Острые предметы 15 страница

Старая привычка: мне вдруг отчаянно захотелось подчиниться, сделать ему приятное, чтобы снова ему понравиться. Прошлой ночью мне было так спокойно, всего несколько минут, до тех пор, пока Ричард, явившись на порог гостиничного номера, не нарушил этот покой. Мне хотелось ощутить его снова.

Я опустилась на колени и начала расстегивать ему брюки. На мгновение он положил руку мне на затылок. Потом вдруг грубо схватил за плечо.

– Господи, Камилла, что ты делаешь? – Он ослабил хватку, поняв, что надавил слишком сильно, и поднял меня на ноги.

– Просто хочу, чтобы между нами все наладилось. – Я теребила пуговицу на его рубашке, не смея поднять глаза.

– Так ничего не наладится, Камилла, пойми. – Он сухо поцеловал меня в губы. – Запомни это, пока мы не зашли дальше. Точка.

И он попросил меня уйти.

* * *

Я худо‑бедно проспала несколько быстролетных часов на заднем сиденье машины. Пытаться выспаться в таких условиях – все равно что стоять перед поездом, проносящимся мимо, и стараться прочесть вывеску, мелькающую между вагонами. Я проснулась липкой от пота и в дурном настроении. Купила в магазине «ФаСтоп» зубную щетку, пасту, а также лосьон и лак для волос – самые сильно пахнущие из всех, что смогла найти. Почистив зубы над раковиной на бензозаправке, я натерла лосьоном подмышки и промежность и хорошенько побрызгала лаком волосы. В результате за мной тянулся шлейф запахов пота, секса, клубники и алоэ.

Мне совсем не хотелось видеться с мамой, и, вместо того чтобы ехать домой, я решила поработать. Дурная идея: можно подумать, я буду дальше писать эту статью. Как будто теперь все это не полетит в тартарары. Вспомнилась Кейти Лейси, о которой мы недавно говорили с Джери Шилт, и я отправилась к ней. Она была в родительском совете обоих классов начальной школы, где учились Энн и Натали. Мама тоже раньше в нем состояла; эта деятельность была в почете, и ею могли заниматься только неработающие женщины. Состояла она в том, чтобы два раза в неделю приходить в классы помогать учителям организовывать уроки рисования, ручного труда, музыки, а по четвергам для девочек – уроки шитья. Во всяком случае, так было в мое время. Сейчас, возможно, шитье заменили на что‑то более современное и подходящее как для девочек, так и для мальчиков – пользование компьютером или приготовление блюд в микроволновой печи.

Как и моя мама, Кейти жила на вершине большого холма. Я стала подниматься по узкой врезанной лестнице, по краям которой росли подсолнухи. На холме стояла катальпа, тонкая и элегантная, справа от нее, точно кавалер, – толстый тенистый дуб. Еще не было и десяти утра, а Кейти, стройная и смуглая, загорала на «вдовьей площадке» на крыше дома. Рядом работал вентилятор. Загорать, не чувствуя жары, – это прекрасно. Осталось придумать, как не схлопотать рак. Или хотя бы морщины. Кейти заметила меня, пока я поднималась, увидев, что на ее сочно‑зеленом газоне маячит тень, портя вид, и приложила ко лбу руку козырьком, что бы с двенадцатиметровой высоты разглядеть, кто идет.

– Кто там? – крикнула она.

В школе она была натуральной пшеничной блондинкой, сейчас ее волосы, собранные в высокий хвост, были платиновыми с медным отливом.

– Кейти, привет! Это Камилла.

– Ками‑и‑и‑и‑илла! Ох господи! Сейчас спущусь.

Не ожидала, что Кейти так мне обрадуется, ведь в последний раз, когда мы с ней виделись на вечеринке у Энджи, она на меня накричала. Впрочем, ее гнев всегда исчезал так же быстро, как и появлялся, будто легкий ветерок.

Она подскочила к входной двери; ярко‑голубые глаза на загорелом лице казались еще ярче. Темно‑смуглые, худые, как у девочки, руки напомнили мне французские сигариллы, которые некоторое время курил Алан. Дело было зимой, и мама прогнала его в комнату на подвальном этаже, которую стала почтительно называть курительной комнатой Алана. Но вскоре Алан бросил сигариллы и пристрастился к портвейну.

Кейти набросила на плечи, поверх бикини, неоново‑розовую майку – такие в конце восьмидесятых привозили с острова Южный Падре. Девочки, отдыхавшие там во время весенних каникул, подбирали их на пляже после конкурса мокрых маек, на память. Кейти обвила меня шоколадными руками и повела в дом.

Здесь кондиционера тоже не было, как и у моей мамы. Впрочем, один комнатный был, в большой спальне. Дети, значит, обходятся – парятся, но терпят. Впрочем, нельзя сказать, что их не баловали. Все восточное крыло дома выглядело как игровая комната – желтый пластмассовый дом, горка, стильная лошадь‑качалка. Но похоже, что во все это никто никогда не играл. На стене большими буквами разных цветов написано: «Маккензи. Эмма». Ниже фотографии улыбающихся белокурых девочек, курносых, с прозрачными глазами – хорошенькие глупышки. Ни одного портрета крупным планом – на всех снимках видно, кто в чем одет. Розовый комбинезон в ромашках, красные платья с панталончиками в горошек, нарядные весенние шляпки, туфельки «Мэри Джейнз». Прелестные детки – воистину прелестные наряды. Вот и готов слоган для местного магазина детской одежды.

Кейти Лейси Бракер, казалось, вовсе не интересовало, зачем я приехала к ней домой этим утром пятницы. Она заговорила о книге, которую сейчас читает, биография какой‑то знаменитости, а также о детских конкурсах красоты. Похоже, с тех пор как убили Джонбенет, они навеки опозорены. «Маккензи мечтает стать моделью». Что ж, она красива, как мать, так кто ж ее осудит? «Вот как? Камилла, спасибо, это очень мило с твоей стороны. Никогда не думала, что ты считаешь меня красивой». Да что ты, конечно считаю, не говори глупостей. «Выпьешь что‑нибудь?» С удовольствием. «Только спиртного мы не держим». Ну что ты, я об этом и не думала. «Может, сладкого чая?» Обожаю сладкий чай, в Чикаго его не пьют. Как я соскучилась по региональным вкусностям! Видела бы ты, как там делают ветчину. Как хорошо дома!

Кейти принесла хрустальный кувшин с чаем. Странно: я ведь видела из гостиной, она доставала из холодильника другой кувшин, большой, литра на четыре. Рисуется. Впрочем, я ведь тоже не слишком с ней откровенна. Надушилась, чтобы скрыть свое естественное состояние под синтезированными ароматами растений. И не только алоэ и клубники – от плеча еще немного пахло лимонным освежителем воздуха.

– Чудесный чай, Кейти. Ей‑богу, я могу пить сладкий чай на завтрак, обед и ужин.

– А как в Чикаго делают ветчину? – Она подогнула ноги под себя и наклонилась ко мне. Помню, в школьные годы, бывало, посмотрит таким же серьезным взглядом, словно заучивает код к сейфу.

Ветчину не ем с детства – с тех пор, как впервые пришла на свиноферму, чтобы ознакомиться с семейным бизнесом. И хотя в тот день скот не забивали, я потом ночами не могла заснуть – достаточно было увидеть сотни свиней в клетках, таких тесных, что им и развернуться было негде, и почувствовать эту вонь – сладкий запах горловой крови и дерьма. Снова вспомнилось, с каким интересом смотрела на эти клетки Эмма.

– В нее мало добавляют тростникового сахара.

– Хм… Кстати, о ветчине, может, угостить тебя сэндвичем или чем‑то еще? Ветчина у меня с фермы твоей мамы, говядину брала у Диконов, курицу – у Ковеев. А индейку – на «Постной кухне».

Кейти была таким человеком, который скорее весь день будет возиться со всякой ерундой – чистить плитку на кухне зубной щеткой, прочищать зубочисткой стык между паркетными досками, – чем говорить на какую‑либо щекотливую тему. Но по крайней мере, она не пила. И все же мне удалось повернуть разговор к теме убитых девочек. Пообещав нигде не упоминать ее имени, я включила диктофон. Девочки были милыми, славными, просто прелестными. Обычная сладкоголосая демагогия. Потом: «С Энн как‑то был один инцидент, в день шитья». Значит, день шитья не отменили. Пожалуй, это приятно. «Она воткнула иглу в щеку Натали. Думаю, она целилась в глаз, знаешь, как Натали – той девочке, в Огайо». В Филадельфии. «Сначала они сидели рядом друг с другом, тихо и мило. Они не были подругами, учились в разных классах, но в день шитья классы объединяют. Энн шила, что‑то напевая себе под нос, – ну просто маленькая мамочка. А потом вдруг эта выходка».

– Натали сильно пострадала?

– Хм, не очень. Мы с Рей Уайтскавер – она теперь учитель второго класса, ее девичья фамилия Литтл, она училась в то же время, что и мы, на несколько лет нас моложе. Литтл, но совсем не маленькая! По крайней мере, тогда не была – сейчас она несколько фунтов сбросила… Так вот, мы с Рей оттащили Энн; у Натали торчала игла из щеки, всего сантиметрах в двух от глаза. Она не плакала, не кричала. Только сопела, как сердитая лошадь.

Я представила, как Энн, с ее неровной стрижкой, трудится над шитьем, вспоминая ту историю с ножницами – жестокую выходку, которой Натали себя заклеймила. Недолго думая, она со всей силы запускает в нее иглу, которая, неожиданно легко войдя в щеку, ударяется о кость. Представила, как игла торчит из щеки Натали, точно гарпун.

– Энн это сделала без видимых причин?

– Мне насчет этих девочек ясно одно: им не надо было причин, чтобы на кого‑нибудь наброситься.

– Другие девочки их дразнили? Возможно, они были напуганы или раздражены?

– Ха‑ха! – рассмеялась Кейти, искренне удивившись, но смех получился невероятно четким. Похоже на то, как если кошка, глядя вам в глаза, отчетливо скажет «мяу».

– Ну, я бы не сказала, что они летели в школу, как на крыльях, – произнесла Кейти. – Но об этом лучше поговори со своей сестренкой.

– Я знаю, что Эмма их донимала…

– Да поможет нам Бог, когда она перейдет в десятый класс.

Я молчала, надеясь, что Кейти Лейси Бракер расскажет о моей сестре побольше. Ничего хорошего, полагаю. Неудивительно, что она так обрадовалась моему приходу.

– А помнишь, как мы в школе устанавливали свои законы? То, что нравилось нам, нравилось всем, а тот, кто впал к нам в немилость, становился всеобщим врагом, – сказала она мечтательным тоном сказочника, словно представляя страну мороженого и веселых кроликов.

Я молча кивнула. Помню, как жестоко я обошлась с Лиэнн, не в меру серьезной девочкой, с которой дружила с начальной школы, когда она стала слишком беспокоиться о моем душевном здоровье, предположив, что у меня депрессия. И однажды утром, когда она прибежала в школу пораньше, чтобы поговорить со мной до уроков, я ее намеренно унизила. Как сейчас помню: под мышкой связка книг, нелепая ситцевая юбка, голова опущена всякий раз, когда она со мной говорит. Я повернулась к ней спиной и, обращаясь к другим девочкам, посмеялась над ее монашьим прикидом. Девочки это подхватили и всю неделю ее дразнили. Последние два года обучения в школе она в столовой держалась поближе к учителям. Достаточно было бы сказать одно слово, чтобы все насмешки прекратились, но я этого не делала. Мне надо было ее отстранить.

– Твоя сестра похожа на нас, но в три раза хуже. У нее еще более гадкий характер.

– Как он проявляется?

Кейти достала мягкую пачку сигарет из выдвижного ящика придиванного столика и прикурила от длинной каминной спички. Все так же курит, и до сих пор по секрету.

– Подружки Эммы – эти светловолосые девчушки, уже грудастые, – под ее руководством подчинили себе всю школу. Серьезно, это плохо. Иногда бывает смешно, но в основном плохо. Они каждый день заставляют одну толстую девочку приносить им обед и не отпускают до тех пор, пока она не съест что‑нибудь без помощи рук, уткнувшись лицом в тарелку. – Кейти наморщила нос, но больше беспокойства не выразила ничем. – Другую девочку они прижали к стенке и заставили задрать футболку перед мальчиками, чтобы показать, что она безгрудая, при этом говоря непотребные слова. Ходит слух, что они взяли с собой на тусовку Ронну Дил – свою прежнюю подругу, с которой рассорились, – там ее напоили и… ну, скажем, подарили нескольким старшим мальчикам. И стояли за дверью на карауле, пока те с ней развлекались.

– Им ведь всего тринадцать лет! – воскликнула я. Потом вспомнила, что сама творила в этом возрасте. Впервые осознала, насколько это было возмутительно рано.

– Скороспелые девочки. Но ведь и мы отрывались вовсю, когда были немногим старше. – Голос Кейти становился хриплым от табачного дыма. Она выдохнула его вверх и посмотрела на сизое облако над нами.

– Наши выходки не были настолько жестокими.

– Весьма близко к этому, Камилла.

«У тебя – да, у меня – нет».

Мы молча смотрели друг на друга, вспоминая каждая свои подвиги.

– В общем, Эмма много возилась с Энн и Натали, – сказала Кейти. – Хорошо, что твоя мама ими заинтересовалась.

– Я знаю, что мама давала Энн уроки.

– Не только. Она занималась с ними в школе, приглашала к себе домой, кормила после уроков. Иногда она даже приходила во время перемен и сквозь изгородь смотрела, как они играют на площадке.

Представилось, как мама стоит у изгороди, держась за проволоку, и жадно смотрит. Потом – мама в белом, ослепительно‑белом, держит Натали под мышкой и прикладывает палец ко рту, приказывая Джеймсу Кэписи молчать.

– Мы закончили? – спросила Кейти. – А то я уже устала от этой темы. – Она выключила диктофон. – В общем, я слышала о том, что у тебя шуры‑муры с красавчиком‑копом, – улыбнулась Кейти.

Из ее хвоста выбилась прядь волос. Я вспомнила, как она, покрывая лаком ногти на ногах, выведывала, не было ли у меня чего с одним баскетболистом, который был ей небезразличен. При упоминании Ричарда я постаралась не дрогнуть.

– Ох уж эти слухи, – улыбнулась я в ответ. – Одинокий мужчина, одинокая женщина… Моя жизнь вовсе не настолько интересна.

– Джон Кин так бы не сказал. – Она достала еще одну сигарету, закурила, сделала несколько затяжек, изучающе глядя на меня.

На этот раз без улыбки. Теперь мне предстояло принять одно решение из двух – последствия каждого известны наперед. Либо я расскажу ей какие‑нибудь пикантные подробности, и она останется довольна. А если Кейти что‑то узнает в десять часов, то к полудню об этом будет говорить весь Уинд‑Гап. Либо я буду все отрицать – тогда она, вероятно, обидится и больше не захочет мне помогать. Но интервью с ней я уже записала, а на ее доброе расположение мне было начхать.

– А, тоже слухи. Люди могли бы найти себе занятие интереснее.

– Вот как? А я бы этому не удивилась. Ты ведь всегда была не прочь поразвлечься.

Я встала, приготовившись уходить. Кейти проводила меня до двери, досадливо прикусив щеку.

– Кейти, спасибо, что уделила мне время. Рада была тебя видеть.

– Я тоже, Камилла. Приятно провести тебе время в Уинд‑Гапе.

Когда я стала спускаться по лестнице, Кейти меня окликнула:

– Камилла! – Обернувшись, я увидела, что она стоит, повернув стопу вовнутрь, как маленькая. Я и в старших классах замечала за ней эту привычку. – Мой тебе добрый совет: возвращайся домой и помойся. От тебя несет.

* * *

Я последовала ее совету и поехала домой. В моем воображении один за другим мелькали образы мамы, все зловещие. «Предзнаменование». Это слово снова загорелось на мне. Я представляла Джойю, худую, косматую, с длинными ногтями, обдирающую кожу с мамы. Маму, с ее пилюлями и зельями, выстригающую мне волосы. Видела Мэриан – такую, какая она сейчас, – скелет в гробу; высохшие белокурые волосы обвязаны атласной белой лентой, как увядший букет цветов. Представляла, как мама ухаживает за этими необузданными девочками. Или, по крайней мере, пыталась ухаживать. Вряд ли Натали и Энн долго это терпели. Адора ненавидела детей, которые противились необычайно настойчивой опеке. Накрасила ли она ногти Натали, прежде чем ее задушить? Или после того, как это сделала?

«Ты с ума сошла – такое думать! Ты с ума сошла – в это не верить…»

Глава пятнадцатая

На веранде стояли три розовых велосипеда с плетеными корзинами на передних крыльях и ленточками на рулях. Заглянув в одну корзинку, я увидела большой тюбик губной помады и косяк в пакетике из‑под сэндвича.

Я бесшумно проскользнула в боковую дверь и, мягко ступая, поднялась на второй этаж. Эмма с подругами была в своей комнате; девочки громко хихикали, повизгивая от восторга. Я открыла дверь без стука. Грубо, но мне невыносимо было представить, как они будут метаться, шушукаться и делать передо мной невинные лица. Подружки стояли вокруг Эммы – короткие шорты и мини‑юбки, голые ножки‑спички. Эмма сидела на полу и возилась с кукольным домиком, рядом тюбик суперклея, волосы собраны в некое подобие прически и обвязаны широкой голубой лентой. Я поздоровалась, девочки снова взвизгнули и заулыбались, чему‑то радуясь.

– Милла, привет, – невозмутимо сказала Эмма. Пластыря на ней больше не было, но она выглядела нездоровой; было похоже, что ее лихорадит. – Мы просто играем в куклы. Ну разве не красивый у меня дом? – спросила она слащавым тоном, подражая какому‑нибудь ребенку из семейного шоу пятидесятых годов.

Трудно поверить, что это та же Эмма, которая два дня назад угощала меня наркотиками, та же Эмма, которая, как говорят, подкладывает подруг под старших мальчиков, смеха ради.

– Да, Камилла, разве вам не нравится домик Эммы? – эхом отозвалась медная блондинка с хриплым голосом. Все смотрели на меня, кроме Джоудс. Она вглядывалась в кукольный дом, словно хотела уменьшиться и забраться в него.

– Эмма, тебе лучше?

– Да, намного, дорогая сестра, – хихикая, ответила она. – Тебе тоже, надеюсь.

Девочки снова затряслись от смеха. Я закрыла за собой дверь, раздраженная тем, что не понимаю, над чем они смеются.

– Возьмите с собой Джоудс! – крикнула одна из них мне вслед. Джоудс была слаба для их компании.

Я включила в ванной теплую воду, хотя было жарко – так, что даже фарфоровая ванна порозовела; раздевшись догола, я села в нее, поставив подбородок на колени, пока вода поднималась, наползая на меня. В ванной витал запах мятного мыла и сладкий душок вагины порочной женщины. Она была красной, истертой, что было приятно. Я закрыла глаза и плюхнулась в воду, потом опустила затылок, чтобы вода залилась в уши. «Одна». Я вдруг пожалела, что не вырезала это слово, – просто удивительно, почему оно до сих пор не украшало мое тело. Выстриженный Адорой кружок на голове зазудел, покрывшись мурашками, будто предлагая себя для этой цели. Повеяло прохладой, и, открыв глаза, я увидела над собой мамино лицо в обрамлении длинных светлых волос – она стояла, склонившись над ванной.

Я резко села и прикрыла грудь руками, плеснув воды на ее розовый льняной сарафан.

– Милая моя, где ты была? Я безумно волновалась. Я бы сама поехала тебя искать, но Эмме ночью было плохо.

– Что было с Эммой?

– Где ты была вчера ночью?

– Мама, что было с Эммой?!

Она протянула руку к моему лицу – я вздрогнула. Она нахмурилась и снова протянула руку, потрепала меня по щеке, пригладила мокрые волосы. Потом убрала руку с таким ошеломленным видом, словно удивляясь, что рука стала мокрой, и опасаясь, что от этого кожа испортится.

– Мне пришлось о ней позаботиться, – сказала она просто. Мои руки покрылись гусиной кожей. – Лапушка, ты замерзла? У тебя соски затвердели.

Она молча протянула мне стакан голубоватого молока.

«Выпью – и если мне станет плохо, то буду точно знать, что я не сошла с ума, а если нет – значит я мерзкая тварь».

Пока я пила молоко, мама что‑то напевала, потом провела языком по нижней губе – похотливое, почти непристойное движение.

– В детстве ты никогда не была такой послушной, – сказала она. – Вечно упрямилась. Может быть, твоя душа надломилась. В хорошем смысле. Так, как было необходимо.

Она ушла, а я еще час сидела в ванне, ожидая, что со мной что‑то случится. Заурчит в животе, закружится голова, поднимется температура. Сидела, боясь шелохнуться, как в самолете, когда мне кажется, что стоит сделать резкое движение – и мы штопором полетим вниз. Ничего не происходило.

Открыв дверь в свою комнату, я увидела на кровати Эмму.

– Какая ты развратница, – сказала она, лениво скрестив руки на груди. – Поверить не могу, что ты трахалась с детоубийцей. Ты действительно гадкая – правильно она говорит.

– Эмма, не слушай маму. Ей нельзя доверять. И не… – (Ну что, будешь все от нее глотать? Камилла, скажи ей, что думаешь.) – Не надо на меня нападать, Эмма. Мы, ближайшие родственники, слишком легко причиняем друг другу боль.

– Камилла, ну и как он в постели? Понравился тебе? – спросила она тем же делано‑сладким тоном, каким говорила со мной недавно, только теперь ее невозмутимость куда‑то исчезла – сестра ерзала под одеялом, взгляд слегка ошалелый, на щеках румянец.

– Эмма, я об этом говорить с тобой не хочу.

– Несколько дней назад ты была не слишком взрослой, сестра. Разве мы больше не подруги?

– Эмма, я хочу лечь.

– Что, устала после бурной ночи? Ну, погоди – дальше все будет хуже.

Она поцеловала меня в щеку, соскользнула с постели и пошла по коридору, громко клацая по полу своими большими пластиковыми сандалиями.

Через двадцать минут меня стало рвать, крутить и выворачивать наизнанку – так, что мне казалось, что желудок не выдержит и разорвется. Я села на пол возле унитаза, прислонившись к стене, в одной перекосившейся футболке. За окном щебетали синие сойки. На первом этаже мама звала Гейлу. Прошел час, а меня все рвало, зловонной зеленоватой желчью, густой, с прожилками крови.

Я кое‑как оделась и почистила зубы, стараясь быть осторожной, но стоило мне ввести щетку чуть подальше, снова начала давиться рвотными спазмами.

На веранде сидел Алан, читая большую книгу в кожаном переплете, под простым заглавием «Лошади». На подлокотнике его кресла‑качалки стояла оранжевая вазочка из переливчатого стекла с куском зеленого пудинга. Алан был в голубом костюме из сирсакера[18], на голове – панама. Он был спокоен, как камень.

– Мама знает, что ты уезжаешь?

– Я скоро вернусь.

– В последнее время ты стала к ней добрее, Камилла, и за это я тебе благодарен. Ей теперь намного лучше. Даже ее отношения с… Эммой стали более спокойными. – Он всегда произносил имя дочери с запинкой, словно оно было не совсем приличным.

– Хорошо, Алан, я рада.

– Надеюсь, что тебе самой на душе стало легче, Камилла. Человек должен нравиться себе, это важно. И потом, хорошее отношение так же заразительно, как и плохое.

– Приятного чтения, Алан. Не отвлекайся от лошадей.

– Да‑да, конечно.

По дороге в Вудберри я то и дело свешивалась из окна машины над тротуаром – меня рвало желчью с небольшой примесью крови. Три раза я останавливалась; один раз, не успев открыть дверь, испачкала ее изнутри. Отмыла старой теплой клубничной газировкой из стаканчика и водкой.

* * *

Больница Святого Жозефа в Вудберри располагалась в большим кубическом здании из золотистого кирпича с рядами янтарных тонированных окон. Мэриан называла ее «вафельным домом». Приятное место. Те, кто живет западнее, ездят лечиться в Поплар‑Блафф; с северной стороны – в Кейп‑Жирардо. В Вудберри попадали те, кто жил неподалеку от миссурийского кладбища.

За столом справок сидела крупная женщина с круглой, как два арбуза, грудью, всем своим видом показывая, что ее лучше не беспокоить. Я встала и стала ждать. Она делала вид, что полностью погружена в чтение. Я по дошла поближе. Она продолжала читать журнал, водя пальцем по каждой строчке.

– Извините, – обратилась я раздраженно‑снисходительным тоном, который был противен мне самой.

У дежурной были усы, желтые прокуренные пальцы и коричневые клыки, проглядывающие из‑под верхней губы. «Лицо, которое ты показываешь людям, говорит им о том, как с тобой следует обращаться», – повторяла мне мама в детстве, когда я не хотела умываться. Видно, с этой женщиной люди обращались плохо.

– Мне надо получить на руки историю болезни.

– Оставьте заявление у вашего врача.

– Моей сестры.

– Пусть сестра напишет заявление и отдаст его своему врачу. – Она перевернула страницу.

– Моя сестра умерла.

Это можно было сказать помягче, но мне хотелось добиться от нее внимания. Впрочем, оно и теперь оставалось рассеянным.

– А, примите мои соболезнования. Она здесь умерла?

Я кивнула.

– По прибытии. Ее сюда привозили много раз для экстренного лечения, и ее лечащий врач работал здесь.

– Назовите дату смерти.

– Первое мая тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года.

– Господи. Искать придется долго. Наберитесь терпения.

Через четыре часа, после двух скандалов с равнодушными медсестрами и отчаянного флирта с небритым администратором, а также трех пробежек в ванную, где меня рвало, я наконец получила историю болезни Мэриан.

Мне шлепнули на колени несколько папок: каждый год заводили новую, и чем дальше, тем они становились толще. Я пыталась разобрать каракули врачей, но не могла понять и половины написанного. Многочисленные направления на анализы и обследования, результаты анализов и обследований – совершенно бесполезных. Томография мозга и сердца; гастроскопия, при которой в желудок через гортань вводили зонд, и рентгеноскопия, перед которой Мэриан поили противной бариевой взвесью. Мониторы сердца и апноэ. Пред положительные диагнозы: диабет, шум сердца, кислотный рефлюкс, болезнь печени, легочная гипертензия, депрессия, болезнь Крона, туберкулез кожи. Потом – лист розовой линованной бумаги (сразу видно, что писала женщина), прикрепленный к отчету о недельном пребывании Мэриан в больнице для обследования желудка. Почерк аккуратный, округлый, но гневный: каждое слово написано с сильным нажимом.

Я медсестра, которая ухаживала за Мэриан Креллин во время ее пребывания в больнице на истекшей неделе, а также нескольких предыдущих пребываний. Я твердо убеждена (слово «твердо» подчеркнуто дважды), что девочка не больна. Считаю, что, если бы не ее мать, она была бы совершенно здорова. Признаки болезни проявляются у девочки после посещений матери, даже когда до ее прихода она чувствовала себя хорошо. Когда Мэриан здорова, мать не проявляет к ней интереса; похоже, она ее наказывает. Мать занимается дочерью, только когда девочка больна или плачет. Я и мои коллеги‑медсестры, которые не подписывают данное заявление по политическим причинам, убеждены, что Мэриан, а также ее сестру требуется отстранить от дома для дальнейшего наблюдения.

Беверли Ван Ламм

Справедливое негодование. А уж какое могли бы выразить мы сами! Я представила себе Беверли Ван Ламм пышногрудой дамой, с пучком на голове; вот она, вынужденно оставив обессиленную Мэриан на руках у матери, решительно сжав губы, пишет это письмо в соседнем кабинете, и едва она его допишет, как Адора позовет ее на помощь.

Через час я нашла медсестру в отделении педиатрии, которое состояло из единственной палаты с четырьмя кроватями, из которых были заняты только две. На одной лежала маленькая девочка и спокойно читала книжку, на другой спал мальчик, тело вытянуто в струнку, шея в металлической шине, которая, казалось, была вкручена прямо в позвоночник.

Беверли Ван Ламм оказалась совсем не такой, как я представляла. Лет под шестьдесят, маленькая, седые волосы коротко острижены. На ней были медицинские брюки в цветочек и ярко‑голубой пиджак, за ухом ручка. Когда я представилась, она, казалось, сразу меня вспомнила и не слишком удивилась, что я пришла.

– Приятно снова вас видеть через столько лет, хоть и при печальных обстоятельствах, – сказала она теплым, глубоким голосом. – Иногда мне грезится, что сюда приходит Мэриан, взрослая – с ребенком, может и не одним. Но мечтать бывает опасно.

– Я разыскала вас, прочтя ваше письмо.

Она фыркнула, надела на ручку колпачок.

– Много же пользы оно принесло. Если бы я не была такой молодой, нервной и не трепетала бы в благоговейном страхе перед местными великими докторами, я бы не ограничилась тем заявлением. Конечно, подобные обвинения в адрес матери ребенка были почти неслыханными. Меня чуть не уволили. В это никогда не хочется верить. СМПД – это как что‑то из сказок братьев Гримм.

– СМПД?

– Синдром Мюнхгаузена по доверенности. Опекающий ребенка человек, как правило мать, даже почти всегда, провоцирует у ребенка болезнь, чтобы привлечь к себе внимание. Если у вас синдром Мюнхгаузена, то вы вызываете симптомы болезни у себя. При СМПД вы доводите до болезни ребенка, чтобы показать, какая вы добрая, любящая мать. Как у братьев Гримм, понимаете? Так могла бы сделать злая колдунья. Странно, что вы об этом не слышали.

– Что‑то знакомое, – сказала я.

– Эта болезнь становится все более известной. И популярной. Люди любят новое и страшное. Помню, как в восьмидесятых началась эпидемия анорексии. Чем больше о ней было фильмов, тем больше девушек морили себя голодом. Впрочем, вы всегда были молодцом. Я рада.

– Со мной, в общем‑то, все нормально. У меня есть еще одна сестра, которая родилась после Мэриан. Волнуюсь за нее.

– Есть повод поволноваться. Если ваша мама страдает СМПД, быть ее любимицей несладко. Вам повезло, что она не баловала вас вниманием.

По коридору в инвалидной коляске пронесся молодой мужчина в зеленом хирургическом костюме, за ним, смеясь, бежали два толстых парня, одетые как он.

– Студенты‑медики, – сказала Беверли, округлив глаза.

Дата добавления: 2015-05-09