Труд в жизни ребенка

Если рассматривается традиционное трудовое воспитание, следует отказаться от расхожего мнения, будто крестьяне стремились включить ребенка в серьезную трудовую деятельность как можно раньше. Крестьяне понимали две истины: нельзя надорвать ре­бенка, иначе он впоследствии будет плохим работником, и второе – ранняя перегрузка не способствует нормальному отношению к труду. «Все в меру» и «каждой трудности по разу» — святые правила крестьянской семьи.

До шести лет на мальчишку иной раз даже штаны не надевали. А какой без штанов работник? Однако взрослые всячески поощряли желание малыша включиться в трудовую деятельность. Например, если пятилетний мальчик сорвет где-нибудь пучок травы, высушит его, сложит стожком, а потом повезет на дощечке домой и скормит скотинке, то обязательно заслужит похвалу взрослых, и за столом ему — «работнику» — скажут: «Сегодня Ваня скотину кормил, так что до весны сена хватит». Похвала и намек — пусть ребенок начинает смекать, что кормить скот надо с умом, в меру, что сена должно хватить до первого выпаса и пр.

То же и с девочками, играющими в куклы. Как мимоходом мать скажет: «Что ж ты Катю бросила, всем поесть дала, а ей не хватило, надо было побольше сготовить или поменьше другим дать». Разговор вполне серьезный, хотя вместо еды перед куклами горсть песка или камушки.

Вместе с поощрением трудовых игр родители старались занять ребенка и настоящим делом. С раннего возраста считалось необходимым, уж если занимать трудом, то полезным, «незряшным», чтобы ребенок не только получал удовольствие от работы, но и понимал нужность собственного участия. В четыре-пять лет мальчики и девочки подавали лыко тому, кто плел лапти; держали начало веревки, когда плели сети; помогали матери сматывать нитки: отгоняли насекомых от скота и делали многое другое. Причем приглашение к труду тоже имело ориентацию на результат — «Давай лапти плести, а то зима придет, в чем ходить будешь?»; «Хватит тебе без штанов ходить, подержи коничок, мы с тобой штаны сошьем».

К шести-семи годам давали задания, формирующие обязанности. Обычно дети делали то, что взрослым было недосуг, да и не хотелось (убрать сор из избы, принести охапку дров и т. п.).

Считалось, что надо поддерживать интерес к труду. Для этого частенько устраивали так, чтобы детский труд был виден, совершался «на миру». Вот и идет (а одновременно выходит в такой час вся деревня) мальчишка с хворостиной и загоняет домой скотину, а мать пока пойло скотине готовит. Тут важно заметить, что труд практически был совместным, и ребенок знал, что исполняет часть общего и нужного дела.

Дети постепенно обучались всему комплексу ухода за скотиной. Начиналось это с поручения следить за курами и гусями, чтобы ястреб или чья-нибудь собака не нанесли урон. У чувашей есть даже такая поговорка: «Держи гусей — пусть малым забота будет».

Труд в радость — самое главное условие раннего детского труда, отсюда такое количество игровых элементов в сугубо серьезных и нужных занятиях детей, особенно на первых этапах включения их в трудовую деятельность семьи и общины.

Радостным и престижным для мальчика считался момент, когда его отпускали вместе с другими ребятами водить лошадей на водопой, где гурьбой купались, отдыхали.

Постепенно вырисовывался круг детских обязанностей в семье. Родителям уже не приходилось напоминать кому, что делать. Формирование знания собственных обязанностей было очень продуманным. Всегда придерживались правила — не отбить охоту трудиться чрезмерно большими заданиями, разумно готовить к тяжелому, разнообразному труду. Вспомним и другое: когда в 30-е годы резко ужесточили трудовое законодательство, сработал противоположный закон — увеличение времени и объема работы привело к падению продуктивности общества. Все это, хотя и подсознательно, имела в виду крестьянская семья.

Ребенка посылают убрать за скотиной и говорят: «Заодно посмотри, есть ли корм у скота». Налицо многофункциональность крестьянского педагогического приема. Задание вроде бы одно, но, обнаружив отсутствие сена или воды, ребенок принимается и за эту работу, выполнить которую не так уж просто: надо положить сена не больше и не меньше нормы, ведь малейший перерасход может оставить скотину к весне без корма.

Едва ли не главный вид детского труда, который начинался лет в шесть и уже не заканчивался — педагогический труд. Если у крестьянина рождалась дочка, он иной раз утешал себя: «Ну хоть своя нянька будет, по крайности, денег не платить чужому человеку». Едва дочка начинает забавляться с куклами, мать учит ее пестовать дитя.

Шести-семилетняя девочка обычно становилась нянькой своих братишек и сестренок, а то и нанималась в чужие семьи за еду и плату и, бывало, жила там до четырнадцати- пятнадцати лет.

Нянчить ребенка — дело нелегкое. Это не просто колыбельку качать, надо одеть и переодеть малыша, убрать за ним, накормить и успокоить. На няньке огромная ответственность. Она должна оберегать дитя, умело кормить его, уметь развлекать. С шести лет и начиналась школа материнства. Набрав опыта, малолетняя нянька запросто справлялась с двумя, тремя детьми и была в семье уважаемым человеком. Часто семьи, куда нанималась нянька, настолько привязывались к ней, что считали себя ответствен­ными за ее судьбу, учили грамоте, участвовали в сборе приданого. Через несколько лет неизмеримо возрастал ее авторитет среди сверстников — те, которых она пестовала, достигали шести-девяти лет и, несмотря на то, что самой няньке было одиннадцать-четырнадцать лет, они беспрекословно слушались только ее (и это на глазах у взрослых и сверстниц) и даже выполняли роль маленьких «порученцев».

Примерно с девяти лет трудовые обязанности мальчиков и девочек дифференцировались. Девочка уже умела сносно прясть на маленькой прялке, училась ткать, помогала в стряпне. Слушая разговоры, она обращала внимание на то, как взрослые обсуждали ту или иную свадьбу и приданое невесты. Поэтому сызмальства готовить приданое было занятием не только хлопотным, но и престижным.

Престижная работа доставалась и мальчикам. Их учили править лошадьми (а кто правит, тот и владеет), отпускали в ночное со старшими. Сын помогал боронить, сгребать сено, подавать снопы на овин «даже молотить, для чего ему иногда делался небольшой цепок. Учили мало-помалу «крестьянству» «сколь мальцу в силу». Хотя зимой меньше работы, мальчика можно было застать дома за плетением лаптей, за колкой дров, он ездил с отцом и старшими в лес за дровами. Обратим внимание на то, что именно в этом возрасте ребенок имел свой (маленький, но личный) инструмент.

Наличие своей прялочки, своего цепка не только утверждало ребенка в собственных глазах, но и заставляло его относиться к ним аккуратно, а к работе очень серьезно. Свой инструмент — дело важное, его никому давать нельзя — «спортят», но и у других просить уже не надо. И среди взрослых просить у кого-нибудь инструмент, особенно топор, считалось дурным тоном. Хороший мастер не мог работать чужим инструментом. Особое значение свой маленький инструмент имел в семьях профессиональных кузнецов, плотников, столяров, лодочников, катальщиков (валенок). Одновременно с получением первого инструмента шла и передача первых секретов, тонкостей мастерства.

Продолжителен, степенен и мудр был процесс передачи мастерства в народной среде. В нем сочетались учеба и радость, мораль и поощрение. Все делалось так, чтобы ребенок постоянно «тешил свое достоинство» и хотел учиться, вникать в дело. Сначала он просто стоит и смотрит, кажется, мешает, но его не гонят — пусть смотрит, так надо. Потом начинает подавать инструмент, держать что-нибудь. Тут ребенок уже необходимый помощник (человек-то не о трех руках!). Усталость не замечается — разве не интересно, как вспыхивает огонь, когда качают меха, как вырисовывается лапоть, когда подаешь бересту, как на глазах удлиняется дорожка от подаваемых тобой тряпочек или уменьшается клубок, который ты держишь в руках, как вывязывается носок или рукавица.

Через какое-то время ребенку доверяют выполнить часть работы, потом вручают собственный инструмент и за выполненное похвалят, одарят, пожурят. Часто первое изделие, сделанное собственными руками, достается самому ребенку или сразу делается им для себя: ложка, лапти, рукавички, фартук, дудочка.

Детей к тяжелому физическому труду /никогда сразу не допускали. Родители ждали, пока попривыкнет, научится, подрастет, окрепнет, да и работали поначалу всегда вдвоем — с отцом, дедом, старшим братом: вместе и легче, и конец работы не за горами.

Не только девочки-няньки несли свою копейку в дом. Мальчиков восьми-девяти лет нередко отпускали в пастушата (делалось это часто от бедности). Заработок невелик, в основном еда да подарки, но все равно семье помощь — не лишний рот.

Лет в десять-двенадцать для ребенка все становилось серьезнее. Девочки уже помогали полоть, доить коров, стирали белье. В Поморье девочки нанимались в «казачихи» — собирали ягоды, плоды и получали за груд вклад в приданое — отрезы, полотенца, платочки и пр.

Мальчика в эти годы начинали учить пахать. И здесь четко проявлялись народные педагогические приемы: отец оставляет клочок земли, на котором сын пробует свое умение; клочок хотя и маленький, но целиком в распоряжении начинающего пахаря — и тут уж нельзя сплоховать. Вот и старается отрок, чтоб урожай на его участочке вышел не хуже отцовского, «из кожи вон лезет».

Хорошо известно, что ребенок, взрослея, стремится выбраться из существующей иерархии «взрослый — ребенок», где он только воспитуемый, неопытный, которому не все доступно и можно. Зафиксировано множество моментов, когда ребенок вдруг ведет себя «как взрослый». Малолетняя нянька шлепает и ругает малыша как мама. Тринадцатилетний мальчик пытается курить цигарку, важно сплевывает по сторонам, «похабно» ругается. Настоящее время — не исключение. Мы часто сталкиваемся и с обзыванием взрослого на почтительном расстоянии, со звонками в чужую дверь и с громкой разухабистой руганью, и с анонимными звонками по телефону и пр.

Народная педагогика и традиционный земледельческий уклад сводили подобные шалости к минимуму, во-первых, легализируя их, отводя им определенные сроки (дни или периоды), когда непочтительное поведение, воровство и разрушения не только не запрещались, но даже поощрялись, поскольку носили ритуальный, магический характер (см. об этом ниже). Во-вторых, взрослые сами разрушали возрастную иерархию, если убеждались, что подросток способен к взрослым занятиям, к взрослому труду. Если сын получил свое поле, пусть совсем небольшое, отношение к нему отца, семьи, родни становится как к взрослому; авторитет общественного мнения зарабатывается не цигаркой, не собственным бахвальством (хотя без последнего ребенок, конечно, не может обойтись), а качеством труда и полученными результатами.

Даже когда ребенок лишь имитировал настоящий труд, он непременно и сознательно приобщался старшими к взрослому рабочему быту и, самое главное, всегда видел результаты своего труда. Двенадцатилетний парень, участвующий в главном семейном деле, степенно ведет разговор но поводу сельскохозяйственных работ, аренды земли, знает, сколько, каким хлебом засеяно, какой урожай рассчитывают получить; он важно сидит на возу с дровами или сеном, которые поручено ему отвезти в город.

А девочка с маленькой прялочкой отправлялась на первые свои посиделки, где обучалась или совершенствовала свое мастерство в прядении, вышивании, вязке, выполняя данное ей на вечер задание. Буквально с первых посиделок, т.е. с восьми-двенадцати лет, девочки начинали готовить приданое и работали на семью (вязали варежки для братьев и младших сестер, вышивали полотенца, вывязывали подзоры, пряли и пр.). В больших деревнях существовало до трех посиделок: «маленькая», «середка» и «большая». При взрослении, овладевая навыками прядения, а также (обязательно) песенным репертуаром, танцами, посиделочными играми, по мере освобождения вакансий (со старшей посиделки уходили замуж) девочки переходили в следующие посиделки.

Может показаться, что круг детских забот к одиннадцати-двенадцати годам уже достаточно широк. Но это еще не подлинный взрослый труд, а более или менее существенная помощь.

И только с тринадцати-шестнадцати лет подростка постепенно включали в действительно взрослую трудовую жизнь. До этого возраста сам физический труд и продолжительность его строго ограничивались. Справедливо считалось, что ребенок, подросток должен физически окрепнуть; как говорят крестьяне, «кости установить». До этой поры парням не разрешалось точить топор, резать птицу, ездить на мельницу, а девицам не позволялось замешивать хлеб, т.е. выполнять не только тяжелую работу, но и особенно ответственную, а также чреватую испугом, психическим расстройством, нервным срывом.

С двенадцати лет шло обучение косьбе (всерьез учили косить лет в четырнадцать-шестнадцать), пахоте, в рыболовецких районах — подледному лову с сетью. Лет с четырнадцати мальчики нанимались в артели, участвовали «в помочах» наравне с основ­ными работниками. Существенна такая, к примеру, деталь: если парень из зажиточной семьи пошел в артель, то ему выделяли горницу в доме, разрешали приглашать гостей, попивать с ними сусло.

Детство кончалось. Начинался новый этап жизни. Конечно, невозможно строго определять возраст включения ребенка в ту или иную работу. И дети были разными, и семьи с неодинаковыми достатками, и год на год не приходился. Разумеется, не столь идеальной была и сама система вовлечения детей в трудовую деятельность. Существовала традиция, которой старались придерживаться, но и она нарушалась, если хозяин был слишком беден, скуп, имел много дочерей и одного сына, если выпадал неурожайный год или забирали мужиков на войну и пр. Вообще нарушение традиции, как правило, наблюдалось тогда, когда ребенок оказывался вне своей семьи. Семья же не могла допустить худого в отношении собственного ребенка, проглядеть его будущее, надорвав его здоровье или воспитав бездельника.

Дата добавления: 2015-05-09