Вика была намерена поскорее довести до конца весь этот спектакль, она взяла со стола другую пачку листков

— Дайте-ка мне, я теперь почитаю.

И она тоже вслух продолжила чтение вещдока:

«Эта чертова Рита меня просто бесит! Сегодня я опять видела, как она пялится на Женьку. Мерзкая, похотливая косоглазая сучка продолжает зариться на мое добро.

Она вообще обнаглела. После того как я наорала на Женьку и плакала в курилке, эта наглая рожа приперлась ко мне и пыталась набиться в подружки. Я дословно помню наш с ней диалог:

— Катька, ты что, с ума сошла, сладочка? Что за слезы, что за крики, что за детский сад? Мы ж подружки! Что, мы теперь из-за куска хрена морду друг другу царапать будем?

— Отстань. Ты не поймешь! Он мой первый и единственный! А вы все — бессовестные твари — лезете к нему! Если бы вы не были такими суками — он бы не был таким кобелем!

— Ты просто маленькая эгоистка! Выбрала себе в Ромео ходячий член и хочешь его переделать. Если мой муженек узнает о сегодняшнем скандале — мне кранты. Он же бешеный. Катька, брось ты реветь — Женька тебе не пара! Он кобель общего пользования — та — порода. Еще и голубым прикидывается.

— Он любит меня, а вы все завидуете.

— Ты просто начиталась любовных романов — кровьлюбовь, мы в России, детка. Вытри слезы, у тебя еще таких Жень будет…

— А вот у тебя больше не будет. Я тебя, Рита, последний раз предупреждаю. Будешь свои короткие ножки перед Женькой раздвигать — убью.

— Ой как страшно. Я уже тут от скуки чуть не загнулась — муж каждый день убить грозится, теперь сикуха какая-то пугать взялась. Иди танцуй, дура длинноногая.

— Я тебя предупредила».

«Сегодня я своими глазами видела, как от гримерши выскочил раскрасневшийся Женя. Я упрямая, если что задумаю, обязательно сделаю. Я дождалась-таки, пока жаба-Ким выйдет покурить, зашла к ней в гримерку и нашла в ее паршивой сумочке ключи, мне просто надо было снять с них дубликат. Как только я его сделала, потихоньку положила ключи обратно.

Я знала, чего я хочу, и приложила все усилия для выполнения своего плана. Я долго следила за ее квартирой, видела, как оттуда выходила Лена Павлова, но мне все равно кто куда ходит, мое дело другого характера».

«Я опять была в засаде и видела, как пьяный Риткин муженек возвращается домой. У них разразился жуткий скандал, даже с улицы я слышала, как они там орут друг на друга. В окне было видно, как они машут руками, я просто была счастлива — может, хоть он наваляет этой похотливой стерве. Я дождалась темноты, посещение Лены Павловой навело меня на отличную идею, я надела платок и очки, точно как носит Лена, и вошла в квартиру. Муж валялся в пьяном отрубе. Я быстро справилась, все оказалось даже легче, чем я предполагала, — Рита чуть похрипела и испустила дух. Я тихонько вышла из квартиры, аккуратно закрыв дверь. Только на миг я остановилась около парадной, меня посетил глюк — мне вдруг показалось, что за деревом я вижу свое отражение. Я помотала головой, и глюк исчез. Все прошло просто идеально, я выбросила ключи, и теперь никто и никогда не свяжет это убийство со мной…»

— Круто. — Вика осторожно положила листочки на стол. — А вот это уже, похоже, в монастыре…

— Дай сюда! — Григорий выхватил из-под руки Вики страницу и начал читать вслух:

«Вчера я родила девочку. Да, черт побери, девочку! Я так старалась быть хорошей — бросила наркотики, даже не трахалась все эти долгие месяцы, молилась с этим занудным болваном, пахала наравне с деревенским быдлом. Я так старалась, так торопилась, я вызвала эти преждевременные опасные роды, а что было делать? Гришка сказал мне, что эта сука вот-вот родит и у нее-то точно будет мальчик. Нет, никого у нее не будет. Я слишком долго была хорошей девочкой — поверила в сказки, в то, что добрый Боженька даст мне мальчика и кучу бабок в придачу, хрен там — так что буду собой! Пока не рожу пацана — всем лежать-бояться! Кое-кому — в могилах! Добрые все такие вокруг — ненавижу! Всех ненавижу! Рита и Федя скучают, ждут гостей. Сначала — Женечке визит нанесу — подрежу кончик гаду. Если выживет — будет благодарен за обрезание своей подстилке Лене. Ее я не трону — ее тронет Павлов. Я ему такое душевное письмо напишу, он ее по стенкам размажет. А зассыт — я еще что-нибудь придумаю.

Ну и конечно, два добрых зануды — два „мистера добродетель", продержавших меня в этой монастырской дыре… Сначала прибью попа — раскрою ему башку чем-нибудь тяжелым, спрячу. Гришенька приедет — я и его угощу. Потом инсирнирую аварию — поп на скользкой дороге столкнулся с хирургом — какой кошмар! Оба сдохли — сгорели в машинах! Какой ужас! И все — я свободна! Никто мне не помешает, никто про меня ничего не знает. Надо только подождать пару недель, а то погода пока неподходящая. Девчонку пока регистрировать не буду — подкину потом кому-нибудь. Пусть живет — я ж не зверь, просто мне нужен мальчик».

За столом повисло напряженное молчание. Отец Пантелеймон первым осмелился его прервать:

— Хватит чужие письма читать. Грех это. Загубили мы девочку, все виноваты. Я — первый. Надо было больше с ней говорить, чаще в монастырь мотаться, но ты, Ольга, — какова. Как распознала? Почему не сказала? Как на смертный грех — убийство — пошла?

— Не успела я тебе ничего рассказать. Не было минуточки, да и не поверил бы ты мне, глупой бабе.

Мне тебя надо было спасать. Так что и про грех я не думала — ты уж прости убогую. Напугала, Лена, ты меня последними словами своей исповеди. Решила я, что надо к Жене бежать — предупредить его, чтоб беды не было. Я очки, платок «а-ля Лена» надела для конспирации и побежала. Только опоздала я — поднимаюсь на этаж, а за тобой уже дверь закрывается. Я — к дверям слушать, а там такое — ну вы знаете… Ты выходишь — спряталась, — смотрю, а это не ты — очки, плащ, даже живот, — но не Лена, точно! Я следом! Выбегает она, оглядывается, очки на секунду сняла, мне хватило, чтоб Катю разглядеть. Ох и злорадная же гримаса перекосила ее милое личико.

— О боже! Я спас монстра! — Григорий побелел и схватился за сердце.

— Да она спецом там на мосту дежурила — ждала тебя. — Ольга обернулась к Григорию. — Не спасал ты ее — почитаешь еще.

— Нет, мы эту гадость в дом не возьмем — пусть у вас лежит. — Катя-Лена отодвинула от себя листочки на середину стола.

— Ну а дальше-то что было? — спросила нетерпеливо Вика.

— Рванула я домой. Летела просто — мужа спасала, — Ольга посмотрела в глаза попу, — нельзя тебе к ней ехать было. Машину сначала просто отогнать хотела в соседний двор, потом поняла, что лечу к монастырю, — откуда смелость взялась? Обогнала я Катю, хотела и обогнала, первая в домик влетела. Там девчонка в люльке голосит голодная и дневник на столе. Я открыла его, пробежала взглядом — как в сортир окунулась, — вырвала страницы. Думала — покажу мужу, — и к машине обратно, выезжать, а дорога-то скользкая, еще и метель метет. Выезжаю с грехом пополам, а там Катя из попутки вылезла, к дому идет. Уже без живота. Очки, платок по дороге срывает. Увидела меня в машине, отражение свое, «псевдо-Лену» — оторопела Катя. А потом встала посреди дороги, руки расставила — я по тормозам, машину занесло, закрутило, вроде я даже объехала ее, только — бац! — с другого разворота бампером саданула — вынесло меня на обочину, — вылезла, посмотрела — лежит Катя мертвая, голова в крови. Испугалась я — и бежать. Через километр машину поймала — и домой, а потом как завертелось все — смерть Лены, суд над Павловым… Я все собиралась рассказать тебе, Паня, да не до меня тебе было. Ну а про Катю я знала, что она в беспамятстве в реанимации лежит. Я все Бога молила, чтобы выжила она, а память не вернулась. Как пропала она из больницы — испугалась я, да ты, отец, сказал, чтоб не беспокоилась, с Катей все в порядке: она с Гришей и ребеночком в Москве, ничего не помнит, бедненькая, ну ладно, думаю, услышал Бог меня, а оно ведь вот как все развернулось.

Первым пришел в себя философ Павлов:

— Ну и натворили мы все делов, нах, наплели узлов, хрен распутаешь.

— Это я во всем виноват, моя вина, — отец Пантелеймон свесил голову, — гордыня обуяла — в семье своей под носом ничего не видел, а взялся чужие судьбы устраивать. Обман на обман, грех на грех — даже во благо нельзя было этого делать. Оля, не вини себя ни в чем, ты из нас — лучшая. А вы, Лена, Гриша да Саня, — простите меня.

— За что простить, батюшка? — удивился Григорий. — За то, что я восемь лет счастлив был, в себя поверил, за любимую жену и дочку? Да я руки вам готов целовать. А с Катей — это запредельно все — мрак какой-то.

— Я благодаря тебе, Паня, вторую жизнь получила — за что мне тебя прощать? — Катя положила руку на сцепленные руки священника. — Это ты меня прости, что за меня, дурную бабу, распутную, тебе пришлось грех на душу брать да краснеть.

— Что ж, присоединяюсь к благодарностям — я дочь чудесную получила, — Вика улыбнулась, — и думаю, что мы с Гришей и Леной все уладим миром.

— Что ж, выходит я один, пострадавший от вашей лжи, — восемь лет себя клял за убийство, которого не было, нах. Только вот, если бы ты, Паня, Григория тогда в больнице не уговорил, Ленки бы все равно не было, так что за дело я сидел — не виню тебя. Да и без Божьей помощи ничего б у тебя, отец Пантелеймон, не вышло, нах, так что не убивайся зазря — твой начальник должен быть тобой доволен. Не знаю только, как вы теперь с детями разбираться будете, а у меня все просто — я мужчина свободный, бездетный, бабки есть, нах, вертеп я свой хрен закрою — не дождетесь, монастырь, кстати, на мои бабки восстановили. Женюсь-ка я на Белке, нах.

— Она же замужем, — напомнила Павлову Катя.

— Чё, проблема, что ли, нах? Ты вот тоже замужем, еще и за двумя, еще и рожа чужая, не то что паспорт.

— Ну вот, узнали мы правду, и что ж нам теперь с этой правдой делать? — развел руками Григорий, — как мы с ней жить-то будем?

— А как жили, так и будем, — безапелляционно заявила Катя, — ничего менять не надо, облегчили души — и хорошо. Без правды, может, и легче жить, но с ней — честнее. А болтать тут вроде никому резону нет. У каждого в шкафу скелетов немерено.

— Мы теперь — одна семья. Все друг про друга знаем, — отец Пантелеймон обвел всех присутствующих мудрым взглядом, — надо нам общаться больше, чаще видеться.

— Может, общину создадим? Бывших грешников? — предложил Григорий.

— Ага, с общаком нах.

— И с оргиями по субботам, — добавил Женя.

Отец Пантелеймон укоряюще покачал головой:

— Ну вот, до чего договорились, греховодники.

— Ну раз у нас такая дружная семья образовалась, у меня для вас есть еще одна новость, — подала низкий голос Вика и привлекла всеобщее внимание, — у нас тут за столом сегодня — одни сестры. Я тоже — Сальваторес.

— О Господи! — Григорий перекрестился.

— Силен бродяга-Папаген, — Павлов заржал, — переборчик нах, такого даже в индийском кино не бывает.

— Чего-о-о-о? — Женя не мог прийти в себя от изумления.

— Виктория, — обратился к ней отец Пантелеймон, — грешно смеяться над нами в этот час, когда наши души и так разбиты, а головы в тумане. Геннадий на исповеди предсмертной ничего о тебе не говорил.

— Не мог он сказать — матери поклялся, что никому и никогда. Но рано или поздно все равно бы вылезло. Да, ваш Папаген был мужем народной артистки, правда, очень недолго. Да, мать вычеркнула его из нашей жизни, и за дело, так что даже Женя не в курсе. И я-то узнала об этом, только когда паспорт получала. Да сразу и забыла. Прощаться с ним не поехала, хотя он звал. Наверное, зря. В общем, я одна законная Сальваторес — со свидетельством о рождении — так что привет, сестрички.

— Да, жаль — мне выпить нельзя, — задумчиво произнесла Катя.

— А мне так просто необходимо. — Григорий завертел по сторонам головой в поисках подходящей посуды.

— Викус, теперь мне в тебе многое понятно. — Женя все еще был изумлен.

— Что ж, сестра, — поприветствовала ее Ольга, — добро пожаловать в семью.

Павлов, вставая, буркнул себе под нос:

— А в семье — одни уроды, нах.

— О Господи, всемилостивый, какие же еще открытия нам готовишь? — Отец Пантелеймон встал и всплеснул руками. — Друзья мои, не смею вас больше задерживать.

ГЛАВА 8

Квартира Дроздецких. Спальня Лены-Кати 17.01.2007 12:00

Катя была в квартире одна. Она приняла лекарства, но не стала ложиться, разделась донага, села к трюмо и, пристально вглядываясь в свое отражение, медленно заговорила:

— Я Катя? Нет! Я Лена. Лена Павлова! От любви до ненависти один шаг, но когда бежишь, шагов не считаешь. Всю жизнь я бегу как гончая: уши прижаты, нос по ветру, хвост, правда, задран, как у шалавы. Да, это я — сука Павлова, когда этот подонок рядом, я готова подползти к нему на четвереньках и потереться о ногу. Даже зная, что опять получу по морде кулаком, зато как сладко он будет потом рыдать и лить горячие слезы на мою заштопанную грудь. А Павлов сдал. Сильно сдал. Третья ходка не шутка, может, воздух Испании пойдет ему на пользу? Не знаю, не знаю, у суки Павловой сейчас богатый выбор. Во-первых, верный пес Гриша — хороший мальчик, маститый хирург, опять же держит язык за зубами. До самой смерти будет молчать, не напоминать о том, как заделал мне ребеночка за деньги. Правда, глуповат. Во все поверил. Хотя нет, это я такая умная и коварная. Ведь все, все поверили. И поп, и даже эта мегера Вика. Сестричка старшенькая. Нет, надо это прекращать. Мало того, что у нее мой ребенок, так она еще и моя сестра. Если бы не моя дорогая вилла, греющая Катино сердце, я б, ей-богу, опять поехала в Коламск и воткнула осиновый кол в могилу Папагена — это ж надо устроить такой цирк. Хорошо, хоть Женька не из его породы. Зато этот кобелек перетрахал почти всех сестричек Сальваторес! Катя, Лена, Вика, интересно, попадья в моем обличье его не попользовала, не признается ведь. Вот кого надо брать в Испанию — Женю и его верного «солдата». Да, Ольга перепугалась капитально, когда я ей на пальцах показала, как она Катю «задавила», а вот нечего было зариться на чужое счастье. Ничего, недолго ей осталось мучиться, скоро я ей помогу. Амнезия штука полезная, как оказалось. Хотя если бы пес Павлов не вогнал меня в кому восемь лет назад, я бы уже лет шесть кутила на фазенде. Но скоро наступит этот день. Ei dfa que me quieres[37 - День, которого я жду (исп.).]… Моя Испания, скоро мы увидимся!

Память вернулась быстро, за одну ночь. Неделю после коламской экспедиции я была примерной Катей — переживала и пережевывала свою бурную молодость, страдала дура, и тут бац, как кино длиной в ночь. Легла Катей — встала Леной. Почти все вспомнила и даже с утра знала, что дальше делать. Как довести до ума то, что начала восемь лет назад. Только чувство благодарности к Гришеньке не прошло, а увеличилось. Если бы не его золотые рученьки, гнила бы сейчас с Катей в соседней могиле. Как я этой везучей дряни завидовала, до ногтей в ладонь. Свалилась на меня и давай все отбирать, я танцевать не могу — она прима, кобелька — мою утеху — увела, я от него год залететь не могла, она, пожалуйста, с первого раза, еще и папаша, всю жизнь меня не признававший, перед смертью в больничке говорит: Катя — твоя сестра, люби ее. Это был последний удар. И что теперь: у меня ее сердце, оба ее мужика, ее ребенок, дедово наследство, а у нее моя могила да мои грехи. А все потому, что почерк у меня теперь тоже ее. Гриша, мой хороший, писать меня по дневнику научил.

Вот рожу мальчишку — и домой. В Андалузию. На виллу к морю. Не сложнее это будет, чем попадью было заставить под мою дудку спеть, странички показывать. Заставить поверить, что завещание деда липовое было. Вот это работа была — как восемь лет назад, хитрая, сложная. Рассказываю по порядку, причем сама себе, а что делать. Память штука тонкая: сегодня есть, завтра нет, послезавтра опять есть, но другая. Лучше б записать, конечно, но вот одна дура записывала, и где она? На кладбище, а у меня другие планы.

В общем, началась эта история, когда Папаген позвонил мне из больницы. Я чуть мобильник не выронила. Смешно сказать, но я ждала этого всю жизнь. Звонка, теплого взгляда, хоть чего-нибудь, от этого надменного ублюдка, которого мамаша называла моим отцом. Бедная алкоголичка не дожила до великой победы. Из-за этого горе-плясуна вся ее жизнь рухнула, опустилась на дно бутылки. «Ленка. Не верь мужикам! Русские, испанцы — все скоты. Получат свое и в отказку. Красавица моя, знай себе цену, продай себя подороже. О черт, ты опять читаешь про Испанию. Доча, брось — этот шарамыжник того не стоит. И не ходи к нему танцевать, не позорься. Хотя нет, ходи! Пусть видит, от какой принцессы отказался! Жаль его из тюрьмы так быстро выпустили». Спи спокойно, мама, я продала себя за неплохую цену. Пять миллионов евро и вилла на берегу моря. По-моему, не продешевила. Всего-то и надо — родить мальчишку, и весь мой детский бред станет явью.

Сидя у больничной койки умирающего старика, я не чувствовала к нему ни любви, ни ненависти. Жалкий, седой, а ведь ему всего чуть за пятьдесят. Говорят, он жил очень бедно, денег за свое искусство почти не брал, всю жизнь снимал угол, почти все время торчал в своей школе с чужими детишками — педофилище!

Папаген плакал, говорил что-то про детей, любовь, раскаивался, а в моей голове стучало: Andante a la concha de tu madre, hijo de puta![38 - Пошел ты к такой-то матери, сукин сын (исп.).]

Это из-за тебя, жалкий старикашка, я по самоучителю выучила испанский. Это ты ни разу не похвалил меня на своих занятиях, хотя я так старалась, танцевала лучше всех. Это из-за тебя в четырнадцать лет сердце мое оказалось с изъяном, это из-за тебя меня до седьмого класса дразнили цыганкой, а с седьмого парни начали бить друг другу морду из-за спора, кто понесет домой мой портфель. А Павлов из-за меня вообще однажды чуть не выбросил из окна комсорга класса — будущего попа. Да и выбросил бы, если бы я не поцеловала его в щеку. В общем, река воспоминаний и обид поглотила меня целиком, и я не вникала в постинсультный бред старика. Когда я провалилась в универе на «романское», я винила во всем Папагена. Когда я бредила Испанией и жаркими танцами, в которых мне уже не было места, я проклинала Папагена. Когда я согласилась на сопровождение, прозябая в модельном агентстве, и моим первым клиентом стал толстый испанец, я нисколько не удивилась. И, трахая его, переполненная ненавистью, спрашивала его по-испански, мило улыбаясь: «Ну что, папочка, теперь ты доволен?» Чертов Сальваторес! Как я хотела эту гордую фамилию когда-то. Но почему-то, сидя с ним рядом и слушая сюсюканье про доченьку и про вину, я даже не могла прослезиться. Видно, выплакала все в детстве над Кармен и Дон Кихотом да в мертвых душах московских гостиниц. Я больше не хотела фамилию Сальваторес, я была Павловой.

Когда Павлов после первой отсидки, весь такой золотой, что глазам было больно, случайно заказал нас с подругой в номер, первое, что я спросила, увидев его мощную отвисшую челюсть с золотой фиксой, такую неожиданно родную, было: Павлов, ну как там Папаген, жив еще? Потом, конечно, расплакалась на широкой павловской груди: Сашка, забери меня отсюда. А Павлов, от которого пахло точно так же как и в седьмом классе — перегаром и табаком, тоже плакал и гладил меня по голове, как собаку. С тех пор нас разлучала только тюрьма, и то ненадолго. Собака вытащила его из-за решетки, став подстилкой омерзительного жирного прокурора. Хозяин женился на собаке, вот такая трогательная история. Разве может быть в мире любовь чище и преданнее, чем между хозяином и собакой? Пусть я изменяла Павлову на каждом углу, так на то я и сука. А он лупасил меня почем зря, и я сидела перед кающимся отцом, со свежим фингалом под темными очками, но это была настоящая любовь. Сидя молча, я слушала стариковские стенания, гладила его слабую руку и думала, что, наверное, надо бы рассказать ему про все это. Но вместе с тем меня подмывало сказать ему какую-нибудь богохульную гадость. Например, про то, как отец Пантелеймон, тершийся в этот момент в коридоре, когда я его пользую, истово молится, перед тем как кончить. А потом, когда я ухожу, жестоко бичует свое грешное тело. Я думаю его плечи до сих пор в рубцах. Или спросить Папагена, не прихватывал ли он моего любимого Женьку в детстве за задницу, Майкл Джексон хренов. Ну в общем, я сидела и молчала с блуждающей улыбкой, как Мона Лиза и большую часть папиного выступления прослушала. Когда ж до моего беременного сознания дошло слово «наследство», меня пробило на нервный смех. Неужели Папаген решил оставить мне в наследство том дела о педофилии? Старик удивленно воззрился на меня, достал красивую пеструю бумажку с гербовыми печатями и испанским текстом, и вот какую замечательную историю я услышала.

Оказывается, мой дед Адриано Сальваторес, отец Папагена, был когда-то богатым испанским пупсом с отъехавшей на анархизме крышей. Дед усиленно помогал республиканцам, а когда все стало совсем плохо, бежал в СССР, где его вскоре после войны услали в Сибирь как шпиона. Уцелев в сталинских лагерях, он умудрился свалить в Аргентину к родственникам, поднять там реальный бизнес, а после смерти Франко вернуться на родину, в мою любимую Испанию. По Папагену старик не скучал, видимо, это у них семейное, больше сыновьями не обзавелся и вспомнил о нем, когда врачи самому уже больше года жизни не давали. Решил оставить сыну треть наследства — и фамильный замок на берегу моря. Хорошо дрессированные испанские юристы бросились искать наследника и нашли его в тюрьме с замечательной статьей за любовь к детям. Дон был очень расстроен: детей он, конечно, тоже любил, но только в хорошем смысле. Какой позор! Но, немного поразмыслив, дон вспомнил, что и он сидел в России ни за что, а если сын и оступился, то в этом есть вина и Адриано, не давшего ему никакого воспитания. И, посоветовавшись с мудрыми врачами, юристами и психоаналитиком, завещание свое решил не менять, а скорректировал его, завещав все внуку Геннадия, первому внуку мужского пола. Дабы победивший пагубные пристрастия Папаген на старости лет мог порадоваться за внучка и насладиться прелестями испанской Ривьеры. Вот какой мудрый и дальновидный был мой дед Адриано. Папаген получил завещание с вещами на выходе из тюрьмы и стал ждать внука. Поэтому я сидела рядом с ним в больнице остолбеневшая от свалившегося счастья и понимала лишь одно — я заслужила эту награду, все мои муки были не зря, mi madre[39 - Мама моя (исп.).], жаль, что ты этого не видишь. Я гладила себя по животу с блаженной улыбкой, гладила своего испанского миллионера. Как раз вчера нам с Павловым на УЗИ докторица игриво сообщила: «Похоже, у вас мальчик». Похоже, у нас бинго!

На землю меня вернуло страшное слово «сестры», еще не осознав, что сказал Папаген, я поняла — он снова все испортил. А когда я услышала ненавистное имя «Катя», стало ясно, что подонок позвал меня, чтобы поглумиться. Не знаю, как у меня не случился выкидыш и я не оглохла от собственного крика. Папаген провалился куда-то вглубь кровати, набежали сестры, братья. Но я уже бежала по коридору, и если б Катя попалась мне навстречу, я бы разорвала ее на тряпки. Осталась бы без сердца. Чертов испанский темперамент. Лучше б я дослушала старика. Теперь я помню, он точно сказал тогда «сестры». А до этого говорил, что не успевает оформить отцовства и оставит в больнице образец ДНК для процедуры доказательства родства. Que mos da[40 - Ну ладно (исп.).], через час я успокоилась и приняла главное решение в своей жизни: приз будет мой, а Катя приговорена. Бог видит, я выполнила свое обязательство.

Бог видит все, и, судя по всему, он мной доволен. Не зря же Он дал мне вторую жизнь, восемь лет на Катином моторе. У меня вообще с Богом возникли свои очень интимные отношения, с тех пор как врачи забраковали мое сердце, я постоянно с ним болтала. Я просила новое сердце, и Он мне его дал, я просила Испанию — и она близка. А то, что мне пришлось пройти через страдания, препятствия и чужую кровь, так ведь пути Господни неисповедимы. Я сама это слышала от отца Пантелеймона. Панька, это через него я сблизилась с Богом в прямом смысле. Как сейчас помню этот колокольный звон в ушах перед оргазмом. Когда мы занимались любовью, я представляла Паню в церкви, такого красивого, нарядного, величественного. Понятие «грех» просто исчезло из моей жизни. Ну какой грех, если со мной батюшка, перед которым старушки на колени падают. Да и после моей смрадной Москвы вообще говорить об этом смешно. Насмотрелась я на ревнителей нравственности в подгузниках, и богомольных депутатов в шипастых кожаных трусах. Глядишь в телик на Пасху: вот они, родимые, стоят со свечками в руках в главном храме крестятся. Нет, я лично церковь с детства обходила. И не потому что я атеисткой упертой была, просто там где-то рядом маманька моя терлась, на бутылку клянчила. Я с Богом и без церкви с детства все время общалась, плакала. Кому мне было еще жаловаться? Бог у меня был красивый, как Папаген в молодости, и с бородой, как у Деда Мороза. Я только теперь понимаю, что через Паню Бог со мной поближе знакомился, зря я ему по башке крестом зафинтилила. Вот и получила в ответ от Павлова. Слава богу, мой Боженька отходчивый, вот и вынес меня на берег испанский. Хотя пока нет, надо с попадьей разобраться: ведь разболтает, не удержится. Ну Паня и cabron![41 - Козел (исп.).] Выбрал себе в жены самую пришибленную девку в Коламске, а она еще и моей сестрой оказалась. Сам, считай, ее и приговорил.

И с Викой надо разобраться, я ее никогда не понимала: ни с усиками, ни бабой. Хотя с усиками она мне больше нравилась, такой забавный Женькин брат. Поглядывал на меня так беззастенчиво, что я даже думала Женьке предложить втроем попробовать. Вот бы был облом. Но попадья опасней. С ней быстрее кончать надо. Жаль я ее тогда дверью не прибила, восемь лет назад. Башню у меня тогда снесло капитально: мой любимый Бог подло предал меня. Я так его просила убрать эту Катю и так радовалась, когда Женя мне сказал, что она абортировалась и уехала, и на тебе подарок под роды. Все предатели — мамаша была права. В общем, не помню, как выскочила от попа, как домчалась, — уже стою у Женькиной квартиры. Он открывает такой вальяжный, ну прям кот. Я сразу поняла — кастрирую гада. Свет, говорю, не включай, я не накрашенная. А у самой аж дым из ушей от злобы валит, руки трясутся, я их в карман, а там брелок с опасной бритвой. Ага, думаю, хорошо. Милый, говорю, хочу не могу! А он: ты чё сдурела? Тебе же рожать вот-вот. Ну не тебе же, говорю, а сама уже руку ему в штаны запустила. «Солдат» стоит по стойке «смирно», еще один предатель. Ну как твоя Катя, как ребеночек? — спрашиваю, а сама уже бритву открыла. «Какая Катя, Лен, ты что, пьяная?» Ну короче, чик. Женя даже пикнуть не успел. Я ему его «свечу» в руку вставила — держит. Гляжу на него: глаза вылезли, на руку с членом смотрят, рот открыт, орет, но молча. Кровища хлещет, я вскочила: «Какая Катя? Скоро увидишь, какая будет, на том свете и свидитесь, и с Риткой кривоногой, и с другими лярвами! Сдохни кобель! Без хрена, ты — ноль без палочки!» И убежала. Кто ж знал, что у него в соседней комнате чертова сестра с чемондачиком хирургическим дежурит. Не давал мне Господь согрешить ни за что. Ну у Бога свой промысел, у меня свой. Во сколько эта попрыгунья ждет попа? В шесть? Вот и отлично: я там первая буду. Решила, надо шины попу проколоть. А подъехала к его «зубилу», вспомнила, у меня ж ключ от него есть. Поп обронил, а я на память оставила. Ну я своего Кинг Конга к Павлову отправила. «Скажешь, я у врача до восьми буду». В поповскую тачку прыг и помчалась к гнезду змеиному, уж думала там все переворошу. Когда отъезжала, вроде лицо Панино мелькнуло, да мне не до этого было. Все равно первая буду. Пока ехала, успокоилась, вдруг мальчик мой пинаться стал. Охолонула я. Ну, думаю, дала жару. Я ж Женьке член отрезала, а вдруг и вправду помрет? Жалко мне его стало, прям реву. Гоню и думаю: «Ну если у этой дуры дочка, то и хрен с ней, не трону». А тут метель началась, темно, дорога скользкая. Еду, реву, еще и родить тут боюсь. Подъезжаю уже к монастырю, тут из метели, как черт из табакерки, выскакивает какая-то баба с фонарем, я по тормозам, а «зубило» поповское заносит и прямо бочиной на эту бабу. Выхожу, она лежит неживая, руки раскинула, как для объятий, кровища лицо залила. Я ее фонарь взяла, в лицо посветила. «Mierda![42 - Дерьмо (исп.).] Да это же наша Катя!» Аж перекрестилась автоматически. Тут и метель прошла, снежок легкий западал, закружился. Вижу проезд к домику, в домике свет горит. Значит, она попа ждала, выскочила на проезд посветить, бедняга. Я в дом, сразу к люльке. Там все розовое — девочка значит, все в порядке. От сердца отлегло. Присела я на стульчик, задумалась. Машинально что-то в руку взяла, гляжу дневник стрекозы, открыла на середине. «Тьфу-ты, какая чушь!» Вырвала страницы, где про меня было — кинула в печь. Тут в домик мой Кинг Конг вваливается, мычит, рукой машет. Не поехал, значит, к Павлову, за мной помчался. Ну что же, молодец! Села я в машину — и домой, только окружной дорогой. А в голове только одна мысль: «Что же ты наделала, сука Павлова?» А «мальчик» мой пинается. Честно говоря, когда память вернулась, я, как Катьку сбивала, не помнила. Мне казалось, что не доехала я до нее с Кинг Конгом. Но после рассказа Паниного про исповедь мою да про Катю снежком присыпанную, пелена спала и вся картинкато встала перед глазами.

Я вот чего сейчас подумала, может, Бог мне тогда мальчика на девочку переменил? В наказание. В общем, едет бедная беременная сука, больная «испанкой», к хозяину, а он уже литр водки в глотку залил, «газету правду» прочитал и бейсбольной битой ногу чешет, если б знала, так сразу бы в роддом махнула, а так приехала за амнезией. Кинг Конгу повезло больше, хотя тогда это сразу понять было трудно. Мой верный бодигарт зашел первым, и Павлов сразу огрел его битой. Великан, не пикнув, рухнул, заливая ковер кровью из пробитой башки. Меня же Павлов как какуюто тряпку перекинул на диван и начал свой дурацкий допрос. Он был омерзительно пьян, страшен и при всем этом ужасно смешон. Так далеко он никогда не заходил. «Кто отец этого ребенка? Говори или умрешь, сука!» Почему бы мне тогда было не сказать ему «ТЫ» и закончить эту комедию. Смертельная усталость сковала мне рот. Какое-то тупое безразличие, я даже перестала ощущать свой ужасно тянущий живот и мальчика, которому совсем уже не терпелось выйти и встретиться со своим милым «отцом», вращающим белыми бешеными глазами и крутящим у меня над головой толстой палкой. В этот момент я остро поняла, что скоро умру. Меня убьет не Павлов, а мой ребенок. Бог мне это сказал. Я смотрела сквозь беснующегося мужа, туда, где на берегу теплого испанского моря лежал истекающий кровью Кинг Конг, чуть поодаль стоял, молча вопящий, кровавый фонтан Женя, с жезлом в руке, и загорала под тихо падающим снегом Катя, широко раскинув мертвые руки. Все это зря! Вот какая была последняя мысль у меня в голове, когда я услышала свой брезгливый голос: «Кто угодно, только не ты, Павлов». И какой-то сильный треск. Потом были тишина и темнота, длиной в восемь лет. Наверное, я это заслужила. Заслужила своей героической любовью к императору Павлову, которого, мне казалось, я знаю как свои пять пальцев. Ему ведь, несмотря на смертельный риск, хотела родить наследника, чтоб управлял его великой коламской «империей»:

Дата добавления: 2015-05-09