Культура и мировоззрение

Карл Мангейм (1893—1947) предпринял методологический анализ понятия мировоззрения, чтобы установить его место в структуре историко-культурных познаний. Насколько возможно объективное, научное определение мировоззрения эпохи? Не сводятся ли все его характеристики неизбежно к пустопорожним, беспредметным спекуляциям? Вот исходные вопросы К. Мангейма *. Чтобы изучить исторический процесс в целом, нужно изучить сперва его составляющие части. Однако разные области культуры, например наука, искусство, религия, исследовались обособленно.

Мангейм подчеркивает, что сферы, на которые оказалась расколота культура, перестали рассматриваться интегрально, как было в дотеоретическом переживании. Они стали областями разнообразных опытов абстракции, в основе которых лежат различные теоретические позиции. Этот метод действий с успехом использовался в культурологических областях знания. В итоге логика наук о культуре, которая, по мысли Мангейма, у нас когда-нибудь будет, окажется в состоянии точно расставить все термины, используемые этими науками.

Почему все конкретные объекты относятся к тем или иным отраслям истории культуры? Любая из этих отраслей обязана своим существованием абстрагированию. Никому не под силу иметь полное и обоснованное суждение о ее предмете в границах ее собственной концептуальной структуры. Скажем, в истории стиля мы располагаем определенными средствами анализа, которые обеспечивают нам возможность говорить о том, как стиль

*Mannheim К. On the interpretation of Weltanschauung. Essays on the sociology of knowledge. — L, 1952. — P.33—83.

меняется. Но если мы желаем составить мнение о причине изменения, то надлежит выйти за рамки истории стиля как такового и призвать на помощь в качестве фактора перемен стиля, например, «художественную волю», соответственно ее определению у Ригля.

Естествознание объясняет лишь нечто самое важное. Исторические исследования культуры не довольствуются специализированным, аналитическим методом исследования. Современная тенденция к синтезу свидетельствует более всего о пробуждении интереса к проблеме мировоззрения, которой помечены авангардные достижения в области исторического синтеза.

Для того чтобы люди поняли, что теоретическая философия не является ни творцом, ни, в принципе, средством распространения мировоззрения эпохи, что она — просто один из каналов культуры, понадобилось антирационалистическое движение в самих исследованиях культуры, то движение, которое в Германии связано с именем А. Дильтея. До той поры, пока мировоззрение рассматривается как нечто теоретическое, огромное большинство областей культурной жизни останется недосягаемым для исторического синтеза. Дильтей считал, что пластические искусства находятся вне сферы анализа мировоззрения.

Карл Мангейм подчеркивает, что если мы определяем мировоззрение как нечто атеоретическое, то тем самым оказываемся в состоянии расширить область культурологических исследований по двум направлениям. Во-первых, стремясь к синтезу, мы можем демаркировать любую отдельную область культуры. Пластические искусства, музыка, костюмы, нравы и обычаи, ритуалы, темы жизни, мимика и жесты, манера поведения — все это возможно будет подвергнуть расшифровке. Во-вторых, мы приближаемся к стихийному, непредумышленному основному импульсу культуры.

По мнению немецкого социолога, для методологии наук о культуре центральное значение имеет проблема соотношения рационального и иррационального. Человек — гражданин нескольких миров одновременно. Нельзя даже сказать, однороден ли он в ряде различных форм опыта — эстетическом, религиозном, этическом. Нельзя использовать теоретический шаблон для разных форм опыта. И все же мы не можем согласиться с крайней формой иррационализма: некоторые факты культуры не подвержены какому-либо рациональному анализу. Но отчего мы жаждем теоретического знания о чем-либо? Почему не довольствуемся эстетическим созерцанием доступных нам произведений?

Как полагает Мангейм, совершенно непостижимо, почему этика эстетика и религия пронизаны элементами теории даже в своем изначальном, бездумном состоянии. Религиозный опыт, хотя даже его источники имеют иррациональный характер, часто выражен в самых рассудочных формах. Донаучный обыденный опыт пронизан осколками теории. Жизнь разума, в истолковании немецкого социолога, течет, колеблясь между теоретическим и атеоретическим полюсами.

По убеждению Мангейма, эстетические, религиозные феномены имеют атеоретический, алогический, но отнюдь не иррациональный характер. Мировоззрение — достояние теоретической и атеоретической областей. Его нельзя полностью понять в границах какой-либо одной из них. Даже если бы нам удалось перечислить все культурные феномены, их сумма все равно не дотянула бы до той всеобщности, которая называется мировоззрением.

Чтобы получить ответ на поставленные вопросы, Мангейм прибегает к феноменологическому анализу интенциональных актов по отношению к культурным объектам. Непосредственный эстетический опыт фиксирует различные пласты значения, но не в состоянии их разделить: на этом уровне знания все пласты даны в «психологической одновременности». Поэтому непосредственный опыт может одновременно вмещать различные пласты, которые только путем абстракции разделяются с точки зрения богатства и глубины, морфологической конкретности и физиономической особенности. Хотя для исторических и критических сочинений в их лучших образцах характерны пассажи, в которых налицо стремление исчерпывающе конкретно передать богатство произведений, это не передача, а нечто другое, составляющее сущность научной рационализации.

Наука, подчеркивает Мангейм, занята поиском объяснения тотальности культуры как произведения человека, а не ее воссозданием. Нельзя ожидать от наук о культуре ни полной реализации, ни воссоздания прошлого. До сих пор в центре внимания наук о культуре, например истории искусства, было главным образом объективное значение. Мы обратили внимание на то, каким образом история стиля конституирует свой собственный законный научный объект путем выделения определенных аспектов произведений искусства и систематического их изучения.

Другими словами, по мнению Мангейма, критический вопрос состоит в том, каким образом всеобщность, которую мы называем духом, мировоззрением эпохи, можно отделить от различных

объективации этой эпохи, как теоретически описать его. Мы понимаем дух эпохи из его отдельных документальных обнаружений и интерпретируем документальные феномены на основе того, что знаем о духе эпохи. Все это дополнительно подкрепляет утверждение, которое было сделано немецким социологом: в науках о культуре часть и целое даны одновременно.

Каким образом формулируется, стало быть, методологическая проблема? Как возможно научно описать единство, которое мы ощущаем во всех принадлежащих к одному и тому же периоду произведениях, в терминах, поддающихся контролю и верификации? Одна из уже отмеченных трудностей состоит в том, что тотальность мировоззрения (того, что «документировано») находится за горизонтом культурной объективации и не выражается какой-либо взятой отдельно сферой культуры. Следовательно, мы обязаны исследовать все сферы культуры и сравнить их объективации с помощью одного и того же набора документальных критериев.

Первая задача, как ее формулирует Мангейм, состоит в том, чтобы выработать понятия, приложимые (подобно системе координат) к любой области культурной деятельности: искусству, литературе, философии, политической идеологии. Второй камень преткновения для сравнительного изучения культуры кроется в том обстоятельстве, что культура находится в процессе исторической эволюции, а значит, понятия, используемые для сравнения различных областей культурной деятельности в их синхронном взаимопересечении, должны служить целям «продольного» анализа стадий, которые сменяют друг друга во времени.

Иными словами: в состоянии ли мы сформулировать «вездесущую» проблему и определить понятия для ее рассмотрения таким образом, чтобы было возможно очертить два разных поперечных сечения: одно в направлении различных сфер культурной деятельности, второе — последовательных стадий культуры? И если так, откуда возьмутся эти понятия — из философии или же из разнообразных наук, релевантных искусству, религии.

Более всего внушает доверие подход, состоящий в выяснении возможности приложить некоторые правила и проблемы, которые предлагаются историей философии, к изучению иных областей культуры. Так, немецкий философ А. Дильтей (1833—1911) предпочел избрать отправным пунктом философию, и хотя он обнаруживает огромную критическую сдержанность и теоретическую проницательность в характеристике разнообразных

«систем жизни», используемые им категории несут на себе печать философской ориентации.

Описанные Дильтеем три типа мировоззрения (системы натурализма, объективного идеализма (пантеизма) и субъективного идеализма) останутся в силе только в том случае, если будет доказана их плодотворность в анализе — среди всего прочего — истории пластических искусств. Однако конкретные результаты такого подхода оказались скудными. По мнению Мангейма, сколь впечатляет неадекватность объяснения мировоззрения из философии, столь же обещающей представляется попытка идти от искусства и анализировать все прочие области культуры, оперируя понятиями, заимствованными из пластических искусств. «Иерархический» уровень пластического искусства ближе к сфере иррационального.

Данный метод К. Мангейм иллюстрирует исследованием А. Ригля, в котором рассматривается соотношение между художественным мотивом, с одной стороны, и современной ему наукой, философией и религией, — с другой. В связи с чем понятие «художественный мотив» приобретает характер «глобального мотива» или «культурного мотива». В этом случае искусство предоставляет ключи для объяснения необходимости возникновения религиозного, затем философского, наконец, близкого к античности магического мышления. Все ступени в этой концепции возникают в строго логической последовательности.

Начав с методически плодотворных прозрений, О. Шпенглер попытался расширить первоначальную схему Ригля («Эвклидов человек» с его материальным миром без пространства как тип античности, стремившийся к самодостаточным отдельным образам) и распознать этот основной характер всех областей древней культуры, противопоставляя стремление к безграничности современному «фаустовскому». Пытаясь охарактеризовать два противоположных примитивных характера опыта и «культурного мироздания», Шпенглер использует для одного такие основные понятия, как «аполлонический», «эвклидов», «материальный», «непространственный», «ограниченный», «неисторический и мифический», «пантомимический образ», а для другого — «фаустовский», «бесконечно малый», «функция», «сила», «космический», «исторический и генетический», «драматический характер».

По мнению Мангейма, его характеристика остается фрагментарной. А. Ригль стремится охарактеризовать мировоззрение как глобальную сущность посредством установления ряда общих черт в различных объективациях. Все эти попытки, однако, не выходят

за рамки абстрактного, формального анализа. Они полезны лишь в том отношении, что проливают свет на категории и формы опыта и выражения, которые принадлежат данному периоду, до того, как полностью дифференцируются в объективациях.

Другими словами, все, что они могут установить, — это типология «начальных», «зародышевых» форм психической жизни. Подобные начинания никогда не бывают бесполезными или безнадежными. Но вместе с тем из этих зародышевых форм никогда нельзя вывести богатство всех значений, воплощенных в действительных произведениях. В этом, по усмотрению Мангейма, слабость и метода Ригля, и других попыток, которые рассматривались немецким социологом. Сложные значения невозможно понять или интерпретировать, пользуясь простыми значениями. В противном случае достающийся нам «основной принцип» мировоззрения эпохи оказывается столь пустым и абстрактным, что не содержит и намека на богатство форм, которые мы фактически наблюдаем в самих продуктах культуры.

Недостатки этого метода объясняют, почему некоторые теоретики мировоззрения занимают иную позицию; Мангейм имеет в виду тех, кто, будучи вдохновлен блестящим примером Дильтея, применил исторический подход и рассматривает — с тем, чтобы воссоздать сущность ушедшей эпохи во всем многообразии ее форм, — отдельно взятые явления в их детальной конкретике.

Если те, о ком было сказано прежде, тяготеют, по крайней мере отчасти, к философии истории, то адепты этого подхода раз и навсегда стремятся быть историками. Мангейм имеет в виду «синтезирующих» историков, например М. Вебера. Методологическая проблема, с которой сталкивается автор этого типа, следующая: как выражается единство разных областей культуры— в виде «соответствия», «функции», «причинной связи» или «взаимодействия».

Если М. Дворжак склоняется в сторону «соответствия» и параллелизма, то Вебер постулирует взаимную причинную зависимость между различными массивами культуры и считает необходимым в целях корректного «причинного обоснования», чтобы экономически-материальное объяснялось бы иногда исходя из психического, а иногда наоборот, но с оговоркой, что ни одна из областей не выводима полностью из другой, как если бы она была просто ее функцией.

Историк способен с полной уверенностью наблюдать один и тот же «документальный» симптом в нескольких областях куль-

туры. Но в каждом случае приходится решать, какую форму связи следует интерполировать. Категория причинности, которая доминирует в естественнонаучных объяснениях, по-видимому, уместна более всего для этой задачи. Но даже независимо от ответа на вопрос, что означает «причинное объяснение» в науках о культуре и каков его охват, мы вполне вправе спросить, прослеживая связь феномена не с другим феноменом, но с мировоззрением, которое находится за тем и другим: не конституируем ли мы тип разъяснения, который совершенно не похож на генетическое, историческое причинное объяснение.

По мнению Мангейма, теория мировоззрения в только что обозначенном смысле скорее интерпретативная, нежели объясняющая теория. Иначе говоря, между двумя документами отсутствует каузальная связь. Объяснить один из них в качестве причинно обусловленного результата другого нельзя, можно лишь свести тот и другой к общей глобальной сущности мировоззрения, частями которого они являются. Сходным образом, по словам немецкого социолога, сводя два поступка какого-либо лица к одной и той же черте его личности, мы не можем трактовать один из них как обусловленный другим.

Из этого не следует, между прочим, что в науках о культуре нет места историко-генетическому причинному объяснению как таковому. Интерпретация не делает причинное объяснение излишним. Она отсылает к чему-то совершенно иному, и, следовательно, между тем и другим совершенно нет противоречия. Интерпретация служит для более глубокого понимания значений. Причинное объяснение показывает условия актуализации либо реализации данного значения. Во всяком случае, не может быть каузального, генетического объяснения значений, даже в форме предельной теории, «надстроечной» в отношении интерпретации. Значение в присущей ему сущности можно только понять или же интерпретировать.

Понимание есть соответственное постижение подразумеваемого значения или обоснованности предположения (оно тогда включает как объективный, так и выразительный слой значения). Интерпретация означает приведение, абстрактно говоря, характерных пластов значения в соответствие друг с другом и особенно с документальным пластом.

По мнению Мангейма, в истории искусства и в науках о культуре в целом столь резко отличающиеся методы (причинное объяснение и интерпретация) будут применяться поочередно в целях обретения по возможности полного, конкретного многооб-

разия и «живости» исследуемого исторического процесса. Впрочем, столь же многообещающим является и анализ эпохи исключительно с чисто интерпретативной точки зрения.

* * *

Социологическое объяснение культуры во многом перекликается с философско-культурным. И внутри социологии рождается идея, что все объективации культуры возможно рассматривать как средства передачи значения. Чтобы осознать близость этих установок, достаточно обратиться к трудам Гуссерля, Риккерта и Шпрангера. Так, Шпрангер был первым, кто использовал в целях интерпретации поведения нематериальное, непсихологическое значение, которому Гуссерль дал систематическое описание в логической и теоретической сферах, а Риккерт — во всевозможных областях культуры.

Темы, которые могут быть важны для философского анализа (например, значение вопроса о вневременной обоснованности ценностей на основании проблемы значения), совершенно неуместны для теории понимания. Любая культурная объективация является средством передачи значения в отношении способа его существования. Поэтому она непостижима полностью ни как «вещь», ни как физическая сущность. В связи с этим становится понятно, что культура нуждается в соответственно расширенной онтологии.

ЛИТЕРАТУРА

Арон Р. Этапы развития социологической мысли. — М., 1993.

Гуревич П.С. Макс Вебер: философия и социология религии// Работы М. Вебера по социологии религии и культуры. — М., 1991. — Вып.1. - С.4—24.

Гуревич П.С. Культура//Современная западная социология: Словарь. - М., 1990. - С.147—148.

Мангейм К. Проблема интеллигенции. Демократизация культуры. — М., 1993.

Сорокин П.А. Социологические теории современности. — М., 1992. Человек и общество. Основы современной цивилизации: Хрестоматия. — М., 1992.

Человек и социокультурная среда. — М., 1991. — Вып.2.

Дата добавления: 2015-05-09