Культура Древнего Рима /Отв. ред. Е.С. Голубцова. М., 1985. Т.2. 7 страница

можем считать самих заказчиков, обнаруживающих некоторую начитанность в греческой и латинской поэзии. Некоторые же эпитафии, совершенно очевидно, были сочинены провинциальными поэтами. Один из таких поэтов по имени Луп оставил несколько эпитафий в городах на лимесе Нижней Паннонии. Скорее всего, он работал при мастерской в канабе военной крепости Ульцизия (Ulcisia castra) (совр. Сентендре), откуда происходит одна из сочиненных им эпитафий 124. Эпитафия Лупа из Аквинка — самая прекрасная из паннонских метрических надгробий. Начальные буквы ее строк образуют акростих: Lupus fecit. Эпитафия принадлежит Квинту Элию Аполлонию, воину Новой Тысячной Сирийской когорты лучников, прослужившему три года и умершему в 20 лет. Надгробие поставили мать — Элия Марция и сестра — Элия Аполлония. Эпитафия проникнута эпикурейскими мотивами, и ее сочинитель обнаруживает знакомство с римской литературой. В прозаическом переводе она звучит так: «Быстротекущая, ускользающая, хрупкая, хорошая иль плохая, обманчивая и ненадежная жизнь человеку дана не по точной линейке мела. Висишь ты среди превратностей судьбы на тонкой нити. Живи же, смертный, пока дают тебе время Парки! Земледелец ли ты, горожанин, воин или моряк, люби цветы Венеры, срывай счастливые плоды Вакха и Цереры и пользуйся щедрыми и плодотворными дарами Минервы. Веди жизнь чистую с ясным умом и когда ты мальчик или юноша, и когда ты муж или отягощенный годами старик. И тогда в могиле ты не будешь забыт всевышними» 125. Такая эпитафия, видимо, пользовалась большой популярностью среди военных и их семей, так как в Ульцизии также был найден памятник с совершенно аналогичным текстом. Следовательно, даже столь поэтическая эпитафия не сочинялась специально для одного конкретного случая, но входила в круг расхожих тем, которые заказчик мог выбрать из предлагавшихся ему образцов. Возможно, поэту Лупу принадлежит эпитафия уже упоминавшейся Элии Сабины 126. Эпитафия I в. из Карнунта принадлежит рабыне-служанке Примигении. Ее господин, Гай Петроний, поставил надгробие со следующими стихами: «Кто б ты ни шел, чужестранец, а имя мое ты прочти. Взгляни, сколь сожаления достойна я своей смертью. Едва исполнилось мне дважды по десять лет, как вдруг, несчастную меня похитила смерть и несправедливая богиня. Счастливы те девы, кому был дан более долгий удел, ибо жизнь свою провели они, меньше утратив. Я же, к несчастью, не знала нежных речей своего возраста и не сорвала цветов со своей чистоты. Путник, желаю тебе долгой и счастливой жизни, мне же ты попроси легкой и мягкой земли» 127. 124 Soproni S. Romai sirvers Szentendreröl (Ein römisches Grabgedicht aus Szentendre).— Folia Archaeologica, 1962, —XIV, S. 55—56. 125 Egger R. Epikureische Nachklänge aus Aquincum.— Römische Antike und frühes-Christentum. Klagenfurt, 1963, II, S. 153—158. 126 Soproni S. Op. cit., S. 55—56. 127 RLiö, 1937, XVIII, col. 100, №T 29.

Провинциальные эпитафии часто рисуют женский образ с чертами старинных добродетелей римской матроны: умершая была верной женой и жила в согласии с мужем, была честной и нравственной женщиной и за то была любима мужем; она не чуждалась труда, пряла шерсть и даже сама кормила грудью своих детей. Этот идеал римской матроны, хорошо известный для Республики, сохраняет свою привлекательность и морально-дидактическое значение в провинциальных городах времени Империи. Иногда в эпитафиях умершая так и называется — matrona. И во многих случаях такой матроной оказывается жена легионера, как в надгробной надписи из Аквинка: «Здесь покоюсь я, матрона, из рода и по имени Ветурия, жена Фортуната, родившаяся от отца Ветурия. Трижды по девять лет прожила я и дважды по восемь лет в браке 128. Знала я одного мужа и с ним одним заключила брачный союз. Родив шестерых детей только одного оставляю после себя. Тит Юлий Фортунат, центурион Верного и Преданного II Вспомогательного легиона, поставил этот памятник своей благочестивой жене» (CIL, III, 3572). Те же добродетели отличают Аврелию Сабину и Аврелию Марцеллину, эпитафии которых, скорее всего, были сочинены поэтом Лупом (CIL, III, 3351; 3397). И та и другая были несравненной скромности и благочестия. Как показывают изображения женщин на надгробиях из дунайских провинций, этими матронами нередко были местные уроженки, женщины из кельтских и иллирийских племен. Изображения женщин Норика и Паннонии, известные по надгробным рельефам и скульптуре, а также инвентарь погребений — единственное для империи I—II вв. свидетельство, дающее представление об одежде местных женщин из кельтских и иллирийских племен 129. Женщины и девушки Норика носили длинные, спускающиеся до ног платья в крупную складку, поверх которого надевалось платье без рукавов, несколько короче нижнего платья, из тяжелой материи; это верхнее платье имеет менее глубокие складки. По-видимому, нижнее платье в крупную глубокую складку представляло собой нижнюю юбку. Верхнее платье типа кимоно скреплялось на плечах крупными фибулами, известными в литературе как фибулы норическо-паннонского типа. На плечах платье было обшито каймой; руки оставались открытыми. Платье подпоясывалось широким поясом, спускавшимся вниз длинными лентами с металлической обкладкой на концах, обувь была, скорее всего, войлочная. Женщины носили на плечах платок, свернутый по диагонали и завязанный на груди узлом; у девушек платок свернут в виде салфетки и перекинут через плечо. Женщины изображены с браслетами, брошами и шейной цепью; девушки не имеют украшений; в руках они держат круглое зеркало, веер или зонтик, ларчик, предметы туалета или домашнего обихода. Платье девушек подпоясано тонким шнурком. И девушки, и женщины, как правило, изображены вполоборота, нередко стоя, с коротко причесанными волосами. Пан- 128 Римский закон разрешал вступать в брак по достижении совершеннолетия: 12 лет для женщин и 14 лет для мужчин. 129 Garbsch J. Die norisch-pannonische Frauentracht im 1. und 2, Jahrhundert; München, 1965.

нонские женщины и девушки I—II вв. часто изображены с платком на голове, концы которого спускаются на плечи; платок надет или поверх берета, или под ним носили колпак в виде тюрбана. На таких местных уроженках нередко женились римские колонисты, легионеры и ветераны, которые всегда изображались или в тогах со свитком магистрата в руках, или в римском военном платье, как, например, на надгробии Марка Кокцея Супериана, центуриона X Сдвоенного легиона, умершего в возрасте 38 лет, и Валерия Луцилиана, воина преторианской когорты, скончавшегося в 40 лет. На надгробии изображена также Септимия Луцилла, мать, в платье крестьянки рядом с мужскими фигурами в римской военной одежде (CIL, III, 4114). Археологический материал свидетельствует, что местные традиции в одежде и украшениях женщин не оставались неизменными. Знакомство с римским бытом и римской культурой вообще меняли и вкусы и духовный мир провинциальных женщин. Так, в погребении молодой женщины в Аквинке найдены многие золотые предметы, свидетельствующие о принадлежности умершей к высшим слоям провинциального общества: золотые пряжки от сандалий с изображением головы Медузы, золотая сетка для волос и золотые головные шпильки, костяной гребешок с надписью: «пользуйся на счастье», стеклянный флакон для духов, шейная золотая цепь из 53 золотых и стеклянных бусин, золотые кольца и серьги, а также небольшая овальная золотая пластинка в золотой рамке с петлей, что указывает на то, что пластинку носили на шее в виде амулета. На пластинке был греческий стихотворный текст, составленный как подражание Анакреонту и призванный играть роль любовного приворота: «Вы, люди, можете говорить все, что хотите, меня это ничуть не беспокоит; люби только меня и будешь счастлив». В могилу в качестве амулета была положена также серебряная булла в виде небольшой цилиндрической капсулы 130. Подобными любовными приворотами служили и другие украшения. Раскопки 1952 г. открыли в Карнунте камето III в. из темно-синего агата с белым верхним слоем, из которого была вырезана правая рука, державшая двумя пальцами мочку уха. По кругу камеи шла греческая надпись: «помни меня». Согласно представлениям древних, ухо считалось местом пребывания понятия и памяти. Другая камея из темно-синего агата имела изображение двух светло-голубых рук, соединенных в пожатии (dextrarum iunctio), и греческую надпись по кругу: ΟΜΟΝΟΙΑ, т. е. согласие сердец, их единение в браке 131. Провинциальные эпитафии позволяют судить об общем уровне образованности городского населения. Показательны эпитафии, в которых встречаются некоторые словесные заимствования из «Энеиды» Вергилия, свидетельствующие о знаниях, не идущих дальше школьного образования. Так, используется выражение Вергилия «вот благочестью почет» (hie pietatis honor — Aen., I, 253), употребленное поэтом в связи с упреками Венеры Юпитеру за то, что он заставляет блуждать по морям и скитаться бежавшего из горящей Трои Энея. В эпитафиях эти слова 130 Szilagyi J. Aquincum, S. 56, Taf. XXVII. 131 Swoboda E. Carnuntum..., S. 102.

«Энеиды» стали своего рода штампом, пригодным для воздаяния памяти умершему. Эпитафия некоей Марцеллины из Сармизегетузы, поставленная мужу, начинается именно этими словами. Другие ее слова были заимствованы, очевидно, из какого-то ходячего собрания несложных текстов132. Несколько эпитафий составлены как подражание известной эпитафии Вергилия, которую поэт сочинил себе сам: «Мантуя меня родила, Калабры похитили, владеет теперь Неаполь. Пел я пашни, луга и вождей». В эпитафии, поставленной декурионом и фламином в колонии Апуле Элием Валентином умершей 18-летней жене Элий Гигии, которая была его отпущенницей, читаем: Dacia te voluit possedit Micia secum (CIL, III, 7868). Краткая греческая эпитафия, написанная гекзаметром, вероятно, также восходит к образцу апитафии Вергилия: «Здесь Хрисокому скрывает гетская земля» (IDR, 1II/2, № 400). Сходная эпитафия из Сармизегетузы принадлежит некоей Антонии, «которую породил Пергам и которую укрывают теперь эти земли; положенная в высеченной скале (саркофаге), она покоится теперь на лугах Диониса...» (IDR, Ш/2, № 382). К числу эпитафий, составленных по шаблону, принадлежит эпитафия девочки из Дакии: «Богам Манам. Здесь погребена девочка пяти лет, которую породил Эмилий Гермес. По имени матери она звалась Плотиной, по предимени отца — Эмилией, ее похитила смерть на рассвете жизни» (CIL, III, 1228). Слова этой эпитафии сходны с текстом эпитафии из Италии конца II в., из Венафра133. Эпитафия из Дакии принадлежит, очевидно, отпущеннической семье, как свидетельствует прозвище отца девочки — Гермес. Семья эта восприняла традицию постановки эпитафий и даже стихотворных, но значения системы тройного римского имени в ней не понимали: Aemilius, несомненное nomen, названо как praenomen. Метрическая эпитафия известна и для раба. Публий Ведий Герман поставил в Карнунте надгробие своему рабу Флору, умершему в 26 лет, со следующими греческими стихами: «Я не знал ни брака, ни брачного пира, ни брачного ложа. Под сим могильным камнем лежу я близ дороги. Привет тебе, Флор, привет и тебе, незнакомец, ты, кто есть всегда». Внизу под текстом надписи были схематично изображены башмаки для путешествия души умершего в загробный мир 134. Мотив тех, «кому был дан более долгий удел», присутствует в эпитафии легионера XV Аполлонова легиона горниста Гая Валерия, уроженца Италии, умершего 36 лет в Карнунте и прослужившего 16 лет: «живите счастливо те, кому был дан более долгий удел, я же сладостно жил среди вас, доколе мне было это позволено. Если я заслужил, скажите: да будет земля тебе пухом» (CIL, III, 4483). Ветеран из Дакии Публий Элий Ульпий, служивший в чине декуриона в Первой когорте Винделиков, приготовил себе при жизни саркофаг и, может быть, сам 132 CIL, III, 1537=IDR IIΙ/2, № 430. Эпитафия с подобным текстом известна из Верхней Мезии. 133 Петровский Ф. А. Указ. соч., с. 76—77, № 57. 134 RLiö, 1937, XVIII, col. 66-08, Ν 24.

сочинил надгробную надпись: «Богам Манам Публия Элия Ульпия из декурионов. Мне было угодно устроить это обиталище от долгого труда, где Ульпий, наконец, обрел покой своим усталым телом. Выйдя в почетную отставку после многих тягот военной службы, он сам позаботился об этом памятнике и, приготовив приют своим костям, стал очевидцем своей гробницы» (CIL, III, 1552). Примечательна эпитафия другого ветерана от более позднего времени, когда левобережная Дакия была уже оставлена Римом. В некоторой мере она биографична, а ее живой текст заставляет читающего вступить в беседу. «Богам Манам. Аврелий Даза, центенарий. Прочти: здесь я покоюсь, прожив 50 лет и прослужив 30. А рожден я был в провинции Дакии и служил в коннице катафрактов Пиктавензов под началом препозита Романа. Аврелия Пиакту, жена, поставила этот памятник своему многодостойному мужу. Остановись, путник, и прочти нашу надпись! Пока читаешь и отдохнешь» (CIL, III, 14406а). Эпитафии представителей муниципальной знати — более пространного и более поэтического содержания. Известна одна из таких эпитафий начала III в. из Ромулы. Она была начертана на саркофаге Элия Юлия Юлиана, который в Ромуле был декурионом, квестором и эдилом. Его жена, Валерия Гемеллина, распорядилась вырезать на саркофаге следующие стихи: «Некогда мужу дражайшему Юлиану за заслуги с плачем жена приготовила это вечное жилище, где его хладные члены смерти б покой обрели. Четырежды по десять лет прожил он, никого не обидев, и мертвый со славой зрит свой почет. Вот я, Гемеллина, с благочестием к мужу достойному вместе с детьми в тоске воздвигла эту храмину меж виноградных лоз и цветущих кустов, где под зеленью ветвей царит густая тень. Ты, путник, что читаешь эти стихи, пожелай, чтобы земля была легкой» 135. Как можно было увидеть, стихотворные эпитафии в большинстве своем принадлежат лицам (или их потомкам), получившим римское гражданство от императоров: почти все они носят родовые императорские имена Юлиев, Ульпиев, Элиев, Аврелиев. Эти эпитафии характеризуют устойчивые штампы, которые, однако, отражают традиции римской семьи и ее этические нормы. Сама постановка эпитафии, как и обращение к богам-Манам, говорят о заимствовании римской религиозной традиции погребального обряда, как известно, самого консервативного из всех сторон культурно-идеологической жизни любой эпохи. Эпитафии свидетельствуют, что римская провинциальная культура формировалась на основе римских духовных ценностей и тех общественных идеалов, которые связывались с понятием римского гражданина, прежде всего как гражданина города, ответственного за существование и процветание всей общины в целом и каждого из ее граждан в отдельности. Эпитафии рисуют нам образ рядового римского гражданина и дают представление о среднем уровне римской культуры вообще, который отличал едва ли не все западные провинции Римской империи. Это тот уровень, который был 135 IDR, II, 357; Tudor D. Oltenia Romanä. Bucuresti, 1978, p. 403—406.

необходимым и в то же время достаточным, чтобы считаться в провинциях римлянином. Он предполагал обязательный для римского гражданина «образ жизни и состояния», если тот хотел стать городским магистратом и быть включенным в курию. Этот уровень предполагал принятие и усвоение римской государственной религии, знание латинского языка, римских традиций в сфере быта и семьи. Будучи обязательным, он объединял римское провинциальное общество. Это не означало, однако, что среди муниципальной аристократии не было духовной элиты, которой могли бы быть доступны вершины греко-римской литературы, философии или науки. Но этот высший уровень не прослеживается в массовом материале однотипных провинциальных памятников. Указанные черты провинциально-римской культуры типичны для возникавших в эпоху принципата новых городов и, соответственно, новых гражданских общин, когда в сферу влияния римской идеологии и культуры втягивались все новые слои, в том числе и за счет поселяемых в провинциях отдельных групп варварских племен. И может, именно в этом причина жизнеспособности Римской империи. Римские традиции, идея непреходящего величия Рима, сам культ города Рима и его покровительницы богини Ромы в провинциальных городах были более жизненными, чем в Италии, так как здесь, в пограничных провинциях, всегда наличествовала питательная среда и для «римского мифа», и для «римского мира» в лице римской армии, которая на Дунае имела тесные этнические, хозяйственные и культурно-идеологические связи с местным населением, а также в лице новых римских граждан, в массе своей происходивших из сельских территорий городов. Но если можно говорить о некоем единообразии религиозно-идеологической и культурной жизни римского провинциального города, то в ею сословно-социальной структуре такого единообразия, несомненно, не существовало. Хотя коллегии «маленьких людей» объединяли богатых и бедных, они, тем не менее, свидетельствуют о социальных контрастах и противоречиях, свойственных гражданским общинам римских городов. Благотворительность богатых в отношении города, раздачи, совместные трапезы в коллегиях и при храмах, устройство зрелищ и театральных представлений — все это сфера политики «хлеба и зрелищ», проводимой более или менее осознанно городскими властями и представителями муниципальной аристократии. В этом отношении провинциальный город отличался от столицы лишь меньшим размахом, и мы можем, по-видимому, считать, что в провинциальных городах существовала та же проблема города, которая известна для Рима, а затем для городов позднейших эпох, когда город воспринимался как средоточие зла и несправедливости, вопиющих социальных контрастов, как скопище пороков. Провинциальный город также был носителем пороков и несправедливостей рабовладельческого общества, хотя и в приглушенных тонах и на том уровне, который отличал античное общество от всех других и в сфере экономики, и в сфере социальных отношений, а также в идеологии и культуре. Римские поэты и сатирики, как известно, дали впечатляющий образ

Рима императорской эпохи. Но Лукиан, например, хорошо знал и Афины, где он жил, и Антиохию, где находился какое-то время при дворе Луция Вера, и Эфес, и маленький городок в Пафлагонии — Абонотих, где пророчествовал шарлатан Александр, которого Лукиан заклеймил в произведении «Александр, или Лжепророк», и свою родную Самосату. Он бывал также в юродах Галлии, где занятие риторикой помогло ему составить некоторое состояние. Поэтому можно считать, что образ города у Лукиана — образ собирательный. Город полон социальных контрастов и несправедливостей. Это множество людей, которые занимаются мореходством, ведут войну, творят суд, обрабатывают землю, живут ростовщичеством, просят милостыню (Charon., 15) 136. Города похожи на муравейники и на ульи; у каждого имеется особое жало, которым он жалит соседа; некоторые же, точно оса, нападают и ранят только слабых (Ibid.). Город во власти невежества и предрассудков, люди не видят и не понимают того, что происходит (Timon., 25, 28) 137. «Что нового у вас в городе? Нового — ничего: все так же грабят, дают ложные клятвы, занимаются ростовщичеством, сутяжничают» (Menipp., 457). Общение Лукиана с городом привело его к горькому и страшному выводу: «Не общаться с людьми, жить в неизвестности и презирать всех. Дружба, гостеприимство, товарищество, алтарь милосердия — да будут считаться совершенным вздором... Жить надо в одиночку, как волки». «Нельзя верить никому из нынешних. Все неблагодарны и подлы» (Timon., 41, 48) 138. В римской поэзии времени Империи звучит призыв бежать из города, от его ужасов и безумств к тихим и скромным радостям, простой и непритязательной сельской жизни139: «Что-нибудь значит владеть самому хоть кусочком землицы/Где? Да не все ли равно, хотя бы в любом захолустье» (Juv. Sat., III, 230-231) 14°. Ювенал, как уже упоминалось, был готов бежать из императорскою Рима «хоть к ледяному океану, за савроматов» (Sat., II, 1—3). Чрезвычайно выразительна одна метрическая эпитафия из дунайских провинций. Она сохранилась в крайне фрагментарном состоянии и была восстановлена Бюхелером. Оставшаяся часть ее текста звучит так: «...тот, кого берег Нила и родина называли своим, кого запечатлели в мыслях как своего, кого Александрия соединила в супружество, в котором он, прожив 30 лет, ничего не стяжал. Так пусть тем легче погибнет пустых дел молва и да пребудет слава, воздвигнутая трудами» (CIL, III, 8002). Эту эпитафию отличает высокий этический пафос. В ней нет и намека на то, что она принадлежала преуспевшему магистрату или отслужившему легионеру. В эпитафии этого уроженца с берегов Нила, который жил в Александрии до того как прибыл на Дунай, в далекую северную провинцию, звучит вызов тем богатым выскочкам, часто из среды отпущенников, которые были типичны для римского общества любой про- 136 См.: Лукиан. Соч. М., 1920, т. II, с. 29—30. 137 Там же, с. 172—173. 138 Там же, с. 179. 139 Horat. Sat., II, 6; luven. Sat., III, 230—231. 140 Римская сатира, с. 185 (пер. Д. Недовича и Ф. Петровского).

винции. В провинциях постоянно происходило перемещение различных социальных слоев и групп, когда наиболее предприимчивые и удачливые, нередко из низших слоев, оказывались наверху социальной лестницы. Часто такой фигурой был разбогатевший отпущенник. Выставлявшееся им напоказ богатство в сочетании с нередкими в этой среде невежеством и грубостью раздражали римское общество не только в столице, где все контрасты были резче и определеннее, но также и в провинциях. Здесь богатый отпущенник более, чем в Италии, чувствовал себя настоящим римлянином среди массы перегринского населения. Не исключено, что эта эпитафия принадлежала лицу интеллигентной профессии: ритору или философу, который прибыл в Дакию из египетской Александрии. Возможно, она передает то отношение к материальной стороне жизни, которое могло быть свойственно этой социальной среде. Здесь можно вспомнить выразительные слова Лукиана, вложенные им в уста философа Нигрина: «При этом представляется случай восхищаться философией, видя кругом общее безумие, и учиться презирать случайные блага, наблюдая как бы драму с множеством действующих лиц: один из раба превращается в господина, другой — из богатого в бедняка, третий — из нищего в сатрапа или царя, четвертый становится его другом, пятый — врагом, шестой — изгнанником» 141. Хотя мотив скромной и трудолюбивой бедности был также нередким шаблоном в латинских эпитафиях, но даже если эта эпитафия и была таким штампом, то выбор заказчиком именно такого текста, несомненно, свидетельствует о социально-психологической направленности и заказчика, и того, кому эта эпитафия предназначалась. Философские мотивы присутствуют еще в одной эпитафии из Дакии, также фрагментарной: «Богам Манам. Земля держит тело, камень —имя, душу, что лучше всего — воздух...» (IDR, III/З № 173). Конечно, на характеристике города у римских сатириков сказался общий морально-политический климат империи, когда свобода была уже 141 См.: Лукиан. Соч., т. II, с. 11.

давно и безвозвратно утрачена и общественно-политическая деятельность протекала в формах, дозволенных государством. Как писал Ювенал, «свободы нам не дано, а зараза писать повальною стала» (Sat., VII, 50—51). Тема эта была развита и Плутархом в его наставлениях по управлению государством: «Нужно помнить еще и о том, что ты управляешь и тобою тоже управляют; твой город подчинен проконсулам, наместникам Цезаря. Это не бой в открытом бою, не древние Сарды, не лидийская мощь. Полегче надо шить хламиду... не гордиться венцом на своей голове, ибо над головой твоей — римский башмак. Следует подражать театральным актерам, которые отдают свою страсть, спокойствие, достоинство тому, кого они представляют, но, слушая подсказчика, не нарушают ни порядка, ни меры, заданной им властителями» (Plut. Praecepta gerendi reipubl., 17, 813F) 142. Можно опять вспомнить Лукиана, сказавшего,, что «римляне, чтобы не пострадать за откровенность, только раз в жизни бывают искренни, когда они составляют завещания» 143. Оценка римского общества времени Ранней империи, данная Плутархом, перед глазами которого была прежде всего провинция Ахайя и Афины, к дунайским провинциям может быть отнесена лишь отчасти. Здесь провинциальное общество предстает все же как живой общественный организм. Само развитие римских гражданских общин в провинциях было бы невозможно без непосредственной инициативы граждан. Деятельность богатых граждан в пользу города, как это отразилось в эпиграфике, несет на себе печать полисных традиций. Соответствующие свидетельства в большинстве своем, как уже говорилось, принадлежат римским гражданам с родовыми императорскими именами. Своим социальным возвышением и материальным благополучием они были обязаны императору. В провинциях они выступают носителями самой идеи гражданского коллектива, его целостности и известной автономии, они — преемники римских традиций б сфере общественной жизни, в сфере религии и культуры, морали и семьи. Общину римских граждан они создавали по образцу италийских городов. Поскольку в массе своей колонисты в городах на Дунае происходили из тех областей империи, которые и до римлян управлялись единоличными властителями — династами, царями или племенными вождями, то такое провинциальное общество не имело в сущности никаких демократических традиций. Здесь не было славного прошлого Эллады, к которому могло апеллировать общественное мнение и которое надо было «крепко помнить» направлявшемуся в Грецию римскому наместнику, чтобы не оскорбить национальных чувств греков («Подумай, что тебя посылают в провинцию Ахайю, эту настоящую, подлинную Грецию, где впервые появилась наука, образование и само земледелие...» — Plin. Ер., VIII, 24, 2) 144. Те жгучие социальные проблемы, которые могли терзать Афины, например, во время судебного процесса 142 См.: Плутарх. Наставления по управлению государством.— ВДИ, 1978, № 4, с. 217— 218 (пер. Л. А. Ельницкого). 143 См.: Лукиан. Соч., т. II, с. 14. 144 Письма Плиния Младшего. М.; Л., 1950, с. 259 (пер. Μ. Е. Сергеенко, А. И. Доватура, В. С. Соколова).

Герода Аттика145, или какой-нибудь другой греческий полис, на Дунае, несомненно, не могли носить такой острый характер. Положение римских граждан в провинции и соответственно во всей Римской империи было всецело связано с Римом. Для населения всей империи он был общим отечеством: Roma communis nostra patria est, как писал Модестин, юрист первой трети III в. (Dig., 50, 1, 33). Эта идея, воплощавшаяся в культе богини Ромы и в культе императора, объединяла различное в культурно-этническом отношении население Римской империи I—III вв. Но по мере развития римского общества и углублявшегося кризиса рабовладельческого способа производства эта идея утрачивала свою силу. Сакрализация и централизация императорской власти и в то же время рост центробежных тенденций в провинциях способствовали падению интереса к общественной жизни, к официальным римским ценностям императорской идеологии, к тем восточным и солярным культам, которые в тот или иной период пользовались особым вниманием правительства. Это отношение к государственным религиям отчасти нашло свое выражение в распространении тайных верований, в повышенном интересе к магии. Этот интерес к магии и другим оккультным темам всегда отличал религиозное мышление древних. Сюжеты, связанные с действиями магического характера, с волшебством и колдовством, встречаются весьма часто в античных литературных религиозно-философских и исторических сочинениях. Причем сфера магии оказывается довольно многообразной — существовала магия профилактическая, медицинская, теургическая. Вера в действенность магии, например магии профилактической, призванной оградить человека от заговора, сглаза или болезни, говорит о том, что магия была одной из форм мнимого господства над природой. Она была свидетельством того, что в древности человек близко стоял к природе. В свое время Блок, исследовавший поэзию заговоров и заклинаний на славянском материале, писал: «У нас между человеком и природой лежит бездна, у древних полное согласие с природой». «Обряды, песни, хороводы, заговоры сближают человека с природой. Эта тесная связь с природой стала религией» 146. Тема магии интересовала уже Платона (Leg., XI, 933а—е). Известно также, как основательно было связано с магией философско-религиозное учение орфиков. Здесь можно назвать одно из произведений орфической литературы — «О камнях», где излагалось учение о магической, скрытой внутри камней губительной или целебной силе. В римской медицине было широко распространено убеждение в том, что те или иные камни (малахит, янтарь, агат) оказывали большое влияние на здоровье человека, его психику и даже жизнь. Плиний Старший неоднократно упоминает о профилактическом значении колец, гемм и амулетов, которые римляне носили при болезнях глаз, почек, при головных 145 Кудрявцев О. В. Эллинские провинции Балканского полуострова во втором веке пашей эры. М., 1954, с. 170 и след. 146 Блок А. Поэзия заговоров и заклинаний.— Цит. по: История русской литературы/Под ред. Е. В. Аничкова. М., 1908, т. 1, с. 82, 88.

Дата добавления: 2015-05-09