Часть I. Постфеминизм в контекстах 3 страница

Центральный вопрос, поднимаемый феминистской критикой, связан с проблемой действия и специфической природы политического действия, которому могут следовать феминистки в отсутствие единой феминистской программы и идентичности. Предоставляя концептуальный словарь, основанный на деконструкции и антиэссенциализме, постмодернизм подчеркивает собственный фундаментальный дискурс феминизма, ограниченный понятием «женщина» и его эпистемологическим наследием. В своих попытках утвердить единую идентичность как свою основу, феминизм, в особенности в манифестах второй волны, часто вынужден исключать из своих рядов фрагментированные или сложносоставные идентичности. Постмодернизм призывает феминизм отступить от своих фундаменталистских целей и сфокусироваться на различиях между женщинами. Для теоретиков феминизма привлекательность постмодернистской критики субъективности состоит в обещании увеличения свободы для женщин и «свободной игры» с плюрализмом различий, освобожденных от любой предопределенной гендерной идентичности»[77], сформулированной либо патриархатом, либо самим феминизмом. Хотя все еще некоторые феминистки также озабочены тем, что они не могут себе позволить роскошь радоваться «смерти субъекта, в случае если женщина это фикция…, значит каждая проблема с подавлением женщин становится устаревшей и у феминизма нет причин на существование»[78]. Считается, что феминизм развивается по двум противоположным направлениям: чтобы быть эффективным как эмансипационное политическое движение, созданное для увеличения женского доступа к равенству в созданных мужчинами культурах, ему, предположительно, необходимо опираться на эссенциалистское определение женщины. В то же время феминизм не может отрицать важность антифундаменталистких теорий, которые замещают (или децентрируют) концепт автономного субъекта. Таким образом, в тот момент, когда «постмодернизм создает свою идентичность путем артикуляции опустошения экзистенциальных верований в собственное присутствие и самонаполнение и через рассеивание универсального субъекта либерализма»[79], феминизм якобы вовлекается в создание своей культурной идентичности, что в итоге, оборачивается противоположным. Следуя этой логике, постмодернистская идея «процессуального субъекта» не может быть полностью перенята феминизмом, так как это вызывает потерю политической программы и действия. Линда Ничолсон ставит вопрос «не влечет ли на самом деле принятие постмодернизма разрушением феминизма с того момента, как сам по себе феминизм перестал зависеть от универсальной идеи социального субъекта «женщины», идеи, против которой выступает постмодернизм?»[80].

Постфеминизм, интерпретируемый в таком научном контексте как пересечение с постмодернизмом/ мультикультурализмом, является областью для споров, так как он пытается уладить противоречия между дестабилизацией идеи феминистского я и исторической мобилизации политически вовлеченного феминистского мы. Здесь существует значительное концептуальное пересечение между постмодернистским феминизмом и постфеминизмом, так как они оба стремятся опровергнуть и избежать идеи дискурсивной гомогенности и единой субъективности. Он понимает, что постмодернистская ломка универсального субъекта, принадлежащего собственной идентичности феминизма, он отрицает концепт сущностного и связанного суверенного Я в пользу «совокупности Я», которая противоречива и взаимоисключающа. Постфеминизм, таким образом, охватывает сложность взглядов и дает выход мультивалентным, дисгармоничным и конфликтующим голосам феминистских я. Постфеминистское движение настаивает, что на феминизм надо смотреть плюралистично, и в этом смысле, он «провозглашает динамичное и решительное пространство для споров, оформляющих проблемы и интеллектуальный климат, характеризующий движение от модерна к постмодерну»[81].

Сдвиг к «пост», например к постфеминизму и постмодернизму, обсуждается в рамках возникновения посттеоретического движения, которое изменяет конфигурацию границ теории, политики и (феминистской) критики/ практики. Как пишет Фернандо де Торо в работе «Исследования пост-теории»: «Что-то случилось. За последние 20 лет, до конца этого(20го) века, мы стали свидетелями появления «пост». Это является симптомом того, что общество и культура не могут поименовать то, что происходит с центральными проблемами его деятельности. Пост, таким образом, приходит чтобы заменить то, что мы знаем, что есть сейчас, но то, что мы не вполне можем обозначить» [82]. Согласно де Торо, «Западная культура вошла в Новую Эпоху, имя которой еще не найдено», и он определяет это новое время как «посттеоретическое» в своем введении новой стратегии, и в своем «поиске за пределами, в третьем теоретическом пространстве»[83]. Как он объясняет, «посттеория предполагает употребление пространств между… транзитное пространство, другое пространство, третье пространство, которое не здесь и не там, а везде одновременно»[84]. Посттеория появляется из «деконструкции существующих превалирующих систем, также как и новое знание появляется из пограничных, или даже, из иных центров»[85]. Это деконструктивное движение подразумевает деинтеграцию принципов доминирующей культуры вместе с атакой универсалистского и эссенциалистского мышления; это также влечет за собой и критику фундаментальных допущений патриархата и феминизма, также как и деконструкцию их важных субъектных категорий, таких как «женщина», «мужчина» и «феминистка». Дестабилизация тоталитарных и гомогенных систем может быть позитивно интерпретирована как демократизация мнения, как то, что «эпистемологическое пространство стало открытым, рассеченным, безличным»[86], и все преобладающие точки зрения стали устарелыми, находящимися за пределами доминирующей позиции, которая позволяла установление иерархии интерпретаций. Как отмечает де Торо, «именно децентрирование Запада сделало возможным интеграцию внутри одного пространства, в котором одновременно сосуществуют отклоняющиеся эпистемологии»[87]. Таким образом, продолжает он, «посттеория» вызывает одновременное сближение теорий, проистекающих из различных эпистемологических полей и дисциплин, преследуя цель проанализировать данные объекты культуры с точки зрения плюрализма перспектив»[88]. Сторонники посттеории утверждают, что эта установка, и следующее за ней растворение дисциплинарных и дискурсивных границ, должны приветствоваться как «эксперимент с комбинаторным методом», преступающим пределы жестких бинарных моделей и структур»[89]. Как формулирует это де Торо, в посттеории становится важным «не столько то, что говорит отклоняющаяся теория, сколько то, что мы можем с ней сделать»[90].

Подобное исследование «пост» как точки сочетания нескольких часто конкурирующих интересов и действий особенно уместно в случае с постфеминизмом, который существует и функционирует через несколько дисциплин и контекстов, включая массовую культуру, науку и политику. В этом смысле Кристин ди Стефано идентифицирует «постфеминистскую тенденцию» как «отклонение, вызванное отказом от систематического документа, или привилегии одного конкретного над множеством, или идентичности над господствующим большинством»[91]. Как бы то ни было, помимо обладания множеством различий, становящихся возможными в посттеоретических/ постфеминистских условиях, ди Стефано не уверена в преимуществах деконструктивной критики, которая имеет потенциальные антиполитические и антифеминистские следствия. Крэйг Оуэнс также сомневается, что именно «плюрализм… ослабляет нас до бытия другим среди других; это не признание, а сокращение различий до абсолютного безразличия, эквивалентности, взаимозаменяемости»[92]. В действительности критики озабочены тем, что абстрактное прославление различий может поощрять культурный релятивизм и политическую пассивность. Утверждается, что исключение из всех обобщающих и сущностных дискурсов и следование посттеоретической позиции, такой как постфеминизм, вызывает множество сложных противоречий. В результате такой мультиперспективной установки посттеоретический субъект представляется вплетенным в децентрированную сферу отделений и апатии, в которой занять позицию становится практически невозможно.

Посттеория критикуется за усвоение «фантазии захвата… гетерогенности в своих «прочтениях», постоянно ищущих различия ради них самих»[93]. Эта линия рассуждений превалирует в дискуссиях о постмодернизме как теоретическом призыве к разнообразию, удаленному от практических контекстов и прагматических соображений о том, как эта теоретическая позиция может быть трансформирована в эффективную критику и политику изменений. Сюзан Бордо, к примеру, утверждает, что постмодернистское постановление плюрализма и фрагментированности вдохновлено «мечтой о везде», но к сожалению, эта «новая, постмодернистская конфигурация разъединения», это «новое воображение бестелесности», превращается «в мечту о выходе из человеческой непомещенности»[94], уход от воплощенной точки зрения. Проблема с этой предположительной теоретической чистотой в постмодернистском прочтении состоит в том, что «они часто представляют себя как будто имеющими ее в том виде, как они хотят», так как они «отказываются принимать форму, за которую они должны нести ответственность»[95]. В том, что постмодернизм забросил все универсальные модели познания, он, кажется, отражает политическую наивность и неэффективность, так как не позиционирует теоретических оснований, и не сохраняет практического пространства для обобщающей критики и внимания к нюансам.

Подобные опасения появляются вновь в исследованиях постфеминизма, который часто принимают во внимание из-за его предположительного равнодушия по отношению (или хуже, в оппозицию к) коллективной, прагматической и активистской феминистской политике, также как и непочтительного «пересечения границ» и пастиша из конкурирующих форм деятельности. Исследователи размышляют о постфеминистском содержании, использовании и значениях, которые, кажется, проявляются во многих, часто противоречивых контекстах. Некоторые считают феномен постфеминизма неправельным за его принятие противоположностей и интерконтекстуальности, предполагая, например, что постфеминизму «мешают желанием отвечать двойным требованиям теоретической связности с терминами постструктурализма и широким проектом феминизма»[96]. В своем различном культурном, теоретическом и политическом облике постфеминизм часто критиковался за индивидуалистические/ антиэссенциалистские тенденции, которые, кажется, вызывают политическую непригодность и деполитизацию феминистского движения. В попытке осудить гетерогенность, постфеминизм воспринимается как ловушка «бесконечного танца недолженствования» и возможность потери своего потенциала функционирования в качестве «теоретического предприятия, вызванного критикой»[97]. Утверждается, что «точно также как постмодернизм деполитизирует политическую деятельность, постфеминизм деполитизирует феминизм»[98]. В самом конструктивном виде постфеминизм предлагает различные концептуальные модели понимания политической и критической практики, это не столько деполитизация или тривиализация феминизма, сколько как активная переинтерпретация современных форм критики и политики, которые принимают во внимание сегодняшнее разнообразие деятельных позиций индивидуальности. Стало необходимым переосмыслить (политическое/ феминистское) действие в контексте сегодняшней нестабильной категории идентичности и гендерных отношений, также как вхождение феминизма в мэйнстрим и его превращение в товар в культуре и обществе конца 20го – начала 21-го века.

Глава 5. Постфеминизм в политике

Некоторым образом название этого раздела «постфеминизм в политике» можно понимать наоборот, так как для многих исследователей феномен постфеминизма воплощает по сути аполитичную/ неактивную позицию, которая в лучшем случае просто апатична и нарциссична, а в худшем случае является ретрогрессивным и реакционным протестом, который подрывает достижения феминистского движения/ политики и возвращает женщин (и мужчин) к ограниченным гендерным ролям прошедшей эры. Айвон Таскер и Дайан Негра, к примеру, проводят различие между «феминистской политикой» и «постфеминистской культурой» как стартовой точки их сборника эссе «Вопрошая постфеминизм» (2007), а также и название их введения. Как они утверждают, «переход к постфеминистской культуре влечет за собой очевидное стирание феминистской политики из массового, даже когда, казалось бы, аспекты феаминизма включены в эту культуру»[99]. С их точки зрения постфеминизму свойственен не только «серединный путь», но он также и производит «повреждение систематической критики»[100] превращей постфеминистский субъект в молчаливого потребителя. Следовательно, как они предполагают, постфеминизм необходимо отличать от феминизма, который изначально существует как политическое и критическое движение, выражая «действие скорее мощи, нежели экономические, общественные, идеологическиет или репрезентативные»[101]. В действительности Таскер и Негра определяют постфеминизм как «набор допущений.., которому приходится иметь дело с «прошедшестью» феминизма», будто «в постфеминистской культуре замалчиваются исключительно феминистские проблемы»[102]. В основе этого разделения лежит не только восприятие несовместимости феминизма и постфеминизма, и за некоторым исключением, политики и культуры, но и некое чувство колебания и неуверенности на едине с последним, как говорят Таскер и Негра, их исследование может располагаться в работе, которая «называет» постфеминизм, но окончательно «остается неуверенность в материале, пределах и теоретической территории»[103].

Но существует и интерпретация постфеминистскрой политики, в которой предлагается множественное действие и субъективная позиция индивида в контексте конца 20го - начала 21го века. Усложнение критического понимания постфеминизма как деполитизированного и антифеминистского протеста, следуя более сложной и различающей интерпретации феномена постфеминизма, который осознает разнообразные отношения современного феминизма с западными политическими и медиа структурами. Следует предположить, что постфеминизм отвечает на изменяющиеся мужской и женский опыт в позднелиберальном обществе, в котором люди едва ли желают идеологически идентифицировать себя с каким-либо политическим движением, даже если в то же время они вовлечены в гендерную борьбу в своей личной и общественной жизни. Патришиа Манн отмечает в «Микрополитике: действие в постфеминистскую эпоху» (1994), «хаотическое состояние индивидуальных мотиваций и возможностей в этом сценарии будет нереалистично ожидать, что кто-то будет чересчур озабочен установлением твердой социальной идентичности»[104]. Более того, нельзя представлять постфеминизм как альтернативу феминизму и политической борьбе, его не следует воспринимать как ограниченную философию и организованное политическое движение, которое проявляет свою силу путем лоббирования на уровне газонов. Постфеминизм сподвигает нас, словами Манн, «идти за пределы границ феминистской аудитории»[105] и обратиться к тому факту, что проблемы феминизма вошли в обыденность и интерпретируются политически противоположным образом. Следует не только переосмыслить постфеминизм и его политическое измерение, но также реконцептуализировать политическую и критическую практики. Как верно отмечает Манн, сейчас необходимо «расширять словарь политической деятельности, чтобы принять во внимание индивидуальную деятельность в моменты дискурсивной неуверенности и политических изменений»[106].

Конечно, это отражается в восприятии феминистской политики и критики, которая исторически зависела от сепаратисткой, коллективистской и активистской практики. В конец 20го века и в начале нового тысячелетия феминизм прошел через парадигмальный сдвиг, проблематизирующий политическое действие в понимании феминизма второй волны – демонстрация на Мисс Америка является репрезентативным примером строго направленного и коллективного действия, характерного для политики второй волны. Как пишет Мишель Баррет, феминизм пережил «разворот к культуре», в рамках которого «феминизм начинает осмыслять политику через призму культуры»[107]. Это выдвижение в пространство культуры «произошло в то время, когда уверенность в основе и методологии традиционных критических дисциплин значительно уменьшилась»[108]. Баррет утверждает, что поворот феминизма к культуре создал более критичный и рефлексивный феминизм, чей изначальный “консенсус и уверенность в термине «патриархат», определениях пола и гендера, а также понимание субъектной позиции и сексуальности ставятся под сомнение утверждением деконструкции и различения»[109]. Некоторые исследователи воспринимают этот «поворот к культуре» менее оптимистично, и фокусируются на критике активизма как «разложения феминизма в качестве теори и практики»[110] в результате его пересечения с теорией культуры. Андреа Стюарт задает вопрос, как мы можем сейчас поменять подавляющую ситуацию «без какого-либо вида политического «движения?»[111]

В этих обстоятельствах идея коллективного «сестринства», единого феминистского «мы» и связанной с этим коллективной политики вовлечения становится не просто сомнительной, но и практически невозможной. Сара Бэнет-Вайзер отмечает, что сложность текущего феминистского ландшафта подразумевает, что «идея, что «мы» все разделяем феминистскую политику, что мы все «хотим одного и того же» становится очень проблематичной. Это не только распространяет ошибку, допущенную многими феминистками второй волны, настаивающих на универсальной феминистской точке зрения, но и функционирует как своего рода отказ от идентификации того, что каждый из нас хочет по отдельности»[112]. Эта борьба за территорию часто приводит к своего рода «войне» с различными группировками или «волнами» феминистских споров о значении и целях феминизма. Без сомнения, феминистская политика изменилась с появлением поколения пост-второй волны, и постфеминизм, и феминизм третьей волны, к примеру, появились в другом культурном и политическом климате, нежели феминизм 60-х – 70-х годов. В текущем историческом моменте и политической ситуации невозможно собрать современные версии феминизма в единое движение. Наоборот, как предполагает Банет-Вайзер, «в современном контексте феминизм предстает как политикак противоречий и амбивалентности»[113].

Шелли Бюджеон характеризует этот разрыв как движение от модерна к постмодерну: «Феминизм – это фундаментальный эмансипирующий дискурс, так как он имеет свои корни в модернизме и либеральной гуманистической политической философии, которые утверждают универсальные права на равенство. Но с движением к постмодернизму, увеличивающиеся различия проблематизируют идею универсальности самой по себе, таким образом, что идея единства становится фрагментированной. Право на самоопределение и выбор все еще утверждается, но все сложнее становится определить заранее ответы на вопросы как жить и как управлять среди этих выборов»[114].

Как пишет Бюджеон, «проблема различения внутри категории “женщина” открывает, что существует много путей как стать феминисткой и как стать женщиной»[115]. В дополнение к расширению различий между женщинами, многие феминистские идеи стали частью мэинстрима и потребительской культуры в тех пределах, что иногда эти идеи выражаются в форме, не всегда соответствующей традиционным феминистским методам и критике. Основным вопросом исследований, таким образом, становится проблема политизированного действия в условиях современности, и каким образом можно теоретически обосновать политику противоречий, появляющихся в контексте потребления и индивидуализма.

Постфеминизм появляется в центре дискуссии о положении феминизма в двадцать первом веке, который определяется как крайне индивидуализированная и потребительски-ориентированная эпоха, служащаяся для инкорпорации, превращения в объект потребления и размывания феминистской борьбы за женскую эмансипацию и равные возможности. Постфеминизм влияет на деколлективизацию феминистского движения, так как он трансформирует феминистские социальные цели и политические идеи в категории индивидуального выбора или стиля жизни. Некоторые, в основном феминистские, исследователи выбирают негативную точку зрения на постфеминистскую индивидуалистическую ориентацию, утверждая, что «политическое как персональное» является «сигналом о том, что феминистская политика и идентичность находятся в опасности полного исчезновения»[116]. Но другие исследователи утверждают, что с появлением постфеминизма «феминистская политика становится феминистской идентичностью, так как политическая теория и практика феминизма трансформируются в набор персональных отношений и любое утверждение организованного движения отрицается как ложное»[117]. Причины этого орицания различны, начиная с теоретических проблем концептов единства и вовлеченности – например, в постмодернистских исследованиях – заканчивая аргументами, провозглашенными в некоторых СМИ, что равенство уже достигнуто и женщины могут отдохнуть от своей организованной борьбы и могут сконцентрироваться на реальной работе – индивидуальных целях.

Массовая пресса предлагает наиболее общее изображение постфеминистской утопии, в которой женщины могут делать все, что захотят, если у них есть желание и энтузиазм. Согласно этой оптимистичной формулировке, женщины выбирают тот стиль жизни, который хотят, и населяют мир, в центре которого находится то, что Элспет Пробин называет выборность, которая проникает во все основные жизненные решения скорее как индивидуальная опция, а не культурно определенная или направленная необходимость. Эта постфеминистская версия американской мечты (с ее прославлением индивидуализма), кажется, доступна тем, кто достаточно много работает. «Быть сильным» становится синонимом «делать все возможное» и «получать удовольствие», и таким образом коллективная феминистская программа равных возможностей трансформируется в атомические акты и результаты персонального выбора. Как пишет Сьюзан Дуглас, «женское освобождение превращается в нарциссизм, заменяя политические концепты и цели, такие как освобождение и равенство исключительно персональными, личными желаниями»[118] (246). «Нарциссизм как освобождение» приравнивает женскую эмансипацию к возможности делать все, что хочется, когда хочется, и не важно, какой ценой. Комфортное послание, пропагандируемое в этом индивидуалистском дискурсе, становится знаком того, что коллективное гонение на женщин завершилось. Женщины имеют свободу выбирать, как активно проявлять свои амбиции и пользоваться возможностями, которые предоставляет им выборность постфеминизма.

Некоторые исследователи придерживаются мнения, что «нарциссизм как освобождение это освобождение расфасованное, заторможенное и отвергнутое»[119], так как в нем подрываются самые основные и революционные принципы феминизма. Как отмечает Нэнси Котт, настолько, насколько феминизм декларирует женщину индивида, «чистый индивидуализм отрицает феминизм, так как он смещает основу женского коллективного самоопределения или действия»[120]. Для нее угрожающее последствие этого утверждения персонального выбора - чрезмерно индивидуализированный феминизм, который избегает политики. Опасность лежит не в постфеминистком утверждении личной борьбы и достижений женщины, а в ошибочном принятии достаточно удовлетворяющих образ «за что-то большее, нежели отдельные, частичные образы, которыми они и являются»[121]. Дискурс символического предоставления равных прав переопределяет подавление и структурное неудобство как персональное страдание, а успех как индивидуальное достижение, силу и самоопределение. Согласно этой точке зрения, постфеминизм становится репрезентативным результатом более привлекательного и легко продаваемого образа и больше не защищает женщин, так как его индивидуализирующее кредо нивелирует критическую функцию феминизма. Фокусируясь на сильной индивидуальной воле, символическое предоставление равных прав неотьемлемо от постфеминистского позиционирования важности групповой природы несчастья, так как оно скрывает коллективную природу подавление и необходимость организованного действия для борьбы с социальной несправедливостью. Более того, критика утверждает, что индивидуализм указывает на его исключительность, уместную только по отношению к «молодым женщинам профессионалам, наделенным уверенностью, этикой самоутверждения и стартовым хорошим образованием»[122]. Кстати, эта ветвь феминизма не дает гарантии того, что все женщины должны получать широкие возможности и выбор и, таким образом, дисбаланс силы и привилегий не исчезает. Как полагает Дженет Ли, постфеминистский индивидуалистский дискурс – это «роскошь, которую большая часть женщин не может себе позволить», и постфеминисткая женщина, «если такая и существует, является богатой» и «может себе позволить потребительские клише»[123].

В конце концов, для противников постфеминизма «постфеминизм отнимает у феминизма жало», «путая стиль жизни, прикладной феминизм с тяжелой политической и интеллектуальной работой, которую провели и продолжает проводить феминизм»[124]. Отрицая структурный анализ патриархальной власти, постфеминизм, как кажется, маскирует огромные силы, продолжающие подавлять жизни многих женщин и переописывающий их маргинальность, подрывая возможное стратегическое значение коллективности. Суммируя, а не проблематизируя равные возможности для женщин, постфеминистский индивидуализм критикуется за деполитизацию феминизма и подрыв коллективной природы женского освобождения, направляя их на достижение персональных целей. Как пишет Доу, идея постфеминистской выборности является «в основе, дискурсивной фикцией»[125] под эгидой которой термин феминизм – также как и патриархальность, с которой он пытается бороться – становится анахронистской и упрощенной. Критики уверены, что это пренебрежение может даже послужить патриархату, чтобы более мягко воздействовать на постфеминистский дискурс. Принимая эту точку зрения, Хелфорд делает заключение, что «постфеминизм оставляет патриархальное общество на месте, опровергая мнение, что женщины подавляются как группа и принимая “персональное как политическое” в попытке избежать всех форм конкретной борьбы против доминирования мужчин»[126].

Хотя патриархальная идеология является компонентом феномена постфеминизма, следует возразить, что постфеминизм является интегральной частью и созданием патриархальной идеологии. Интерпретативная рамка и модель политического действия второй волны феминизма должны быть расширены, чтобы включить многообразные действия и субъективную позицию, которую занимают индивиды в современной культуре и обществе. Это также влечет за собой переосмысления концепции индивидуального не как зацикленного на себе нарцисcа или символического агента патриархального общества, но как вовлеченного агента – или, словами Патришии Манн, «конфликтного деятеля», который «способен индивидуально интегрировать различные желания и обязанности через ежедневную реконфигурацию собственных практик и отношений»[127]. Этот индивидуализм подчеркивает множественность и противоречивость современного женского (и мужского) опыта. Постфеминизм соответствует парадоксальности современной политики и культуры, пытаясь переосмыслить феминистские идеи женской эмансипации и равенства, потребительским спросом капиталистических обществ и дружественной направленностью по отношению к изображению женской/ мужской силы в медиа. Более продуктивным будет исследовать как власть противоречиво функционирует в постфеминистском дискурсе, и как вовлеченные индивиды перерабатывают идею действия в контексте постфеминистской политики.

Дата добавления: 2015-05-09