Как смотреть Игорю в глаза? Что делать? Я даже не могу сказать, что у меня месячные, Димитрий знает мой цикл. Он помнит его наизусть лучше меня. Такое впечатление, что он отмечает его в календаре, как это делают женщины. Что за бестактная навязчивость!

Мы ужинаем у него дома, я ем то, что приготовила его прислуга. Он не может даже яичницу поджарить, а попрекает меня тем, что я не умею готовить. Все клоны живут двойными стандартами.

Может, сказать, что я отравилась? Отравилась пищей, приготовленной прислугой, отбившейся от моих рук и ног. Господи, что за ерунда лезет мне в голову! Я действительно инфантильна? Я вдруг вспомнила, как целовала пупок по телефону. Нет, я поглупела от любви. Окончательно и бесповоротно. Мне просто повезло! Завидуйте! Всем бы стать такими глупыми, и мир повернулся бы на сто восемьдесят градусов. Мир цветов и детей цветов. Мир балетных цыплят, рождающихся у женщин.

Интересно, когда целуешь по телефону, пупку щекотно? Надо спросить. И зацеловать пупок до смерти. У него так смешно морщится лицо, когда ему щекотно, что у меня самой щекочет сердце. Даже сейчас.

– Что ты хихикаешь? – спросил Димитрий.

– Хорошее настроение в вашем кругу наказуемо?

– Каком кругу? Что ты прицепилась ко мне с каким‑то кругом?

– Меня мучает классовая ненависть, – призналась я. – Пепел СССР стучит в мое сердце.

– Выходи за меня и смени ненависть на любовь.

– А как же пепел?

– Мы заведем урну, – утешил Димитрий. – На память.

Я расхохоталась. У меня прекрасное настроение, его не может испортить даже Димитрий. Тем более он сегодня так мил. Может, уступить ему? Распрощаться красиво? Все же он потратил на меня свое время. У клонов каждая секунда на счету. Они живут с секундомером. С ним они спят, едят, работают, развлекаются, занимаются любовью. У них условный рефлекс на будильник секундомера. Звонок прозвенел, слюна пошла и закапала условными единицами.

Точно. Распрощаться сегодня и поставить точку. Тряпки, цацки и ключи от машины вернуть в сумке. Точнее, в сумках. Хорошо, что я познакомилась с ним в теплое время года. Не надо тащить шубу. Прийти и оставить все дома, когда его не будет. У меня есть ключ от его квартиры. Ключ в почтовый ящик. Машину во двор. Он все поймет. Он же не клинический идиот.

Димитрий щелкнул пальцами, я подняла на него свой фирменный умственно отсталый взгляд. Типичный для меня в последнее время.

– Замуж, – сказал он.

– Чем я тебе нравлюсь?

– Ты дура, – ответил он.

– Меня дурой еще никто не называл! – разъярилась я.

Так оскорбительно еще никто не отзывался о моих умственных способностях. Не было повода!

– Не в этом смысле, – сообщил клинический идиот.

– Я не выйду за тебя замуж. Семейная жизнь строится на уважении.

– И не только.

– Для тебя главное секс!

– Я же сказал, что ты дура.

Узколобый мерзавец! Вот кто ты, Димитрий. Тебя надо поставить в угол за дуру. Из‑за тебя я разучилась держать себя в руках. С этим надо покончить. И я это сделаю, не беспокойся. У меня все по плану.

Зазвенел звонок моего мобильника. Димитрий в три прыжка оказался у моей сумки. Выдернул телефон и нажал кнопку.

– Слушаю, – сказал он.

Я покрылась холодным потом. С головы до ног. Он нажал отбой и протянул телефон мне.

– Кто это был? – Я не узнала свой голос. Я не узнала свои губы. Они были чужими.

– Какая‑то женщина. – У него спокойное лицо.

– Это, наверное, мама. – Меня отпустило, и я почувствовала облегчение.

Я испугалась не Димитрия. Я испугалась того, что Игорь может услышать чужой мужской голос по моему мобильному телефону. Мобильный телефон – это личная территория, чужие там не ходят. Все нормальные женщины не могут найти телефон в своей сумке. Телефон звонит, они роются в сумке часами и не могут его найти. Я презирала их за их безалаберность. Теперь я осознала свою ошибку. Это инстинкт самосохранения. Подсознательный, безусловный рефлекс. А у меня даже в сумке все разложено по полочкам. В ней идеальный порядок. Телефон лежит в специальном кармашке, где и должен лежать. Я проклинаю свою педантичность! Я слабоумная, тупиковая ветвь эволюции. Все остальные женщины – продукты идеального хода естественного отбора, их оружие – женская хитрость и интеллект высшего порядка, уровень которого недоступен для узколобых. Получается, я в числе узколобых. Мужественная женщина. Как отвратительно!

Дата добавления: 2015-05-09