Д.Прицкер. Испания, увиденная дважды

Из книги «Ленинградцы в Испании».Л., 1973

Гуляя по вечернему Мадриду, я издалека увидел светящуюся вывеску «Монументалъ». В довоенные годы это был самый большой кинотеатр в Мадриде и даже — так, по крайней мере, утверждали мадридцы —• во всей Европе: он вмещал 7 тысяч зрителей. 10 февраля 1939 года я присутствовал здесь на массовом митинге, организованном Коммунистической партией Испании. Зал был заполнен до отказа — люди стояли, плотно прижавшись друг к другу, во всех проходах. Было много солдат, много женщин. Перед собравшимися выступила Долорес Ибаррури. Отдав должное героизму солдат и офицеров, отстаивавших Каталонию, откровенно и правдиво обрисовав серьезность военного положения республики и трудности предстоящей борьбы, она подробно остановилась на неотложных задачах текущего момента: нужно немедленно мобилизовать всех способных носить оружие, создать резервы, совершенствовать оборонительные рубежи, укреплять единство антифашистских сил, разгромить вражескую агентуру. Сейчас перед испанским народом стоит выбор: борьба, то есть жизнь, или капитуляция, то есть смерть, и народ уже сделал этот выбор — он будет сражаться. «Товарищи мадридцы! — говорила Пасионария. — Мы должны показать себя достойными тех больших усилий, которые народ Советской страны совершает на благо Испанской республики... Подумайте о том, что весь мир следит теперь за Испанией, за этим отрезком земли, небольшим, но великим своим героизмом и самопожертвованием, в надежде, что именно здесь зажжется факел, который осветит путь к освобождению порабощенным фашизмом народам».

Зал, затаив дыхание, слушал Долорес. Эта высокая красивая женщина в черном платье без всяких украшений, с гладко зачесанными черными волосами, обладала удивительной, почти гипнотической силой. Ее страстная, свободно льющаяся речь заставляла забыть обо всем на свете, кроме того, о чем она говорила. Присутствующие следили за логикой ее речи и всецело подчинялись этой логике.

Когда Пасионария сошла с трибуны, разразилась такая овация, что я всерьез опасался, как бы не рухнули своды зала. Все собравшиеся стоя восторженно приветствовали Долорес — а ведь она говорила далеко не веселые и приятные вещи! Выходя из кинотеатра, я думал о том, какое колоссальное воздействие оказывает на людей правдивое слово...

А сейчас в вестибюле «Монумеиталя» было пусто. Шел какой-то проходной фильм, билетов в кассе сколько угодно. Кино в Испании, как, впрочем, и в других западных странах, очень страдает от конкуренции телевидения. Просматривая программу мадридских кинотеатров, я с удовлетворением отметил, что в испанской столице идут и советские фильмы—«Александр Невский», «Чайковский». Последний сопровождался такой рекламой: «Выше всякой похвалы! Перечисление премий и наград, которые эта картина получила во всем мире, было бы бесконечным».

Я внимательно всматривался в публику на улицах Мадрида. Она сильно изменилась по сравнению с прошлым, я бы сказал, стала менее испанской. Это не парадокс — я хочу сказать, что раньше стоило только переехать франко-испанскую границу, и сразу бросалась в глаза резкая разница между Испанией и соседней Францией: иной облик людей, иная манера одеваться и держаться. И дело не только в том, что тогда шла- война. Просто в Испании с давних пор сложились свои эстетические критерии и нормы поведения; женщины носили на улице только темные, преимущественно черные, платья и пальто, прическа у всех одинаковая — тщательно приглаженные, блестящие, смазанные брильянтином или «асей-те» (оливковое масло) волосы. Мужчины считали своим долгом сказать каждой идущей навстречу женщине какой-нибудь комплимент («пиропо»), и чем более витиеватым он был, тем лучше. Ну, а если на улице появлялась блондинка, это считалось чрезвычайным происшествием, и она становилась центром всеобщего внимания. Теперь все изменилось, между толпой на улицах, скажем, Парижа и Мадрида никакой существенной разницы нет. Одеты все в разноцветные, преимущественно светлых тонов, платья и костюмы; женщины носят модные повсюду прически; благодаря широкому внедрению химии в быт в Мадриде блондинок стало не меньше, чем в любой другой столице; наконец, за все время пребывания в Испании я на этот раз не слышал ни одного «пиропо». Мне показалось даже, что привязанность испанцев к своим традиционным национальным развлечениям — например, к бою быков — стала менее сильной. Правда, в туристских проспектах по-прежнему предусматривается обязательное посещение корриды и «подлинно испанского кабачка, где вы сможете выпить аперитив и насладиться зрелищем фламенко, песнями и танцами», но ведь это рассчитано на жаждущих экзотики иностранцев.

Впрочем, Испания во многом до сих пор сохраняет свои отличительные черты. Так, например, бросается в глаза отсутствие на улицах Мадрида и других городов развязных длинноволосых молодых людей, которые стали подлинным бедствием в других капиталистических странах. Каждый раз, когда нам попадались навстречу такие личности, выяснялось, что это иностранцы. Наркомания, преступность среди молодежи распространены в меньшей степени, чем, скажем, во Франции или в США. Нет и того потока порнографии, который буквально захлестнул весь так называемый «свободный мир». Дело, видимо, в том, что у испанцев есть исторически сложившиеся и ставшие неотъемлемой частью национального характера нравственные принципы. Они-то и создают у молодежи моральный барьер против разнузданности, свойственной их зарубежным ровесникам. Вероятно, есть и другие причины, в которых еще предстоит разобраться.

Я не скажу ничего нового, напомнив, что советские люди всегда были интернационалистами и горячо поддерживали освободительную борьбу народов, где бы она ни происходила. Но неравная жестокая схватка испанского народа с соединенными силами национального и международного фашизма вызвала в нашей стране особые чувства, она стала, без преувеличения, кровным делом миллионов людей. Все с напряженным вниманием следили за ходом военных действий, чуть ли не в каждой квартире была карта Испании, на которую по вечерам вся семья, основываясь на печатавшихся в газетах сводках и статьях Михаила Кольцова и Ильи Эренбурга, наносила измене­ния в линии фронта; повсеместно происходили митинги солидарности, трудящиеся отчисляли часть своей зарплаты в фонд помощи республиканской Испании. С первых же дней гражданской войны многие обращались к Советскому правительству с просьбой разрешить им поехать в Испанию, чтобы принять непосредственное участие в схватке с фашизмом.

Вполне понятно, что такие же чувства испытывала молодежь. Когда начались испанские события, я только что закончил первый курс исторического факультета ЛГУ и, как и другие студенты, мечтал отправиться за Пиренеи. Но в качестве кого? Гражданской специальности у меня не было, военной тоже — мы только приступили к прохождению высшей вневойсковой подготовки. Поэто­му, при всем желании получить разрешение на выезд, я понимал, что это несбыточная мечта.

И вдруг, где-то в конце 1937 года, мои друзья с филологического факультета по секрету рассказали мне, что в ЛГУ приезжала из Москвы комиссия, отбиравшая из числа студентов французского отделения желающих поехать в Испанию переводчиками. Теперь моя мечта становилась более реальной — я свободно владел французским языком. Через некоторое время комиссия приехала снова. Ни с кем не посоветовавшись и никому ничего не сказав, я пришел к кабинету, где заседала комиссия, и после того, как оттуда вышел последний вызванный студент, стал сбивчиво объяснять, что учусь на историческом факультете, но знаю французский и хочу поехать в Испанию. Увы, мой самостийный демарш успеха не имел, разговаривать со мной не стали. Только после того как я обратился в комитет комсомола ЛГУ, меня там поддержали, обещали оказать содействие. Теперь оставалось терпеливо ждать следующего приезда комиссии. Приедет или не приедет? К счастью, она все-таки приехала, меня вызвали и после неоднократных предупреждений, что поездка связана с опасностью для жизни и что дело это сугубо добровольное, включили в заветный список и направили на курсы испанского языка. Так я оказался единственным студентом-историком, поехавшим в Испанию. Все остальные были филологами-романистами. Никогда в жизни я не занимался с таким интересом и усердием, как на этих курсах... Нас было тридцать человек, три группы: из университета, Педагогического института им. Герцена и Института иностранных языков. Занятия вели, наряду с опытными преподавателями, переводчики, недавно возвратившиеся из Испании, — Е. Е. Константиновская, А. А. Шварц, А. Н. Петрова. Они точно знали, что нам может потребоваться в Испании, и строили занятия очень разумно, исходя из собственной практики. Интенсивные занятия дали свои результаты. В момент, когда мы пришли на курсы, никто из нас не знал ни слова по-испански, а ровно через два месяца преподаватели объявили, что университетская группа готова к отъезду. Троих из нас — Владимира Григорьева, Георгия Степанова и меня — освободили от дальнейших занятий и поручили вести разговорную практику в других группах.

И вот наступил долгожданный час: девять человек —• всю университетскую группу — вызвали в Москву. Шура Шварц и Ляля Константиновская волновались не меньше нас самих. Выслушав их дружеские наставления и советы, мы уехали. В Москве нас ожидало неприятное известие: в связи с тем, что обстановка в Испании с каждым днем осложнялась, девушкам ехать не разрешили, и на следующий день пришлось провожать их обратно в Ленинград. Нас осталось пятеро: Володя Григорьев, Сеня Соловейчик (оба они погибли во время Отечественной войны), Лева Громов (сейчас он кандидат наук, работает в Москве в Институте мировой экономики и международных отношений), Готя Степанов (теперь доктор филологических наук, профессор, заведует сектором романских языков в Институте языкознания в Москве) и я. Потом все вместе поехали в Ленинград, чтобы оттуда отправиться в Испанию. Прямо с вокзала нас повезли в порт. Очень хотелось попасть домой, еще раз попрощаться с родными и друзьями, но нас не отпустили — пришлось довольствоваться разговором по телефону. Ночью теплоход «Смольный»; взял курс на Гавр.

Не буду подробно рассказывать о первых впечатлениях, о поездке из Порт-Boy в Барселону, во время которой мы испытали «прелести» бомбежки, о встрече с советскими товарищами, жившими в гостинице «Диагональ» в центре каталонской столицы. В Барселоне мы получили назначения: Л. Громов и С. Соловейчик — на фронт Эбро, остальные — в центрально-южную зону. Туда можно было попасть либо на подводной лодке или надводном военном корабле, либо на самолете. Нам с Г. Степановым велели дожидаться самолета. День шел за днем. Барселонские «старожилы» — переводчицы Руфь Зернова и Юля Брилль, наши товарищи по ЛГУ, показали нам все самое интересное в этом прекрасном городе, мы приобрели необходимые вещи — военную форму, настоящие испанские береты, больше уже и делать было нечего, а самолет все не улетал.

Так прошла неделя. Но вот однажды ночью, когда мы меньше всего ожидали этого, нас разбудили — летите! Полусонные, мы предстали перед начальником штаба главного советника П. Кравченко. Он сказал, что полет предстоит опасный, так как Франко отдал приказ во что бы то ни стало прервать связь между зонами республиканской Испании, и напомнил, что в случае вынужденной посадки на фашистской территории советским людям сдаваться в плен нельзя. Нам выдали пистолеты, начальник штаба спросил, согласны ли мы лететь, и хотя, откровенно говоря, настроение у нас в тот момент было совсем не боевое, мы, не сговариваясь, дружно ответили: «Конечно, да». Автобус, в котором ехали 25 молчаливых испанцев (редчайшее зрелище!), доставил нас на аэродром. Около большого транспортного самолета «Дуглас» приехавший вместе с нами испанский офицер вручил летчику пакет. В нем находилась карта с маршрутом полета. (Позже я узнал, что, во избежание перехвата фашистскими истребителями, «дугласы» вылетали по ночам, вне всякого расписания, и каждый раз летели другим маршрутом. Сам летчик узнавал час вылета и путь следования непосредственно перед отлетом.)

Мы чувствовали себя неуютно. Ведь нам предстоял первый в жизни полет, а это само по себе было в те годы чрезвычайным происшествием, и не простой полет, а при таких необычных обстоятельствах — почти 400 километров над фашистской зоной. Сидели мы в самолете не рядом — я впереди, Готя за мной, так что и поговорить не удалось. Стояла тихая безлунная ночь, самолет не бросало, он как будто неподвижно висел в воздухе, и скоро я, сам того не заметив, задремал. Проснулся от сильных ударов в спинку кресла. Светило яркое солнце, и Готя кричал: «Посадка! Посадка!» Мне казалось, что мы только что, совсем недавно, вылетели с аэродрома, и вдруг посадка. Значит... Резко повернувшись назад, я прерывающимся от волнения голосом спросил: «Так что, надо стреляться?» «Да нет, это Альбасете. Понимаешь? Прилетели! Всё!» Прямо скажу, приятные это были слова. А через полчаса машина мчала нас к Валенсии по дороге, показавшейся мне самой красивой в мире. Вот так это было...

Испанская деревня и по сей день продолжает оставаться крайне отсталой и бедной. Механизации почти нет, помещики до сих пор владеют, особенно на Юге, огромными латифундиями, которые им вернула диктатура после поражения республики. Основная масса крестьян живет очень плохо. Можно много рассказать о Гранаде, Кордове, Севилье, Толедо — каждый из этих городов, непохожих друг на друга, заслуживает особого описания. Но обо всем не напишешь. Скажу только, что во всех этих городах нас, представителей Советского Союза, встречали с искренней симпатией. В Севилье, например, которая показалась мне самым испанским из всех городов этой страны и которая в конце октября поразила нас жаркой погодой (27 градусов по Цельсию), ярким солнечным светом, жизнерадостностью, какой-то пожилой человек настойчиво приглашал меня к себе домой, чтобы познакомить со своим сыном: по его словам, он недавно побывал в СССР и вернулся горячим поклонником нашей страны. Таких встреч и разговоров было немало. Прохожие, узнав, что мы из Советского Союза (на нашем автобусе висела табличка с надписью «Советская группа футбола»), всячески старались проявить свое дружелюбие. Даже во время футбольного матча СССР — Испания болельщики, страстно желавшие победы своей команде, уделяли нам дружеское внимание, угощали жареным миндалем, дарили открытки, расспрашивали о Москве и Ленинграде.

После возвращения в Мадрид, прощального ужина и прощальной прогулки по городу мы рано утром вылетели домой. В самолете все старались привести в систему свои впечатления об Испании и задавали мне, как специалисту по испанской истории, различные вопросы. Интересовались и тем, каким образом нам удалось выбраться из Испании в 1939 году.

С момента, когда мы вылетели из Аликанте, до того дня, когда теплоход «Мария Ульянова» пришвартовался в Ленинградском порту, прошло ровно два месяца, и некоторые из событий, которые произошли за это время, я думаю, небезынтересны. Об этом эпилоге нашей испанской эпопеи я и расскажу. Итак, 12 марта 1939 года мы оказались в Оране и намеревались первым же пароходом следовать дальше — в Марсель, а оттуда в Париж и домой. Не тут-то было: французские власти, сославшись на какие-то обязательные формальности, попросили нас задержаться ненадолго в Оране и использовать предоставившуюся возможность ознакомиться с его достопримечательностями. Пришлось остаться.

С этого дня мы с Михаилом Степановичем Шумиловым (я и В. П. Якубовский, ныне советский дипломат, выполняли при нем обязанности переводчиков с французского языка) каждое утро, как на работу, являлись к префекту Орана за разрешением на выезд в Марсель, и каждое утро повторялось одно и то же: префект встречал нас с распростертыми объятиями, подробно расспрашивал, как нам нравится Оран, давал советы, что еще следует посмотреть. Шумилов задавал неизменный вопрос, можно ли нам уехать, и префект, всегда с одинаково скорбным выражением лица, отвечал, что формальности еще не завершены, и просил отдыхать, ни о чем не тревожась, а иногда добавлял, что власти Алжира счастливы, оказывая нам гостеприимство., Так продолжалось больше месяца. Мы не могли понять, в чем дело, но от каких бы то ни было протестов и выяснений нас удерживал полпред СССР во Франции Я. 3. Суриц, с которым М. С. Шумилов часто разговаривал по телефону. Суриц велел нам не роптать и терпеливо дожидаться разрешения на выезд, и мы смирились, тем более что после напряженной работы в Испании и пережитого за последние дни все действительно нуждались в отдыхе. Местные газеты поместили сообщения о нашем приезде в Оран, и хотя М. С. Шумилов официально числился представителем советской внешнеторговой фирмы по закупке апельсинов, а все мы — его помощниками (я, например, был записан техником по виноделию и очень боялся, как бы меня не спросили чего-нибудь о моей профессии, ибо не имел о ней никакого представления), французы, конечно, прекрасно понимали, кто мы такие Достаточно было взглянуть на Михаила Степановича, на его выправку, чтобы убедиться — этот человек не привык носить штатский костюм. Неудивительно, что наше затянувшееся пребывание в Оране вызвало там большой интерес. К нам подходили прохожие; мальчишки — чистильщики сапог встречали нас дружными криками «раз-ме-няй три рубля» (откуда они научились этим словам, неведомо); киоскер, в связи с резким увеличением спроса, выписал дополнительные Экземпляры «Правды», приходившей в Оран на четвертый день (в это время в Москве шел XVIII съезд партии, и каждый из нас хотел иметь газету); какие-то люди явля­лись в гостиницу и интересовались нами, и т. д. М. С. Шумилов, разумеется, не хотел общаться с подозрительными личностями, время от времени посещавшими гостиницу. Поэтому портье было дано указание: если будут спрашивать кого-либо из русских или персонально Шумилова, вызывать В. П. Якубовского или меня. А нам Шумилов поручил вежливо, но твердо отваживать непрошеных гостей.

Однажды — это было в последних числах марта, когда предательская «Хунта национальной обороны» уже сдала всю Испанию франкистам, — портье по телефону вызвал меня в холл и указал на невысокого черноволосого мужчину в очках, который «спрашивает месье Шилова» (так числился по паспорту М. С. Шумилов). «Моя фамилия Левин. Яков Михайлович Левин. Михаил Степанович меня знает», — сказал незнакомец по-русски, но с сильным акцентом. «Покажите, пожалуйста, ваш документ», — попросил я. Он протянул мне испанский паспорт на имя Якова Левина. «Странно, — подумал я. — Явно не испанец и в то же время не советский». И твердо решил Левина к Михаилу Степановичу не допускать. Но он настаивал: «Скажите Шилову, что его спрашивает Яков Михайлович Левин, и он наверняка меня примет. Пожалуйста, скажите». Пришлось подняться в номер к Шумилову. «Левин?» — воскликнул он, удивленный и явно обрадованный. «Скорее веди его сюда!» Они встретились как, старые друзья: крепко обнялись и, по испанскому обычаю, долго хлопали друг друга по спине. Меня не задерживали, и я ушел, а через некоторое время Михаил Степанович позвал меня и велел устроить Якова Михайловича в гостинице. Левин поселился вместе с нами, и мы постоянно с ним общались. «Какой ваш родной язык?—приставали мы к нему.—По-испански вы говорите с акцентом, по-русски и по-французски тоже».

Яков Михайлович смеялся и в ответ на наши расспросы добродушно рассказывал длинную, как выяснилось впоследствии, начисто выдуманную историю: он родился в Одессе, после революции 1905 года родители эмигрировали из России и переезжали из одной страны в другую. По профессии он зубной врач, работал чуть ли не во всех государствах мира, а когда в Испании началась война, поехал добровольцем в интернациональную бригаду. «Вот так и получилось, что у меня, как вы заметили, нет родного языка», — закончил Левин. Володя Григорьев, который жил рядом с Яковом Михайловичем, учил его итальянским песням — сам Володя в то время начал изучать итальянский язык, но знал еще очень мало. «Вы молодец, быстро схватываете», — покровительственно говорил он Якову Михайловичу, который тут же воспроизводил только что напетую песню. «Но произношение у вас все-таки хромает», — с видом знатока прибавлял Володя, а Левин весело хохотал.

17 апреля мы с Шумиловым, как обычно, явились к префекту. На этот раз нас ожидал сюрприз. «Что ж, я вижу, вам действительно уже надоел наш Оран, — улыбаясь, сказал префект. — Раз так, не смею вас больше задерживать. Пароход в Марсель отправляется завтра утром». Наконец-то! На следующий день пароход «Виль д'Оран» покинул порт, и за двое суток мы пересекли Средиземное море. Незадолго до прибытия в Марсель М. С. Шумилов позвал меня и В. П. Якубовского в каюту, которую занимали они с Левиным. «Вам предстоит выполнить важное поручение, — сказал Михаил Степанович. — Вы знаете, что после захвата франкистами Каталонии французское правительство приняло несправедливое и жестокое решение — отправлять всех испанских беженцев, прибывающих во Францию, в специальные лагеря. Два наших товарища — Яков Михайлович Левин и Володя Григорьев, чьи советские паспорта затерялись в Испании, едут с испанскими паспортами, и им грозит отправка в лагерь. Мы заблаговременно сообщили об этом Сурицу, и он обещал прислать в Марсель сотрудника полпредства с советскими паспортами для них. Ваша задача — выяснить у экипажа «Виль д'Оран», как осуществляется проверка документов у пассажиров, делается ли это на самом пароходе или в Марсельском порту, чтобы мы знали, будет ли у нас возможность заменить испанские паспорта Левина и Григорьева на советские до их предъявления на проверку. Дело это чрезвычайно важное. Ни под каким видом нельзя допустить, чтобы наших товарищей отправили в лагерь, так как извлечь их оттуда будет нелегко», — закончил Михаил Степанович.

Задание это мы выполнили. Выяснилось, что незадолго до входа в гавань на пароход вместе с лоцманом прибывают представители пограничной и таможенной служб для проверки документов и осмотра багажа пассажиров. Но так как Алжир не иностранное государство, особой строгости пограничники не проявляют. Обычно они не успевают проверить документы до прибытия парохода в Марсель, и процедура заканчивается в то время, как пароход уже стоит у причала. Мы выяснили также, что встречающим разрешается подняться на борт. Таким образом, можно было надеяться, что все обойдется. Поначалу так оно и шло. Пограничник уселся в кают-компании и стал проверять документы. Мы не торопились к нему являться, он тоже нас не тревожил, и наша группа направилась в кают-компанию только после того, как пароход причалил к берегу. Вместе с другими встречающими на борт «Видь д'Оран» поднялся и присланный из Парижа молодой сотрудник полпредства. Мы с Захаром Плавски-ным немедленно привели его в каюту Шумилова, где его с нетерпением ожидали. «Давайте скорее паспорта!» — вместо приветствия сказал Михаил Степанович. «Какие паспорта?» — удивился посланец. Оказалось, что распоряжение Я. 3. Сурица ехать в Марсель и встретить нас, предварительно заехав в полпредство, ему по чьей-то халатности передали по телефону в последний момент, и у него не хватило времени до отхода поезда попасть на улицу Гренель, где находилось посольство. Шумилов очень огорчился, а в ответ на чье-то замечание, что ничего страшного не произойдет, так как доказать советское гражданство Левина и Григорьева можно будет без труда даже в случае, если их сначала отправят в лагерь, сердито сказал: «Что за чушь вы городите!- Вы знаете, кто такой Левин? Это Эрколи', понимаете, Эрколи, и если он попадет в руки французских властей, которые всячески заискивают перед фашистами, они немедленно выдадут его Муссолини! А тот дорого заплатил бы за такой подарок!»

Так вот оно что! Яков Михайлович Левин, которого я вначале встретил с таким недоверием, а Володя пытался обучать итальянскому языку, не кто иной, как генеральный секретарь Итальянской коммунистической партии, секретарь Исполкома Коминтерна, с лета 1937 года — представитель ИККИ при ЦК Коммунистической партии Испании. В Испании он был известен под именем Альфредо, и все неизменно говорили о нем с огромным уважением. Да, дело действительно серьезное! После нашего отъезда из Испании Тольятти вместе с секретарем ЦК КПИ Педро Чека остался там, чтобы наладить подпольную деятельность испанских коммунистов, и в самый последний момент перед сдачей центрально-южной зоны франкистам ему с большими трудностями удалось уехать. Пальмиро Тольятти добрался до Орана, ну, а остальное уже известно. Все растерялись. Только Тольятти не потерял присутствия духа. Аккуратно положив в свой паспорт какую-то ассигнацию, он сказал: «Пошли!» В кают-компании к пограничнику стояла очередь. Когда она дошла до Тольятти, он протянул свой зеленый паспорт. «С испанским паспортом — в лагерь», — буркнул пограничник. «Станьте в сторону». «Я советский гражданин, свой советский паспорт получу в Париже, — ответил Тольятти. — У меня есть разрешение на проезд до Парижа. Посмотрите, пожалуйста, в паспорте». «Никаких разрешений быть не может. Лица с испанскими паспортами направляются в лагерь, там разберутся». «Очень вас прошу, посмотрите на последнюю страницу моего паспорта», — настаивал Тольятти. Чиновник неохотно открыл паспорт, увидел бумажку (то была довольно крупная купюра в долларах), ловко сжал ее в руке и, изменив тон, сказал: «Единственное, что я могу для вас сделать, это отправить временно в нашу полицейскую гостиницу в Марселе. Если вы действительно получите в течение нескольких ближайших дней советский паспорт, вас отпустят. Поверьте, мосье, я больше ничем не могу вам помочь». Что ж, большего от него трудно было требовать. Поскольку возник прецедент, Володю тоже отправили в полицейскую гостиницу, а через два-три дня, получив советские паспорта, они благополучно прибыли в Париж. Здесь Я. 3. Суриц раскрыл и вторую тайну: из Орана нас так долго не выпускали потому, что в это время в Советском Союзе были задержаны какие-то французские шпионы, и правительство Даладье, воспользовавшись тем, что советские граждане оказались в его власти, добивалось освобождения своих агентов в обмен на нас.

Теперь все было позади. В ожидании прибытия нашего теплохода мы прожили две недели в Париже, а утром 11 мая 1939 года, увидев с палубы «Марии Ульяновой» шпиль Петропавловской крепости и купол Исаакия, радостно приветствовали родной Ленинград. Так закончилась запомнившаяся на всю жизнь славная и трагическая испанская эпопея. Закончилась для нас, ее советских участников, а для народа Испании эта героическая борьба затянулась и продолжается по сей день. Но исход ее несомненен: Испания вернется в семью свободных демократических государств.

Дата добавления: 2015-05-09