К. Г. Юнг. Структура души

Душа как отражение мира и человека настолько многообразна, что существует бесконечное множество аспектов ее рассмотрения. С психикой дело обстоит точно так же, как с миром: систематика мира лежит вне пределов досягаемости человека, и поэтому все, чем мы в этом смысле обладаем, есть лишь кустарные правила да аспекты интересов. Каждый выхватывает свой собственный фрагмент мира и сооружает для своего частного мира собственную частную же систему, зачастую с герметическими стенами, так что через некоторое время ему кажется, будто он познал смысл и структуру мира. Конечное никогда не объемлет бесконечное. Мир психических явлений есть лишь часть мира в целом, и кое-кому может показаться, что как раз в силу своей частности он более познаваем, чем весь мир целиком. Однако при этом не принимается во внимание, что душа является единственным непосредственным явлением мира, а следовательно, и необходимым условием всего мирового опыта.

Единственными непосредственно познаваемыми вещами мира являются содержания сознания. Это не значит, что я хочу свести мир к представлению о мире, но я хочу этим выделить нечто подобное тому, как если бы я сказал, что жизнь есть функция атома углерода. Эта аналогия демонстрирует ограниченность профессиональной точки зрения, которой я придерживаюсь, как только собираюсь дать вообще хоть какое-нибудь объяснение миру или даже только одной из его частей.

Разумеется, моя точка зрения является психологической, причем точкой зрения тех психологов-практиков, задача которых заключается в том, чтобы быстро разобраться в хаотической путанице самых сложных душевных состояний. Она обязательно должна отличаться от точки зрения психолога, который в тиши лаборатории может спокойно исследовать какой-нибудь отдельный психический процесс. Это то же различие, что существует между хирургом и гистологом. Не являюсь я также и метафизиком, от которого требуется что-либо сказать о бытии вещей, как таковом, — существуют ли они абсолютно или еще что-нибудь в этом роде. Мои предметы лежат в пределах познаваемости.

Прежде всего мне необходимо уметь схватывать комплексные условия и уметь говорить о них. Я должен уметь доступным образом характеризовать сложное и различать группы душевных фактов. Эти различия в свою очередь не должны быть произвольными, если я хочу добиться взаимопонимания с моим объектом, то есть с моим пациентом. Значит, я вынужден использовать простые схемы, которые, с одной стороны, удовлетворительно отображают эмпирические факты, а с другой — включают в себя общеизвестное и тем самым находят понимание.

Если же теперь мы собираемся сгруппировать содержания сознания, то начнем, согласно старому правилу, с положения: Nihil est in intellect, quod non antea fuerit in sensu (Нет ничего в разуме, чего бы не было раньше в чувствах.)

Сознательное как бы устремляется извне вовнутрь, в нас, в виде восприятий. Мы видим, слышим, осязаем и обоняем мир и тем самым его осознаем. Восприятие говорит нам, что есть нечто. Но оно не говорит нам, что это. Об этом говорит нам не процесс перцепции, а процесс апперцепции. Этот последний процесс является комплексным образованием. Это не значит, что восприятие является чем-то простым, но его комплексная природа скорее физиологическая, нежели психическая. Сложность апперцепции, напротив, психологическая. Мы можем обнаружить в ней взаимодействие различных психических про­цессов. Допустим, что мы слышим шум, природа которого кажется нам неизвестной. Спустя некоторое время нам становится ясно, что этот своеобразный шум происходит от газового пузыря, образовавшегося в водопроводной трубе центрального отопления. Таким образом, мы поняли, что это за шум. Этим знанием мы обязаны процессу, который называется мышлением. Мышление говорит нам, чем является что-либо,

Перед этим я назвал шум «своеобразным». Называя что-либо «своеобразным», я тем самым подразумеваю некоторый особый чувственный тон, которым обладает вещь. Чувственный тон означает оценку.

Процесс распознавания можно, в сущности, понимать как сравнение и различение с помощью припоминания: если, например, я вижу огонь, то световое раздражение опосредует мне представление об огне. Содержащееся в моей памяти бесчисленное множество образов воспоминаний об огне вступает в связь с только что полученным образом огня; в результате сравнения и различения с этими образами памяти возникает мысль, то есть окончательная констатация особенностей только что приобретенного образа.

Иначе обстоит дело с процессом оценки: огонь, который я вижу, вызывает эмоциональные реакции приятного или неприятного характера, кроме того, вызванные образы памяти также привносят с собой сопутствующие эмоциональные проявления, которые называют чувственным тоном. В результате предмет кажется нам приятным, желанным, красивым или отвратительным, плохим, негодным и т.д. В обыденном языке этот процесс называется чувствованием.

Процесс предвосхищения не является ни восприятием, ни мышлением, ни чувствованием, хотя язык обнаруживает здесь подозрительно малую способность различения. Можно воскликнуть: «О, я вижу, как горит уже весь дом». Или: «Ясно как дважды два — четыре, что если здесь возникнет огонь, то будет беда». Или: «У меня такое чувство, что из-за этого огня может случиться катастрофа». Соответственно своему темпераменту один будет называть свое предчувствие ясным видением, то есть уподоблять его восприятию. Другой будет называть его мышлением. «Стоит только подумать, и сразу станет ясно, какие будут последствия», — скажет он. Третий, наконец, под впечатлением своего эмоционального состояния будет называть предвосхищение чувствованием. Предвосхищение, или интуиция, является, однако, на мой взгляд, одной из основных функций души, а именно восприятием заключенных в ситуации возможностей. То, что в немецком языке понятия «чувство», «ощущение» и «интуиция» все еще смешаны, объясняется, пожалуй, недостаточным развитием языка, тогда как во французском и английском языках sentiment и sensation, feeling и sensation уже абсолютно разделены, более того, sentiment и feeling отчасти являются вспомогательными словами для обозначения интуиции. В последнее же время слово «интуиция» стало все чаще употребляться и в обиходном английском языке.

Далее, в качестве содержаний сознания можно выделить также процессы воли и процессы влечении. Первые характеризуются как направленные, вытекающие из процессов апперцепции импульсы, природа которых позволяет человеку действовать, так сказать, по своему усмотрению. Последние представляют собой импульсы, проистекающие из бессознательного или непосредственно из тела и имеющие характер зависимости и принуждения.

Процессы апперцепции могут быть направленными и ненаправленными. В первом случае мы говорим о внимании, во втором — о фантазировании, или «мечтании». Первые — рациональны. К последним же в качестве седьмой категории содержаний сознания относятся также и сновидения. В некотором смысле они подобны осознанным фантазиям, поскольку имеют ненаправленный иррациональный характер. Однако сновидения отличаются от фантазий тем, что их причины, пути и намерения непонятны нашему разуму. Тем не менее я признаю за ними звание категории содержаний сознания, поскольку они являются наиболее важной и очевидной равнодействующей бессознательных процессов души, которая едва вдается вовнутрь сознания. Этими семью классами, подробное описание которых не входило в нашу задачу, исчерпываются, пожалуй, все содержания сознания.

Как известно, существуют воззрения, согласно которым душевное ограничивается сознанием через отождествление одного с другим. Я не думаю, что мы можем с этим согласиться. Раз мы считаем, что есть некоторые вещи, лежащие по ту сторону нашего восприятия, значит, мы можем говорить также и о душевном, в существовании которого мы можем убедиться лишь косвенно. Каждый, кто знаком с психологией гипнотизма и сомнамбулизма, знает об известном факте, когда искусственно или болез­ненно ограниченное сознание не содержит определенных представлений, но ведет себя так, как если бы оно их содержало. Одна женщина с истерической глухотой име­ла привычку напевать. Врач незаметно садился за пианино и сопровождал очередной куплет в другой тональности, на что больная тут же реагировала продолжением пения уже в новой тональности. У другого пациента была следующая особенность: при виде открытого огня у него возни­кал «истеро-эпилептический» приступ. При этом его поле зрения было сильно ограничено, то есть он не видел пери­ферией сетчатки (это называют «трубчатым» полем зре­ния). Но даже если свет попадал в слепую зону, все равно следовал приступ, как если бы пациент этот огонь видел. В симптоматологии таких состояний имеется бесчислен­ное множество случаев подобного рода, где при всем же­лании нельзя сказать ничего другого, кроме того, что че­ловек бессознательно воспринимает, думает, чувствует, вспоминает, решает и совершает поступки, то есть делает бессознательно то, что другие делают сознательно. Эти процессы происходят независимо от того, замечает их сознание или нет.

К этим бессознательным душевным процессам отно­сится имеющая немалое значение композиционная рабо­та, которая лежит в основе сновидений. Сон является со­стоянием, в котором сознание в значительной степени ог­раничено, однако это отнюдь не значит, что душевное пе­рестает существовать и действовать. Сознание всего лишь отдалилось от него и вследствие беспредметности превра­тилось в относительную бессознательность. Но, разумеет­ся, душевная жизнь при этом идет своим чередом, равно как и бессознательная душевная жизнь не прекращается во время бодрствования. Доказательства этому найти не­трудно. Эта особая область опыта представляет собой то, что Фрейд назвал «психопатологией обыденной жизни». Наши сознательные намерения и действия часто перечеркиваются бессознательными процессами, само существо­вание которых нас просто ошеломляет. Мы допускаем оговорки, совершаем описки, бессознательно делаем та­кие вещи, которые прямо-таки с головой выдают то, что мы хотели бы скрыть, или то, о чем мы сами никогда не знали. «Lingua lapsa verum elicit» — говорит одна старая пословица. (Оговорка выдает правду). Факт частой встречаемости таких явлений ле­жит в основании и диагностического ассоциативного экс­перимента, который всегда с пользой применяется там, где отсутствует либо желание, либо возможность что-то высказать.

Однако классические примеры бессознательной ду­шевной деятельности поставляются патологическими со­стояниями. Вся симптоматика истерии, неврозов навязчи­вых состояний, фобий, а также большая часть симптомати­ки Dementia ргаесох, или шизофрении, — самого распрост­раненного душевного заболевания — основывается на бес­сознательной душевной деятельности. Поэтому мы мо­жем, пожалуй, говорить о существовании бессознатель­ной души. Она, конечно же, недоступна нашему непосред­ственному наблюдению — ведь иначе она и не была бы бессознательной, — а может быть только выведена. А наш вывод будет таков: «Это так, как если бы...» — и не более.

Итак, бессознательное также относится к душе. Мо­жем ли мы теперь по аналогии с различными содержаниями сознания говорить также и о содержаниях бессозна­тельного? Ведь тем самым мы постулировали бы наличие в бессознательном другого сознания. Я не хочу останавли­ваться здесь на этом деликатном вопросе, который обсуж­дался мною в другой связи, а ограничусь вопросом иным: однородно ли бессознательное по своей природе. На этот вопрос можно ответить только эмпирически, а именно с помощью встречного вопроса: имеются ли веские основа­ния для проведения таких различий?

Я абсолютно не сомневаюсь в том, что любая работа, обычно совершающаяся в сознании, может точно так же протекать и в бессознательном. Существует множество примеров, когда интеллектуальная проблема, оставшаяся не решенной в часы бодрствования, была разрешена во сне. Например, я знаю одного эксперта, который на протяжении многих дней тщетно пытался изобличить од­ного мошенника-банкрота. В один из этих дней он безус­пешно бился над этим до полуночи, а затем отправился спать. В три часа утра его жена услышала, как он встал и прошел в свой кабинет. Она последовала за ним и увидела, как тот за своим рабочим столом усердно делает записи. Примерно через четверть часа он вернулся в постель. Ут­ром он ничего не помнил. Он снова принялся за работу и обнаружил сделанный его собственной рукой ряд запи­сей, которые целиком и полностью объясняли запутанный случай.

В рамках своей практической работы мне уже более двадцати лет приходилось заниматься сновидениями. Бес­численное множество раз я наблюдал, как мысли и чувст­ва, которых не было днем, впоследствии проявлялись в сновидении и таким образом косвенно достигали созна­ния. Сновидение как таковое, несомненно, является со­держанием сознания, ведь иначе оно бы вовсе не могло быть объектом непосредственного опыта. Но раз оно вы­носит материалы, которые прежде не были представлены в сознании, то мы, наверное, должны согласиться с тем, что эти содержания уже и ранее каким-то образом суще­ствовали психически в бессознательном состоянии, а в сновидении лишь впервые предстали перед ограниченным сознанием, или, если можно так выразиться, перед «остат­ками сознания». Сновидение относится к совершенно обычным явлениям. Его можно рассматривать как вторг­шуюся в сознание равнодействующую бессознательных процессов.

Будучи вынужденными на основании опыта признать, что все категории сознания могут быть бессознательными и в качестве бессознательных процессов могут воздейст­вовать на сознание, мы тем самым подходим к вопросу, который, вероятно, может показаться неожиданным: име­ет ли сновидения само бессознательное? Другими слова­ми: проникают ли также и в эту скрытую мраком область души равнодействующие еще более глубоких и — если это возможно — еще более бессознательных процессов? На этот парадоксальный вопрос пришлось бы ответить, пожалуй, отрицательно как на чересчур авантюрный, если бы не имелось фактических оснований, делающих все же такую гипотезу вполне вероятной.

Прежде всего нам нужно представить себе, каким дол­жен быть пример, который сумел бы убедить нас в том, что и бессознательное тоже имеет сновидения. Если от нас требуется доказать, что сновидения являются содержаниями сознания, то нам надо просто показать, что оно включает содержания, по своим свойствам и характеру полностью противостоящие прочим, рационально объяс­нимым и понятным содержаниям. Если же теперь мы за­хотим доказать, что и у бессознательного есть свои сно­видения, то нам нужно аналогично поступить и с его содержаниями. Пожалуй, будет проще всего, если я проил­люстрирую это одним практическим примером.

Речь идет об одном двадцатисемилетним мужчине, офицере, Он жаловался на сильные приступы боли в об­ласти сердца, словно там застряла пуля, и на колющие боли в левой пятке. Симптомов, указывающих на органику, не было. Приступы продолжались уже около двух ме­сяцев, и пациент, поскольку порой он не мог даже ходить, был уволен с военной службы. Различные курсы лечения нисколько не помогли. Непосредственный опрос по пово­ду предыстории его заболевания не выявил никаких отправных точек. У самого пациента тоже не было никаких догадок относительно причин его заболевания. Он произ­водил впечатление бодрого, несколько легкомысленного человека, слегка по -театральному «ухарского», типа «эх, где наша не пропадала!». Поскольку анамнез ничего не дал, то я задал вопрос о его сновидениях. И здесь сразу же выявилась причина болезни. Непосредственно перед возникновением невроза девушка, в которую он был влюблен, отказала ему и обручилась с другим человеком. Он скрывал от меня всю эту историю как несуществен­ную: «Глупая женщина, найдется другая, если не хо­чет эта; такого парня, как я, это нисколько не беспоко­ит». Подобным способом он обходился со своим разочарованием и со своей подлинной болью. Теперь же его аффекты вышли на поверхность. Одновременно исчезли боли в сердце, а после нескольких слезных излияний про­шел также и ком в горле. «Боль в сердце», поэтический оборот, здесь стала фактом, потому что гордость не позво­ляла ему переносить эту боль в форме душевного страда­ния. Ком в горле, так называемый globus hystericus, обра­зуется, как всем известно, от проглоченных слез. Его сознание просто-напросто отстранилось от неприятных для себя содержаний. Поэтому, предоставленные самим себе, они смогли достичь сознания только косвенным путем — в виде симптомов. Такие рационально вполне объяснимые и потому непосредственно очевидные процессы могли бы столь же успешно протекать и в сознании, если бы этому не мешала его мужская гордость.

Что же касается третьего симптома — боли в пятке, — то он так и не исчез. Он (симптом) не имеет ничего общего с только что изображенной картиной. Сердце не связано с пяткой, и оно, естественно, не выражает при помощи пятки свою боль. Рациональным путем вообще невозмож­но понять, почему дело здесь не ограничилось двумя дру­гими симптомокомплексами. Разумеется, было бы вполне достаточно, и в теоретическом отношении тоже, если бы в результате осознания вытесненной душевной боли поя­вилась нормальная печаль, а вместе с тем наступило бы и выздоровление.

Поскольку сознание пациента не смогло дать мне в данном случае никакой отправной точки относительно пя­точного симптома, я снова обратился к прежнему методу, к сновидениям. Пациенту приснилось, что его укусила в пятку змея и он сразу же оказался парализован. Это сно­видение внесло ясность в отношении пяточного симптома. У пациента болит пятка, потому что туда его ужалила змея. С таким странным содержанием рациональное сознание ничего поделать не может. Нам удалось непосредственно понять, почему у него болит сердце, но то, что у него дол­жна болеть также и пятка, выходит за рамки рациональ­ного понимания. Пациент растерянно стоит перед этим фактом.

Следовательно, здесь мы имеем дело с содержанием, странным образом проникшим в зону бессознательного и возникшим, пожалуй, в другом, более глубоком слое; ра­циональным путем разгадать его уже невозможно. Следующая аналогия с этим сновидением выражает, очевидно, суть его невроза. Девушка своим отказом нанесла ему укол, который парализовал его и сделал больным. Из даль­нейшего анализа сновидения была получена еще одна, но­вая часть предыстории, которая стала понятной пациенту только теперь: он был любимцем своей несколько исте­ричной матери. Она чрезмерно жалела его, восхищалась им, нежила, отчего он стал слегка похож на девушку. Спу­стя некоторое время он неожиданно взял мужской разбег и пошел в армию, где с помощью «ухарства» ему удалось скрыть внутреннюю женственность. Даже мать в извест­ной степени была им шокирована.

Очевидно, речь здесь идет о той самой древней змее, которая издавна была особой подружкой Евы. «Он на­ступит тебе (змее) на голову, а ты схватишь его за пятку». — говорится в «Генезисе» молодым поколениям, пришедшим на смену Еве, руководствуясь гораздо более древним египетским гимном, который нужно было про­честь вслух или спеть каждому, кто был ужален змеей, чтобы выздороветь:

Старость Бога раздвинула его уста,

И на почву стекла слюна.

Своими руками Исис смешала ее с землей

И сделала червя,

Похожего на копье.

Его, неживого, обвила вокруг лица

И бросила свернутого в клубок на дорогу,

По которой любил бродить

Великий Бог по двум своим странам.

Досточтимый Бог, сияя, шел впереди,

В сопровождении богов, служивших фараону,

Как всегда, он вышел на прогулку.

И тут ужалил его почтенный червь.

Он застучал зубами,

Задрожал всем телом,

А яд достиг плоти,

Как Нил достигает своих краев.

Осознанное знание Библии пациентом составляет жал­кий минимум. Вероятно, однажды он в рассеянности слы­шал об укусе змеей в пятку, а потом об этом забыл. Но нечто глубоко бессознательное в нем слышало об этом и не забыло, а в удобном случае снова напомнило — та часть бессознательного, которая, очевидно, любит выражаться мифологически, потому что такой способ выражения наи­более ей соответствует.

Однако какому виду духа соответствует символиче­ский или метафорический способ выражения? Он соот­ветствует первобытному духу, язык которого владеет не абстракцией, а простыми естественными и «неестественными» аналогиями. Этот дух почтенной древности столь же далек от той психики, которая вызывает боли в сердце и globus, как бронтозавр от скаковой лошади. Сон о змее раскрывает нам фрагмент психической деятельности, не имеющей уже ничего общего с современной индивидуальностью сновидца. Она совершается, если можно так вы­разиться, как бы в некоем более глубоком слое, и только равнодействующая ее прорывается в более высокий слой, где лежат вытесненные аффекты, оставаясь одновремен­но столь же чуждой этому слою, как сон сознанию. И если для того, чтобы понять сон, мы должны применить определенную аналитическую технику, то здесь для того, чтобы суметь постичь смысл детали, возникшей в более глубоком слое, нам необходимы знания мифологии.

Разумеется, мотив змеи не является индивидуальным приобретением сновидца, ибо сны про змею очень часты, даже у жителей больших городов, которые настоящей змеи вообще, наверное, никогда не видели.

Однако можно было бы возразить: змея в сновидении является не чем иным, как наглядно представленной язы­ковой фигурой. Ведь говорят же об определенных женщи­нах, что они лживы как змеи, говорят о змее-искусителе и т.д. Мне кажется, что в данном случае это возражение вряд ли обоснованно, однако привести строгое доказа­тельство этому было бы, пожалуй, нелегко, потому что змея и в самом деле является распространенной языковой фигурой. Надежное доказательство может быть приведе­но лишь тогда, когда удастся отыскать случай, в котором мифологическая символика не будет ни распространенной языковой фигурой, ни криптомнезией, — то есть должна быть исключена возможность того, что сновидец читал, видел или слышал где-либо или когда-то был знаком с мо­тивом сновидения, забыл его, а потом вновь бессознатель­но вспомнил. Такое доказательство, будь оно найдено, имело бы огромное значение. Оно означало бы, что раци­онально объяснимое бессознательное, состоящее из, так сказать, искусственных бессознательных материалов, яв­ляется лишь поверхностным слоем, что под ним лежит абсолютное бессознательное, которое никак не связано с нашим личным опытом. Оно, следовательно, было бы пси­хической деятельностью, независимой от сознательной души и даже верхних слоев бессознательного, не тронутой личным опытом и, наверное, ему недоступной. Это была бы своего рода надындивидуальная душевная дея­тельность, коллективное бессознательное, как я его назвал, в противоположность поверхностному, относитель­ному или личному бессознательному.

Прежде чем мы будем искать такое доказательство, я xoтел бы ради точности изложения сделать еще несколько замечаний относительно сновидения о змее. Складывает­ся впечатление, что эти гипотетические, более глубокие слои бессознательного, коллективного бессознательного, как бы перевели опыт познания женщин в образ укуса змеей и тем самым возвысили его, по сути, до мифологи­ческого мотива. Причина и еще более цель этого поначалу непонятны. Если, однако, мы примем во внимание прин­цип, согласно которому симптоматика болезни одновре­менно представляет собой естественную попытку лече­ния — боли в сердце, например, являются попыткой из­вержения эмоций, — то, пожалуй, и пяточный симптом мы должны рассматривать как попытку своего рода лечения. Как показывает сновидение, благодаря этому симптому на ступень мифологического события поднимаются не толь­ко недавние разочарования в любви, но вместе с тем вообще все прочие разочарования, например в школе и т.д., — как будто в результате этого пациенту каким-то образом была оказана помощь.

Наверное, это покажется нам совершенно невероят­ным, однако древние египетские жрецы — врачеватели, воспевавшие укус змеи в гимне о змее Исис, верили в эту теорию; и не только они, но и весь древний первобытный мир всегда верил в волшебство аналогий — здесь речь идет именно о психологическом феномене, лежащем в ос­нове волшебства аналогий. Мы не можем считать это лишь древним, лежащим да­леко в прошлом суеверием. При внимательном чтении тек­стов месс постоянно наталкиваешься на тот знаменитый «sicut» («как»), которым в зависимости от обстоятельств начинается аналогия, с помощью которой должно произойти из­менение.

Существует ли на самом деле надындивиду­альная душевная деятельность — на этот счет я до сих пор не привел доказательства, которое удовлетворяло бы всем требованиям. Мне бы хотелось сделать это теперь и опять в форме примера: речь идет об одном душевнобольном в возрасте около тридцати лет, страдающем параноидной формой Dementia praecox. Он заболел рано, сразу по до­стижении двадцатилетнего возраста. С детских лет он яв­лял собою редкую смесь интеллекта, упрямства и фанта­зерства. Он был обычным приказчиком и служил писарем в одном консульстве. Видимо, в качестве компенсации его крайне скромного существования у него развилась мания величия, и он стал считать себя Спасителем. Он страдал галлюцинациями и временами приходил в состояние силь­ного возбуждения. Когда же он был спокоен, ему позво­ляли свободно прогуливаться по коридору. Однажды я застал его там за следующим занятием: он смотрел из окна на солнце, жмурился и при этом как-то странно двигал головой в разные стороны. Он тут же взял меня под руку и сказал, что хочет мне кое-что показать: я должен, глядя на солнце, моргать и тогда я смогу увидеть солнечный penis. Если я буду производить движения головой, то буду одновременно двигать и солнечный penis, а это в свою очередь порождает ветер.

Это наблюдение было сделано мною в 1906 году. В 1910 году, когда я занимался изучением мифологии, мне попалась в руки книга Дитериха — обработка одной части так называемого «Парижского волшебного папируса». По мнению Дитериха, данный отрывок представляет собою литургию культа Митры. Он состоит из ряда предписаний, обращений и видений. Одно из этих видений описывается так: «Подобным образом будет видимой и так называемая труба, источник обыкновенного ветра. Ибо ты увидишь не­что похожее на трубу, свисающую с солнечного диска, бесконечную в направлении запада, как восточный ветер; для того чтобы увидеть ее в области востока, нужно сде­лать все то же самое, только повернув лицо в другую сто­рону». Подходящее для обозначения трубы греческое сло­во αυλόξозначает духовой инструмент, а словосочетание αυλόξ παχΰζ у Гомера — «густой поток крови». Очевидно, поток ветра устремляется из солнца через трубу.

Видение моего пациента в 1906 г. и изданный только в 1910г. греческий текст, пожалуй, совершенно незави­симы друг от друга, так что даже предположение о криптомнезии с его стороны и о передаче мыслей с моей стороны полностью исключается. Нельзя отрицать явного па­раллелизма обоих видений, однако можно было бы утвер­ждать, что это чисто случайное сходство. В таком случае мы не могли бы ожидать, следовательно, ни связи с ана­логичными представлениями, ни внутреннего смысла виде­ния. Но на самом деле все обстоит иначе, ведь эта труба изображена даже на некоторых картинах средневекового искусства в виде своеобразного шланга, спускающегося с небес под юбку Марии. Через него в образе голубя прилетел Святой Дух для оплодотворения девы. Святой Дух, как мы знаем из троицыного чуда, в древнем представле­нии является могучим ветром— «ветер веет где хочет». Дух спускается с помощью солнеч­ного круга — это воззрение является достоянием всей поздней классической и средневековой философии.

Поэтому я не могу обнаружить в этих видениях ничего случайного, напротив, я усматриваю в них оживление су­ществующих испокон веков представлений, которые мо­гут вновь и вновь обнаруживаться в самых разных головах и в самые разные времена, то есть это не унаследованные представления!

Я так подробно остановился на этом случае умышлен­но, с целью дать конкретное представление о той глубин­ной душевной деятельности, то есть о коллективном бес­сознательном. Обобщая сказанное, мне хотелось бы отме­тить, что мы должны некоторым образом различать три ступени души: 1) сознание; 2) личное бессознательное, со­стоящее прежде всего из всех тех содержаний, которые стали бессознательными либо в силу того, что они потеря­ли свою интенсивность и поэтому оказались забытыми, либо же потому, что от них отстранилось сознание (так называемое вытеснение); кроме того, сюда можно вклю­чить те содержания, отчасти перцепции, которые из-за слишком малой интенсивности никогда не достигали со­знания и все же каким-то образом проникли в психику; 3) коллективное бессознательное, являющееся вотчиной возможных представлений, но не индивидуальной, а общечеловеческой, и даже общеживотной, и представляю­щее собой фундамент индивидуальной психики.

Весь этот душевный организм в точности соответствует телу, которое хотя и имеет всегда индивидуальные вариа­ции, однако в главных своих чертах является общим для всех людей и структура которого по-прежнему сохраняет полные жизни элементы, связывающие его с беспозво­ночными, а в конечном счете даже и с простейшими. Те­оретически вполне возможно, что из коллективного бес­сознательного заново рождается не только психология червя, но и психология одноклеточных.

Все мы убеждены, что было бы совершенно невозмож­но понять живой организм вне его связи с условиями внешней среды. Существует бесчисленное множество биологических фактов — слепота живущей в гроте сала­мандры, своеобразие кишечных паразитов, особая анато­мия приспособленных к жизни в воде позвоночных живо­тных, — объяснить которые можно только реакцией на внешние условия.

То же самое относится и к душе. Ее своеобразная ор­ганизация также должна быть самым тесным образом свя­зана с условиями внешней среды. От сознания мы можем ожидать приспособительных реакций и проявлений, ибо сознание в известной степени является частью души, ог­раничивающейся в основном непосредственно происходя­щими событиями; и наоборот, от коллективного бессозна­тельного, как от общей души, не имеющей временных пределов, мы можем ожидать реакции на самые общие и всегда имеющиеся условия психологической, физиологи­ческой и физической природы.

Коллективное бессознательное, видимо, состоит — насколько мы вообще вправе судить об этом — из чего-то вроде мифологических мотивов или образов; поэтому мифы народов являются непосредственными проявлени­ями коллективного бессознательного. Вся мифология — это как бы своего рода проекция коллективного бессоз­нательного. Наиболее ярко это выявляется в восприятии звездного неба, хаотические формы которого были орга­низованы благодаря образной проекции. Этим же объяс­няются утверждения астрологии о влиянии звезд: они являются не чем иным, как бессознательным интроспективным восприятием деятельности коллективного бес­сознательного. Подобно тому как на небо спроецировались образы расположения звезд, в легендах и сказках или же на исторические персонажи также в свою оче­редь спроецировались им подобные и прочие фигуры. Поэтому мы можем исследовать коллективное бессозна­тельное двумя способами: либо через мифологию, либо путем анализа индивида. Но поскольку последний материал мне трудно изложить здесь доступным образом, я вынужден буду ограничиться первым. Однако просторы мифологии настолько необъятны, что даже в этом случае нам придется ограничиться лишь несколькими типами. Столь же бесконечно и число внешних условий, поэтому и тут тоже мы имеем возможность остановиться только на некоторых типах.

Как живое тело с присущими ему особыми качествами является системой приспосабливающих к условиям внеш­ней среды функций, так и душа должна обнаруживать по­добные же органы или функциональные системы, соответствующие закономерным физическим событиям. Под этим я подразумеваю не функцию восприятия, связанную с органами чувств, а скорее особого рода психические явления, параллельные физическим закономерностям. Так, например, ежедневный путь солнца и смена дня и ночи должны, наверное, психически отображаться в фор­ме запечатленного с давних времен образа. Удостоверить­ся в существовании такого образа теперь невозможно, но то, что мы находим вместо него, являет собой более или менее фантастические аналогии физического процесса: каждое утро из моря рождается Герой-бог, он садится в солнечную колесницу. На западе его поджидает Великая мать, которая вечером его проглатывает. Он странствует в животе дракона по дну полуночного моря. После ужасной борьбы с ночным змеем он вновь рождается утром.

Этот мифологический конгломерат, несомненно, со­держит отображение физического процесса, причем это настолько очевидно, что многие исследователи, как изве­стно, считают подобные мифы изобретением первобыт­ных людей для объяснения физических процессов. И здесь верно по крайней мере то, что именно на этой ма­теринской почве произросли естественная наука и натур­философия. Однако я считаю маловероятным, чтобы пер­вобытный человек придумывал вещи, подобные некото­рой физической или астрономической теории исключи­тельно из потребности в объяснении.

Итак, первое, что мы можем сказать о мифическом об­разе, состоит в следующем: очевидно, что в таком фанта­стическом искаженном виде физический процесс проник в психику и там закрепился, вследствие чего даже сегодня бессознательное по-прежнему репродуцирует подобные образы. Теперь, естественно, встает вопрос: почему пси­хика регистрирует не реальный процесс, а лишь вызван­ную им фантазию по его поводу?

Почему это происходит, сразу же становится ясным, если перенестись в душу первобытного человека. Ибо он живет в такой «participation mystique» с миром, как на­звал этот психологический феномен Леви-Брюль, что между субъектом и объектом существует далеко не та­кое абсолютное различие, как в нашем рациональном мышлении. Что происходит вовне, то происходит и в нем самом, а то, что происходит в нем, то происходит и вовне. В связи с этим приведу один очень красивый случай, который я наблюдал, когда останавливался у элгонов — первобытного племени на Маунт-Элгон в Восточной Африке. У них есть такой обычай: во время сол­нечного восхода они плюют на руки и подставляют их солнцу, как только оно поднимется из-за горизонта. По­скольку слово «athista» одновременно значит и бог, и солнце, я спросил: «Солнце — это бог?» Они ответили «нет» с таким хохотом, будто я произнес несусветную глупость. Так как солнце в этот момент находилось как раз в зените, я указал на него и спросил: «Если солнце находится здесь, вы говорите, что оно не бог, но когда оно там, на востоке, то вы говорите, что оно бог». В ответ на это наступило растерянное молчание, пока один старый вождь не взял слово и не сказал: «Да, это так. Верно, там вверху солнце не бог, но когда оно восходит, это бог (или тогда оно бог)». Какая из этих двух версий является правильной — первобытному духу безразлично. Восход солнца и связанное с ним чувство избавления являются для него (духа) тем же единым божественным событием, как едины ночь и связанное с ней чувство страха. Естественно, его аффект ближе ему, чем физика, поэтому он регистрирует свои аффективные фантазии; так, ночь означает для него змея и холодное дыхание духа, утро же, напротив, — рождение прекрасного бога. Наряду с мифологическими теориями, выводящими все из солнца, существуют также и лунные теории, которые пытаются представить в той же роли луну. Это результат бесчисленного множества мифов о луне, среди которых немало таких, где Луна является женой Солнца. Луна — это изменчивое переживание ночи. Поэтому она совмеща­ется с сексуальным переживанием первобытного челове­ка, с женщиной, которая является для него тоже событи­ем ночи. Но Луна (Месяц) может быть также и обделен­ным братом Солнца, ибо аффективные и злые мысли о власти и мести часто нарушают ночной сон. Луна — это то, что нарушает сон, она также и receptaculum (хранилище) усопших душ, ибо во сне возвращаются мертвые, а в тревожной бессоннице являются призраки прошлого. Поэтому Луна означает также и безумие (lunacy). Переживания подо­бного рода и есть то, что закрепилось в душе вместо из­менчивого образа Луны.

Не бури, не гром и молния и не дождь и тучи запечат­леваются в душе в виде образов, а вызванные аффектом фантазии. Однажды я пережил очень сильное землетря­сение, и мое первое непосредственное ощущение было таково, как будто я стоял не на хорошо знакомой твердой почве, а на шкуре гигантского животного, которое дрожа­ло. Запечатлелось не физическое явление, а этот образ. Проклятия человека опустошительным грозовым бурям, его страх перед разбушевавшейся стихией очеловечивают страсти природы, и чисто физическая стихия превращает­ся в разгневанного бога.

Подобно тому как внешние физические условия вызы­вают аффективные фантазии, их вызывают также и физи­ологические условия, физиологические влечения. Сексу­альность представляется в виде бога плодородия, в виде по- животному сладострастной женщины-демона, в виде самого черта с дионисьими козлиными ногами и непри­стойным жестом или же, наконец, в виде вызывающей страх, извивающейся змеи.

Голод превращает пищевые продукты в богов, которым мексиканские индейцы ежегодно предоставляли даже ка­никулы для отдыха, во время которых не употреблялись в пищу привычные продукты. Древние фараоны превозно­сились как едоки богов. Осирис — это пшеница, сын зем­ли, бог, которого съедают; Бык Митры — это съедобные плоды земли.

Внешние психологические условия оставляют, естест­венно, такие же мифологические следы. Опасные ситуа­ции, будь то физическая опасность или угроза душе, вы­зывают аффективные фантазии, а поскольку такие ситуа­ции типичны, то в результате этого образуются и одинако­вые архетипы, как я назвал все мифологические мотивы.

Драконы обитают в реках, чаще всего возле бродов или других опасных переправ, джинны и прочая нечисть — в безводных пустынях или в опасных ущельях, духи мерт­вых поселяются в зловещих зарослях бамбукового леса, коварные русалки и водяные змеи — в морских глубинах и водяных пучинах. Могучие духи предков или боги живут в выдающихся людях, пагубная сила фетиша сидит в чуж­дом и необычайном. Болезнь и смерть не бывают естественными, а всегда вызываются духами или колдовством. Само оружие, которое убило, — это мана, то есть оно наделено необыкновенной силой.

А как же, спросят меня, обстоит дело с самыми обыч­ными и непосредственными явлениями: с мужем, женой, отцом, матерью, ребенком? Эти самые обычные и вечно повторяющиеся реальности создают мощнейшие архети­пы, постоянную деятельность которых можно по-прежне­му непосредственно распознать повсюду даже в наше полное рационализма время. Возьмем, например, христи­анскую догму: Троицу составляют Бог-Отец, Бог-Сын и Бог-Святой Дух, который изображается в виде птицы Астарты, голубя, называвшегося во времена раннего христи­анства Софией и имевшего женскую природу. Почитание Марии в новой церкви является очевидной заменой этого. Здесь мы имеем дело с архетипом семьи «на небесах» как «последней тайной».

Дата добавления: 2015-05-09