XIII. Наши педагогические проблемы в свете самоанских антитез 2 страница

Самоанские родители сочли бы непристойными и отвратительными любые моральные увещевания, взывающие к чувству личной привязанности ребенка: “Веди себя хорошо — пожалей мать”, “Хотя бы ради отца сходил в церковь”, “Оставь в покое сестру, ты видишь, как отец переживает”. Там, где существует один, и только один стандарт поведения, такое недостойное смешение этики и чувства, слава богу, устранено. Но там, где много стандартов, и там, где все взрослые изо всех сил стремятся склонить своих детей выбрать то, что они сами выбрали в свое время, именно там и прибегают к этим нечестным и неприличным средствам. Верования, ритуалы, типы поведения навязываются ребенку во имя родственных чувств. С идеальной картиной свободы индивидуума и достоинства личностных взаимоотношений не очень вяжется то неприятное обстоятельство, что мы выработали форму семейной организации, которая часто калечит нашу эмоциональную жизнь и препятствует развитию очень многих способностей личности, развитию, ищущему собственных путей.

Третьим элементом самоанской модели эмоциональной жизни, основывающейся на устранении личных привязанностей и чувств, сконцентрированных на одном человеке, является дружба. И именно здесь личность прежде всего и подводится под общие категории и воспитывается реакция не па нее, а па эту общую категорию: “родственник”, “жена оратора моего мужа”, “сын оратора моего отца” или же “дочь оратора моего отца”. Соображения родственности душ, единомыслия безжалостно подавляются во имя регламентированного коллективизма. Мы бы, безусловно, категорически отвергли подобные установки.

Подводя итоги всему сказанному, мы можем сказать, что самоанское общество резко отличается от нашего неиндивидуализированностью чувства, в особенности полового. Частично это иобъясняет легкую приспособляемость на Самоа брачных пар друг к другу в браках по расчету, отсутствие у них фригидности или психической импотенции. Неиндивидуализированность чувства, в свою очередь, может быть объяснена существованием больших гетерогенных семей, сегрегацией полов до достижения половой зрелости и регламентацией дружбы, формированием дружеских связей на основе родственных. Но, сожалея о цене, которую приходится платить за индивидуализацию полового чувства, сожалея о неприспособившихся людях, о неудавшихся жизнях, мы тем не менее голосуем за развитие глубоких личностных чувств в отношениях мужчин и женщин как за благо, от которого мы никогда не откажемся. Однако наше исследование трех факторов, создающих в самоанском обществе эту деперсонализацию чувств, показывает нам, что желаемое нами развитие личностного сознания может быть достигнуто и через совместное обучение, и через свободную, нерегламентированную дружбу, и, возможно, через устранение пороков, присущих слишком интимной организации семьи. Тем самым мы смогли бы уменьшить тяжесть той платы, которую в лице неприспособленных мы должны платить за нашу систему воспитания, не жертвуя ни одним из ее столь дорого купленных завоеваний.

Следующее большое различие между самоанской культурой и нашей, различие, объясняющее меньшее число невротиков на Самоа,— это различие в отношении к сексу и подготовка детей к вопросам, связанным с рождением и смертью человека. Ни секс, ни рождение не считаются здесь чем-то, о чем дети не должны знать. Самоанский ребенок не должен ни скрывать свои знания из страха быть наказанным, ни мучительно думать над плохо понятными ему вещами. Таинственность, невежество, знание, смешанное с чувством вины, болезненные фантазии, приводящие к уродливым представлениям с возможными последствиями в весьма отдаленном будущем, знание чисто физической стороны секса без знания о сопровождающих его удовольствиях, знание факта рождения без представления о сопровождающих его муках, знание факта смерти без знания сопутствующего ей разложения — вот главные пороки нашей фатальной философии предохранения детей от знакомства с отвратительными истинами. Всего этого нет на Самоа. Кроме того, самоанский ребенок, тесно связанный с жизнью множества родственников, приобретает большой и многообразный опыт, на котором и будут основываться его эмоциональные установки. Наши дети, общение которых ограничивается пределами узкого, интимного круга одной семьи (а это ограничение делается все более распространенным с ростом городов и заменой многоквартирных домов со сменяющимися жителями кварталами коттеджей), свои переживания факта рождения ребенка или смерти взрослого часто связывают только с рождением младшего брата или сестры или же смертью одного из родителей или своих бабушек и дедушек. Их знание половой сферы, если не считать детских пересудов, основывается на случайно увиденных половых сношениях их родителей. Все это имеет целый ряд совершенно очевидных недостатков. В первую очередь дети обязаны познаниями рождениям и смертям, случившимся в их собственных семьях. Младший ребенок в семье, где длительное время не было смертей, становится взрослым, так и не получив каких-то личных впечатлений, связанных с беременностью, опыта общения с маленькими детьми, никогда не вступив в контакт со смертью. Невежественный, неопытный ум явится плодородной почвой для множества плохо усвоенных, фрагментарных представлений о жизни и смерти, плодородной почвой для роста таких мнений и чувств, которые не принесут их владельцу в будущем ничего, кроме несчастий. Далее, дети в этом случае приобретают опыт рождения и смерти из чрезмерно эмоциональных источников. Рождение ребенка в их собственной семье может оказаться единственным фактом рождения, с которым они непосредственно столкнутся в течение первых двадцати лет своей жизни. Но все их отношение к родам будет основываться на случайных обстоятельствах именно этого события. Если это было рождением младшего ребенка в семье, которому предстояло узурпировать место старшего, если мать умерла при родах, если ребенок родился деформированным, то и рождение, как таковое, может показаться чем-то ужасным, чем-то связанным только с неприятными последствиями. Если единственной смертью, увиденной нами в жизни, будет смертное ложе пашей собственной матери, то и факт смерти самой по себе может оказаться навсегда связанным со всеми теми переживаниями, которые вызвала в нас эта тяжелая утрата. Именно поэтому отношение к смерти у такого человека в будущем при столкновении с другими смертями может навсегда утратить чувство меры. II половые сношения, увиденные ребенком раз или два в жизни, да еще к тому же между близкими родственниками, людьми, к которым ребенок испытывает сложные чувства, могут привести к возникновению в его сознании целого ряда ложных представлений. Истории болезни невротических детей полны случаев, когда в основе этиологии невроза лежало неправильное понимание детьми увиденного ими сексуального акта: они увидели в нем борьбу, сопровождаемую гневом и наказанием, и отшатнулись от этого эмоционально напряженного зрелища. Итак, опыт наших детей в вопросах, относящихся к жизни и смерти, зависит от случая, да и этот опыт им позволено приобретать только в условиях тесного семейного круга, то есть в самом неподходящем месте для усвоения некоторых общих фактов, тех фактов, в отношении которых чрезвычайно важно не иметь никаких особых искаженных установок. Одна смерть, два рождения, один половой акт — вот тот еще щедрый материал приобретения опыта в этих вопросах для ребенка, воспитанного в условиях, отвечающих нашим представлениям об американском образе жизни. И если сравнить с этим число примеров, которые мы считаем нужным дать ребенку, чтобы научить его рассчитывать количество кусков обоев, требующихся для оклейки комнаты площадью 8 X 12 футов, или разбирать английское предложение, то станет ясно, что здесь мы руководствуемся очень низкими стандартами наглядности. Можно возразить: впечатления этого рода обладают такой эмоциональной интенсивностью, что их повторение излишне. Но тогда ведь можно было бы утверждать, что ребенок, избитый перед уроком, где ему придется решать задачу об обоях, а после урока увидевший, как отец ударил кочергой его мать, навсегда запомнит этот урок арифметики. Но сомнительно, будет ли он знать что-нибудь о расчетах, действительно производящихся при ремонте. Одна-две увиденные картины не дают никакой перспективы ребенку, никакой возможности поставить гротескные и непривычные физические детали жизни па принадлежащее им место. Из единичного знакомства с некоторыми фактами жизни, знакомства, происходящего в условиях интенсивного эмоционального стресса, в атмосфере, неблагоприятной для того, чтобы ребенок мог их действительно понять, возникают ложные, односторонние впечатления, идиосинкразии, отвращения, страхи.

Некое правило молчания, запрещающее детям говорить что бы то ни было об их переживаниях, вызванных всем этим, содействует укреплению ложных впечатлении, порочных эмоциональных установок. Вопросы вроде “Почему у бабушки такие синие губы?” быстро пресекаются. На Самоа, где разложение наступает почти немедленно после смерти, откровенное наивное отвращение к трупным запахам у всех участников похорон отнимает у физических сторон смерти какое бы то ни было особое значение. По нашим же нормам ребенку не позволено воспроизводить свои впечатления, ему не разрешается их обсуждать и тем самым исправлять ошибочное в них.

С самоанским ребенком дело обстоит совсем иначе. Половой: акт, беременность, роды, смерть — знакомые для него события. В цивилизации, где уединенность подозрительна, соседские дети всегда будут непрошеными и невозмутимыми свидетелями событий в доме, где умирает глава семейства или же у какой-нибудь женщины происходит выкидыш. Им столь же хороню известна патология жизненных процессов, как и их норма. Одно впечатление корректирует более раннее, и это происходит до тех пор, пока подростки не смогут думать о жизни, о смерти, о чувстве, не обращая особого внимания на чисто физические детали. Не следует, однако, предполагать, что простое видение детьми сцен рождения и смерти явится достаточной гарантией против развития нежелательных установок. По-видимому, в большей мере, чем сами факты, столь часто наблюдаемые детьми, на них влияет отношение взрослых к этим фактам. Для последних роды, секс, смерть — естественная, неизбежная структура существования, в котором они ожидают и участия своих детей. Наша столь часто повторяемая пропись — “неестественно” позволять детям присутствовать при смерти — показалась бы им столь же нелепой, как если бы мы сказали, что неестественно позволять детям видеть, как другие люди едят или спят. И спокойное принятие присутствия детей при этих сценах как чего-то совершенно естественного окутывает ребенка защитной атмосферой, спасает его от шока и с большей силой вовлекает его в атмосферу общего чувства, в которой ему таким достойным образом разрешено участвовать.

Как всегда, здесь невозможно отделить сознательную установку родителей от фактической практики и сказать, что из них первично. Это разграничение имеет смысл только для нас, живущих в другой цивилизации. Некоторые американские родители верят в нечто похожее на самоанскую практику воспитания и позволяют своим детям видеть тела взрослых и тем самым приобретать более широкие познания о работе человеческого тела, чем это принято в нашей культуре. Но они строят на песке. Такой ребенок, как только он покидает защитный кров своего дома, сталкивается с губительным для пего общественным мнением, считающим такие познания у детей отвратительными и противоестественными. Поэтому существует очень большая вероятность того, что эти родители принесут своему ребенку больше вреда, чем пользы, ибо их усилия здесь не поддерживаются необходимым общественным мнением. Это еще один пример возможного источника неврозов в обществе, где каждый дом отличается от другого, ибо источником стресса оказывается тут скорее сам факт существования этих различий, чем их природа.

Именно па этом спокойном принятии физических фактов жизни самоанцы, вырастая, и строят свое отношение к сексу. И здесь опять необходимо отделить те стороны их сексуальных отношений, которые, как кажется, приносят плоды, безусловно отвергаемые нами, и те, которые приводят к желательным для нас результатам. Возможно проанализировать самоанскую практику сексуальных отношений с двух точек зрения: во-первых, с точки зрения развития личностных отношений между полами и, во-вторых, с точки зрения устранения специфических трудностей в этих отношениях.

Мы уже познакомились с низкой оценкой самоанцами индивидуальности человека, с их обедненными представлениями о личностных отношениях. Распространенный промискуитет, несомненно, содействует такому отношению к личности. Одновременное пребывание в нескольких половых связях, их кратковременность, совершенно явное стремление избежать каких бы то ни было сильных эффектных привязанностей в половых отношениях, жизнерадостное использование для них любых предоставившихся возможностей, которые дает случай, как, например, в предположительной неверности жены, муж которой долго отсутствует, — все это делает секс на Самоа самоцелью, а по сродством, чем-то таким, что ценится само по себе и вызывает энергичный протест, как только он начинает привязывать одного индивидуума к другому. Сомнительно, чтобы недооценка личностных отношений полностью определялась сексуальными привычками этого народа. Скорее она представляет собой отраженно более общей установки культуры, систематически игнорирующей личность. Но в этой же самой практике сексуальных отношений есть и один аспект, делающий возможным и такое признание личности, в котором отказано очень многим в нашей цивилизации: полное познание самоанцами секса, его возможностей, благ, которые он несет с собою, делает их способными познать подлинную природу секса. Они не склонны относить половые отношения к числу важных межличностных отношений и определяют их значимость только половым удовлетворением, доставляемым ими. Самоанская девушка, которая пожимает плечами по поводу великолепной половой техники некоего юного Лотарио, ближе к пониманию секса как некой безличностной силы, не имеющей в себе никакого внутреннего обоснования, чем американская девушка, влюбляющаяся в первого же мужчину, который ее поцеловал. Они знакомы с вибрациями тела в ответ на половое возбуждение юноши, и так возникает их понимание сущностной безличности полового влечения, понимание, которому мы можем только позавидовать. Из их же слишком легкой, слишком случайной половой практики и возникает то игнорирование личностного в сексе, которое нам кажется таким неприятным.

До сих пор мы рассматривали вопрос, каким образом половая практика самоанцев уменьшает возможность возникновения у них неврозов. Игнорируя же наши представления об извращенности в этой сфере, употребляя это понятие лишь для обозначения редких случаев психической извращенности, они тем самым отнимают жизнь у целой сферы, рождающей неврозы. Онанизм, гомосексуализм, статистически редкие формы гетеросексуальной активности не запрещаются и не возводятся в норму. Расширение диапазона форм половой активности, связанное с этим, предотвращает возникновение навязчивой идеи вины, которая столь часто лежит в основе наших невротических заболеваний. Большее разнообразие разрешенных форм гетеросексуальных половых отношений делает любого индивидуума ненаказуемым за особые формы полового рефлекса. Более широкий диапазон того, что считается “нормальным” в сексе, создает такую атмосферу в культуре, при которой не возникает фригидность и психическая импотентность и всегда может быть создана удовлетворенность брачными отношениями. Принятие нашей культурой подобного отношения к сексу без какого бы то ни было промискуитета внесло бы значительный: вклад в решение многих наших брачных тупиков, освободило бы от клиентов наши дома терпимости и скамьи в парках.

Организация семьи и отношение к сексу, безусловно, должны быть отнесены к числу наиболее важных факторов, благодаря которым самоанский образ жизни порождает устойчивых, хорошо сбалансированных, крепких индивидуумов. Но в этой связи также необходимо отметить и общую педагогическую максиму самоанской культуры, максиму, не одобряющую скороспелость и снисходительно относящуюся к медлительным, неуклюжим, неспособным. В обществе, где темп жизни быстрее, награды весомее, а количество затрачиваемой энергии больше, у одаренных детей могли бы при этом возникнуть симптомы апатии. По замедленный темп жизни, определяемый климатом, ее благодушие и спокойствие, компенсация в танце с его вызывающе невозрастными демонстрациями зрелости создают всем детям возможность но слишком скучать. Здесь не подхлестывают неспособных, не задают им темпа, превышающего их данные, темпа, в котором они, измученные бесполезными усилиями, капитулируют навсегда. Эта педагогическая политика имеет тенденцию затушевывать индивидуальные различия и тем самым сводит к минимуму ревность, соперничество, соревнование — все те социальные установки, которые вырастают из различия способностей и имеют столь далеко идущие последствия для личности взрослого.

Этот способ решения проблемы различий между индивидуальностями поразительно созвучен требовательному миру взрослых. Чем больше держат ребенка в подчиненном, несамостоятельном состоянии, тем с большей силой он впитывает общие установки культуры, тем меньше у него шансов стать ее мятежным элементом. Кроме того, при условии достаточного времени неспособные усвоят все необходимое, чтобы образовать прочный консервативный костяк, на котором и будет надежно покоиться бремя цивилизации. Награждать титулами молодого человека значило бы давать приз исключительному, давать же титулы сорокалетнему, человеку, уже приобретшему умение нести их,— это гарантия продолжения привычного. Но эта же политика и обескураживает одаренных, и тем самым их вклад в культуру Самоа меньше, чем он мог бы быть.

Сейчас мы с трудом нащупываем наш путь к решению этой проблемы, но крайней мере для системы организованного обучения. До очень недавнего времени паша образовательная система предлагала только два весьма половинчатых решения трудных проблем, связанных с различиями в способностях детей и разными темпами их развития. Одно решение — это достаточно долгие сроки прохождения каждой образовательной ступени, чтобы все учащиеся, кроме умственно отсталых, могли бы их пройти,— метод, аналогичный самоанскому, но без его компенсаторной танцевальной площадки. В этом случае одаренный человек, развитие которого преднамеренно сдерживается, страдает над невыносимо скучными задачами, до тех пор пока ему не посчастливится найти какую-нибудь другую отдушину для своей неизрасходованной умственной энергии. И очень вероятно, что этой отдушиной окажутся либо пренебрежение школой, либо детская преступность. Другой и единственной альтернативой этого решения оказывается “перепрыгивание” ребенка через классы, основывающееся на способности ученика, одаренного большим интеллектом, заполнить образовавшиеся пробелы. Последнее решение было в высшей степени созвучно американским восторгам перед головокружительными карьерами — от лодочника или из хижины дровосека в Белый дом. Недостатки этого метода, при котором отсутствует система в подготовке, ребенок изолируется от своей возрастной группы, описывались слишком часто, чтобы нужно было их воспроизводить. Но следовало бы отметить, что при совершенно иной оценке индивидуальных способностей по сравнению с той, с которой мы сталкиваемся в самоанском обществе, мы уже в течение многих лет в наших системах организованного обучения практикуем один способ решения этой проблемы, способ похожий, хотя и менее удовлетворительный, чем их.

Методы, которыми педагоги-экспериментаторы заменяют названные выше неудовлетворительные решения, проекты, подобные Дальтон-плану³⁴, или же ускоренных классов, в соответствии с которыми группы одаренных детей могут двигаться вперед ровным высоким темпом, не вредя ни самим себе, ни своим белее тупым одноклассникам,— это поразительный пример эффективности применения разума к институтам нашего общества. Старое краснокирпичное школьное здание — столь же случайное и причудливое явление, как и самоанская танцевальная площадка. Школа была институтом, выросшим в ответ на смутно чувствуемые, непроанализированные нужды. Ее методы были аналогичны методам, применяемым примитивными народами — нерационализированными решениями насущных проблем. Но узаконение различных методов обучения для детей разных способностей и разных темпов развития не похожи ни на что, с чем мы сталкиваемся на Самоа или в любом ином примитивном обществе. Это — сознательное, разумное изменение человеческого института в ответ на осознанные человеческие потребности.

Еще одним фактором в самоанской педагогике, приводящим к появлению иных культурных установок, являются место труда и игры в жизни самоанских детей. Самоанские дети не учатся работать, учась играть, как это бывает у многих примитивных народов. Не существует у них и санкционированного периода отсутствия обязанностей, как у наших детей. С возраста четырех-пяти лет они выполняют определенные работы, посильные для них как в физическом, так и в умственном отношении. Но все же это работы, имеющие значение для жизни всего общества. Все это не значит, что у самоанских детей меньше времени на игру, чем у американских, запертых с девяти до трех часов в школе каждый день. До введения школ, усложнивших налаженный порядок жизни, время, затрачиваемое самоанским ребенком на то, чтобы сходить куда-нибудь с поручением, подмести пол, принести воду, присмотреть за маленькими, по-видимому, было меньшим, чем время, проводимое американской школьницей на занятиях.

Различие здесь состоит не столько в количестве часов, отведенных на деятельность, управляемую взрослыми, и па свободное время, сколько в принципиально иных подходах к этой деятельности. Превращение педагогики в такую сферу деятельности, которой занимаются профессионалы, и специализация производственных процессов привели к тому, что индивидуальное домашнее хозяйство лишилось многих своих прежних функций. Наши дети не чувствуют поэтому, что деятельность, осуществляемая под чьим-то руководством, функционально близка миру взрослых дел. Хотя это отсутствие связи является чем-то скорее кажущимся, чем действительным, оно тем не менее достаточно заметно, чтобы сильно влиять на отношение детей к деятельности, где ими управляют. Самоанская девочка, нянчащая ребенка, несущая воду, подметающая пол, или же маленький мальчик, роющий землю в поисках червей, собирающий кокосовые орехи, не стоят перед проблемами такого рода. Полезность их работы для них очевидна. И эта практика поручать детям работу, которую они могут выполнить хорошо, и никогда не разрешать им неуклюже, неэффективно возиться с инструментами взрослых, как делаем мы (когда они, например, бессмысленно портя вещь, стучат по клавишам отцовской пишущей машинки), приводит к совершенно иному отношению к труду. Американские дети проводят долгие часы в школах, решая задачи, явным образом никак не связанные с деятельностью их отцов и матерей. Их участие в труде взрослых осуществляется либо в игровой форме — игрушечные чайные сервизы, куклы, игрушечные автомобили, либо же в виде бессмысленной и опасной возни с осветительными приборами. (Следует помнить, что здесь, как и в остальных случаях, когда я употребляю прилагательное “американский”, я не имею в виду американцев, недавно прибывших из Европы, где все еще существует другая традиция воспитания. Например, эмигранты с юга Италии все еще ждут производительного труда от своих детей.)

Так у наших детей вырабатывается набор ложных категорий — школа, работа, игра: работа — для взрослых, игра — для удовольствия детей, а школа — совершенно необъяснимая неприятность, за которую, правда, можно получить какие-то компенсации. Во всех этих ложных разграничениях заложена большая вероятность возникновения отрицательных установок самого разного типа: апатическое отношение к школе, никак явным образом но связанной с жизнью; ложная дихотомия между трудом и игрой, которая может привести либо к страху перед работой, несущей в себе утомительную ответственность, либо же к последующему отношению к игре как к чему-то детскому.

Дихотомия самоанского ребенка совершенно отлична по своему характеру. Работа на Самоа — выполнение обязанностей, поддерживающих жизнь общины: посадка и уборка урожая, приготовление пищи, рыбная ловля, строительство жилищ, плетение циновок, уход за детьми, приготовление подарков для свадьбы, для будущего ребенка, для унаследования титула, удовлетворение гостя. Все это — необходимые для жизни виды деятельности, в которых принимает участие каждый член общины, вплоть до самого маленького ребенка. Работа на Самоа — это не способ приобрести право на свободное время. Там, где каждая семья производит для себя и пищу, и одежду, и мебель, где нет больших недвижимых капиталов и домашнее хозяйство более высокого ранга отличается от более скромного всего лишь большей прилежностью в выполнении большего числа обязанностей, там вся ваша концепция сбережений, капиталовложений, отложенного удовольствия просто отпадает. (На Самоа нет даже четко определенных сезонов сбора урожая с их следствием — периодами обильной пищи и последующей скудости. Пища здесь всегда в изобилии, за исключением случаев, когда в отдельных деревнях несколько недель нехватки могут наступить после изобильного празднества.) На Самоа работа — это скорее что-то такое, что длится все время для каждого человека; никто от нее но освобожден; лишь немногие переутомлены. Там существует и общественное поощрение для трудолюбивых, и социальная терпимость к людям, едва зарабатывающим на жизнь. И там всегда есть досуг, досуг, заметьте, не являющийся результатом тяжелого труда или какого бы то ни было накопления капитала. Этот досуг — простой плод благоприятного климата, малой населенности, хорошо слаженной социальной системы и отсутствия социального спроса на показные траты. Игра же здесь то, что делают в свободное время,— способ заполнения больших интервалов свободного времени в структуре неутомительной трудовой деятельности.

Игра — это танцы, пение, охота, плетение венков, флирт, шутки, все виды сексуальной активности. Сюда надо включить и обрядовые посещения жителями одной деревни другой — обычай, в котором работа тесно переплетается с игрой. На Самоа поражает отсутствие каких бы то ни было различий между работой, которую необходимо делать и нельзя любить, и игрой как чем-то таким, что делают охотно, работой как главным делом взрослых и игрой как главным делом детей. Игры детей напоминают игры взрослых по своему характеру, интересу, ими вызываемому, и по их взаимоотношению с трудом. У самоанского ребенка поэтому нет никакого желания превратить деятельность взрослых в игру, перевести одну сферу в другую. Со мною была коробка глиняных трубочек для пускания мыльных пузырей. Самоанские дети умели пускать эти пузыри, но с помощью глиняных трубочек это можно было делать значительно лучше. Однако после нескольких минут восторга, вызванного необычными размерами и красотой мыльных шариков, маленькие девочки наперебой стали просить меня разрешить им отнести эти трубки домой маме, так как трубки делают для того, чтобы курить, а не играть. Чужеземные куклы их не интересовали, а своих кукол у них не было. На других островах дети плетут куклы из пальмовых листьев, на Самоа же они из них делают мячи. Они никогда не делают игрушечных домов, не пускают игрушечных корабликов. Маленькие мальчишки взбираются на настоящее каноэ и учатся управлять им в безопасных водах лагуны. Такое отношение к игре и труду в целом придает жизни самоанских детей большую цельность в сравнении с нашими.

Разумность жизни ребенка у нас определяется только путем сопоставления с поведением других детей. Если все другие дети ходят в школу, то ребенок, который туда не ходит, чувствует себя среди них неуютно. Если соседская девочка берет уроки музыки, то почему этого не может делать Мэри. Или же зачем Мэри учится музыке, если другая девочка этого не делает? Но наше ощущение различия между заботами детей и заботами взрослых настолько обострено, что ребенка не учат оценивать себя и свое поведение сопоставлением с жизнью взрослых. Так детей часто приучают рассматривать игру как нечто недостойное само по себе, как то, чему взрослые с сожалением посвящают немногие минуты своего досуга. Самоанский же ребенок каждый свой шаг в работе или в игре соизмеряет со всей жизнью общины; каждый элемент его поведения оправдан с точки зрения его ясно понятой связи с единственной нормой, известной ребенку, — жизнью самоанской деревни. Столь сложное и расслоенное общество, как наше, не может рассчитывать на стихийное возникновение такой простой схемы воспитания. И здесь нам будет трудно найти способы участия детей в жизни в целом, способы соединения их школьной жизни со всей остальной жизнью вне школы. Но только это и придало бы им то же самое достоинство, которым самоанцы наделяют своих детей.

Последним отличием самоанской культуры от нашей, отличием, которое может сказываться определенным образом на эмоциональной устойчивости их детей, является то, что на детей здесь не оказывают давления с целью заставить их сделать важный выбор. От детей требуют, чтобы они учились, вели себя правильно, трудились, но их не заставляют спешить с выбором, который они должны сделать сами. Самое первое в чем проявляется эта установка,— это табуирование отношений между братом и сестрой, главная норма скромности и приличий. И тем не менее точное время, когда это табу начинает соблюдаться, всегда предоставляется решению младшего из детей. Когда девочка достигнет сознательного возраста, возраста понимания, она сама почувствует “стыд” и установит те формальные барьеры, которые просуществуют до старости. Точно так же молодым людям никогда не навязываются и сексуальные отношения, не требуют от них и вступления в брак в нежном возрасте. Там, где возможность отклонения от принятых стандартов поведения мала, несколько лишних лет свободы действия не несут в себе никакой угрозы обществу. Ребенок, который позже начнет соблюдать табу отношений сестры и брата, фактически никому не угрожает.

Этот принцип “laissez faire”³⁵ был привнесен и в самоанскую христианскую церковь. Самоанец не видит никаких разумных оснований для того, чтобы принуждать молодежь принимать важные решения, которые частично испортят их веселую жизнь. У них будет достаточно времени для таких серьезных вещей и после того, как они вступят в брак, или даже позднее, когда они полностью осознают последствия предпринятого шага и будут в меньшей опасности гневить бога каждый месяц или даже чаще. Миссионерские власти поняли преимущества, заложенные в этой медлительности, Стремясь, хотя и не без внутренней досады, примирить самоанскую половую этику с западноевропейским кодексом нравов, они усмотрели крупные недостатки в практике вовлечения незамужних девушек, девушек, не запертых в церковных школах, в христианскую общину. Вот почему местный пастор никогда не потребует от девушки-подростка подумать о своей душе, но посоветует ей подождать, пока она не вырастет. Что она и сделает с большой радостью.

В нас, в особенности среди протестантов, заложена сильная склонность именно к таким формам общения с молодежью. Реформация с ее повышенным вниманием к индивидуальному выбору была не склонна примириться лишь с формальной принадлежностью к церковной общине, принадлежностью по привычке. Последнее было католической моделью, а само вступление в общину там знаменовалось лишь дополнительными священными дарами и само по себе не требовало ни внезапного обращения, ни возрождения религиозного чувства. Но протестантское решение вопроса о приобщении молодого человека к церкви состоит только в откладывании выбора на необходимое время — до момента, когда ребенок достигнет “возраста самостоятельности”. После же этого к нему обращаются с самым настоятельным и драматическим призывом. Этот призыв подкрепляется родительским и социальным давлением, от ребенка требуют незамедлительного и мудрого выбора. Хотя такая практика в церквах, выросших в зоне Реформации, с их сильным упором на выбор как личное дело, исторически неизбежна, все же достойно сожаления, что условность подобного рода длится столь долго. Она даже была перенята нецерковными реформистскими группами, рассматривающими подростка в качестве законнейшего объекта своей пропаганды.

Во всех этих сопоставлениях самоанской и американской культуры многие выводы полезны для пас лишь в ограниченном смысле: они проливают дополнительный свет на нашу собственную практику. В некоторых же из них, однако, можно найти и указания на то, в каких направлениях следует ее изменять. Безотносительно к тому, одобряем или не одобряем мы решения человеческих проблем, предлагаемые другими народами, наше отношение к собственным решениям должно значительно обогатиться и углубиться сопоставлением их с теми же самыми решениями у других. Поняв, что наши собственные методы не суть ни необходимые условия человеческой природы вообще, ни предустановления бога, но плод долгой и бурной истории, мы сможем хорошо проанализировать каждый из наших институтов. На фоне других цивилизаций они будут выглядеть рельефнее, и, спокойно оценив их, мы не побоимся найти и их недостатки.

Дата добавления: 2015-05-09