Диетрология

Кроме откровенного изображения паранойи 1950-х годов как национальной патологии, в «Подземном мире» есть интригующий и наводящий на размышления набросок более поздних форм конспирологического мышления. Помимо фиксации на Бомбе, на протяжении 827 страниц и охватываемого повествованием полувека роман сохраняет обстановку повседневного страха, выходящего за пределы строгой биполярной логики «холодной войны» и сопутствовавших ей манихейских страхов. Многие персонажи в романе испытывают приступы умеренной паранойи, которые не связаны напрямую с открытым беспокойством из-за маниакальной озабоченности антикоммунистической ядерной угрозой (скорее можно считать, что они соотносятся с более сложной внешней политикой «конфликта низкой интенсивности» и тревогами по поводу внутренних беспорядков). Так, Ишмаэль Муньоз, известный также как художник-график Лунный человек 157, беспокоится о том, что внезапное желание картинных галерей купить его работы — это всего лишь заговор властей, которые хотят поймать его в ловушку (U, 436). Какой-то старик на углу гарлемской улицы разглагольствует о пирамиде на долларовой купюре (U, 354, 365). Марвин Ланди размышляет о том, что Гренландия либо вообще не существует, либо по какой-то причине держится в тайне (U, 316). Симс, коллега Ника Шея, рассуждает о возможности того, что правительство подделывает данные переписи о количестве чернокожих в Америке (U, 98, 334). Сестра Эдгар отметает распространенные подозрения о том, что правительство специально распространяет ВИЧ в негритянских гетто, но в то же время верит, что «именно за этой дезинформацией стояло КГБ» (U, 243), возвращаясь к рейганов-скому возрождению паранойи вокруг «Империи зла» в середине 1980-х, Альберт Бронзини склоняется к слухам о том, что высадки на Луну снимались в голливудской студии. Вдобавок многие персонажи испытывают тягу к нумерологии, и особенно к числу тринадцать. Этот набор причудливых с трахов свидетельствует о сбивающем с толку и причудливо связном мире, созданном силами, которые не поддаются чьему-либо контролю. В нем большее значение имеют непрекращающиеся тревоги по поводу расовых, классовых, половых и сексуальных различий, чем в связи с идеологической борьбой сверхдержав. Повседневная привычка, вроде конспирологической нумерологии, может странным образом обрести вполне здравый смысл в обществе, где цифры главный показатель для неимущих и где официальную политику определяет «вудуистская экономика». Как и в предыдущих романах Делилло, конспирология в «Подземном мире» становится превращенной в обыденную рутину стратегией защиты, временным, но повсеместным способом осмысления мира и придания повествовательной формы страхам, которые скорее отражают общество в целом, чем психопатологию отдельного человека.

Многие формы параноидального мышления, с которыми мы встречаемся в «Подземном мире», работают за пределами обычных форм конспирологии. В одной из своих поездок, предпринятых с целью найти недостающее звено в саге со знаменитым ударом Томпсона, Марвин Ланди заходит в кафе «Теория заговора» в Сан-Франциско, место, заполненное «книгами, катушками с кинопленкой, магнитофонными лентами, официальными правительственными отчетами в синих папках». Принимая во внимание склонность Марвина к безумным конспирологическим теориям, пожалуй, вызывает удивление то, что он «отмахнулся от этого места» как от «череды бесплодных упражнений» (U, 319). Он поступает таким образом, полагая, что «источники лежали глубже и были менее различимы, глубже и одновременно ближе к поверхности, посмотри на рекламные щиты и картонные пакетики с бумажными спичками, торговые марки на товарах, родимые пятна на теле людей, посмотри на поведение твоих домашних питомцев» (U, 319). С точки зрения Марвина и романа в целом, скрытую подоплеку современной истории нужно искать не в правительственных досье, дожидающихся, когда их соберут в одну связную историю о призрачных заговорщиках. Вместо этого тайные знаки власти следует искать в мимолетных вещах, происходящих ежедневно, и в бесконечной запутанности транснационального потребительского капитализма: они более очевидны, ибо встречаются повсюду, и в то же время менее заметны, потому что воспринимаются как должное.

Точно так же разговоры между Симсом и Ником о подлинной истории загадочной мусорной лодки демонстрируют показательный контраст между откровенной версией теории заговора и случайными, неясными параноидальными убеждениями. Симс говорит Нику, что их теории насчет причастности мафии и ЦРУ к преступному миру являются частью общепринятой конспирологии:

— В итальянском языке есть одно слово. Dietrologia. Так называется наука о том, что стоит за чем-то. За каким-нибудь подозрительным событием. Наука о том, что стоит за каким-нибудь событием.

— Это им нужна такая наука. А мне нет.

— Мне тоже не нужна. Я просто рассказываю тебе.

— Я американец. Я хожу на бейсбол, — сказал он.

— Наука о темных силах. Они явно считают, что эта наука достаточно серьезная, чтобы дать ей название.

— Люди, которым нужна такая наука, — я бы попытался сказать им, что у нас есть настоящие науки, точные науки, и нам не нужны мнимые.

— Я просто назвал тебе слово. Я согласен с тобой, Симс. Но слово-то существует.

— Всегда найдется какое-нибудь слово. Может, и музей в придачу. Музей Темных сил. И у них там десять тысяч смазанных фотографий. Или его взорвала мафия? (U, 280).

В этом разговоре обнаруживается несколько разоблачительных деталей. С одной стороны, Ник решительно отвергает разновидность постуотергейтского объяснения как почему-то неподходящую для Америки (он настаивает на том, что «история не была делом нескольких стертых минут на магнитофонной ленте» [U, 82]), но, тем не менее, он один продолжает верить в теорию заговора вокруг исчезновения своего отца. С другой стороны, хотя Симс, похоже, пытается придать своим конспирологическим предположениям вес и безошибочность точной науки, заметно, что он не очень-то привязан к своим взглядам:

Ему нравилось говорить это снова. Не то чтобы он в это верил. Он не верил в это ни долю секунды, но хотел, чтобы в это поверил я или принял эту мысль в расчет с тем, чтобы он мог поднять меня на смех. Он неприятно ухмылялся, высмеивая любые поспешные мнения, которым ты мог поддаться во имя своего личного конспирологического кредо (U, 280).

Если в этом разговоре Симс отнесся к идее диетрологии лишь наполовину серьезно, то впоследствии он всерьез излагает свою теорию о том, что результаты переписи были подделаны, после чего Ник напоминает ему: «Мы не такие, помнишь, у нас, тебя и меня, нет слова, обозначающего науку о темных силах. Науку о том, что стоит за каким-то событием. Мы не признаем обоснованность этого слова или этой науки» (U, 335). Симс рассуждает о дпетрологических вероятностях, а потом отказывается от них, прикрываясь слишком замысловатой иронией, чтобы ее можно было почувствовать. В его мире больше не существует устойчивого, цельного «личного конспиративистского кредо», которого можно твердо придерживаться, — лишь временная и стратегическая форма саморефлексивной паранойи.

Теории Симса кажутся и неопровержимо правдоподобными, и, вместе с тем, возможно, ошибочными, как и в той ситуации, когда коллега Мэтта по работе с боеголовкой приводит убедительный пример случайного использования «разворотников» в ядерных испытаниях только затем, чтобы опровергнуть эти же утверждения в конце разговора. И в бывшем Советском Союзе, и в пустыне Невада подобные эксперименты кажутся «секретом Полишинеля» — нечто парадоксальное, о чем все знают, но что официально содержится в тайне. Параноидальные взгляды Симса и коллеги Мэтта зависают между легковерием и пресыщенностью, между серьезностью и иронией, так и не срастаясь в строгую логику дпетрологического мировоззрения. Когда Детвилер пытается убедить Ника и Симса в том, что мусорная лодка может перевозить цээрушный героин, то он делает это не потому, что имеет в своем распоряжении конкретные факты, а потому, что «глупо в это не верить» (U, 289), или, как пишет Делилло в 1983 году в Rolling Stone, «в некоторых ситуациях паранойя — единственный разумный ответ».[528]В конце концов разоблачения злодеяний правительства и корпораций («зная, что мы знаем», как говорит Джесси Детвилер, что «все связано» [U, 289]), сознательное и искушенное ожидание заговора считается само собой разумеющимся и в то же время от него дистанцируются. Предложение придерживаться безопасной, целеустремленной веры в паранойю (либо в форме маккартистской политической целесообразности, либо в виде контркультурной реакции против подобных злоупотреблений властью), потому что все равно никто не может быть параноиком в достаточной степени, уже не работает. Похожим образом одна из молодых добровольных участниц проекта Клары, задумавшей разрисовать списанные бомбардировщики, стоящие в пустыне, рассказывает Нику шутку на тему завершения «холодной войны», которая обходи т весь лагерь: «все это придумано для того, чтобы обмануть Запад» (U, 81). Она смеется над этим, но признает, что «похоже, никто не уверен в том, что это шутка». Конспирология в «Подземном мире» становится не столько предметом незыблемой веры, сколько пробным шагом к пониманию неизвестных, временных форм представления, которое может лишь приближаться к «более глубоким и менее различимым» источникам власти. Роман Делилло соответствует наблюдающемуся на протяжении последних сорока лет переходу американской паранойи от неизменной и цельной мировоззренческой структуры в виде персонализированных заговорщиков к противоречивому, ироничному и самореф-лексивному присвоению языка конспирологии как популистского способа осмысления крупных социальных и политических перемен. Эта новая паранойя, о чем мы говорили в первой главе, является циничной и, одновременно, искренней. Персонажи Делилло признают, что конспирология сильно обанкротилась, но все равно продолжают выдвигать конспирологические теории.

Во многих отношениях эти изменчивые, скрытые убеждения действуют с точностью до наоборот по сравнению с обычными объяснениями в духе, как я ее называю, безопасной паранойи. Едва ли можно сказать, что эти взгляды сохраняют прочное ощущение идентичности, будь то индивидуальной или национальной, поскольку в лучшем случае они заставляют проступить размытые очертания некой призрачной и фрагментированной силы, не оставляющей отчетливого ощущения поддающегося описанию врага, а значит не обещающей цельную личную или национальную идентичность, находящуюся под угрозой. В своих рассуждениях Симс намекает на связь между контрабандой героина, которой занимается ЦРУ, управлением ликвидацией ядерных отходов и мафией, но, в отличие от обычного конспиролога, оперирующего цифрами, Симс не предлагает пространного, подкрепленного документами повествования о том, как «Они» могут быть связаны между собой, или о том, какие у «Них» могут быть цели. Он не приписывает предполагаемым конспираторам способность эффективно действовать, проявляя беспощадность. «Подземный мир» оставляет ощущение присутствия в нашей жизни каких-то сил, над которыми мы не властны, однако это подозрение отказывается складываться в узнаваемую теорию заговора дольше, чем на мгновение, и то лишь как полусерьезное приближение к непостижимо сложным, а значит и непредставимым силам. По сути, роман создает образ заговора без самого заговора. Трансформация паранойи, наблюдаемая в романе, — подходящий ответ на запутывающие сложности современного мира, в котором все связано, но ничего непонятно.

Все это придумано для того, чтобы обмануть Запад.

Чем же мы должны объяснить этот явный сдвиг от безопасной паранойи к паранойе небезопасной? Если необходимость ввести подобное различие вызвана современной ностальгией, то как насчет современности, вызывающей такую необходимость? Ответ очевиден — все дело в окончании «холодной войны». В интервью, рекламирующих роман, Делилло усилил и без того ясный акцент «Подземного мира» на «холодной войне» и ее неоднозначных последствиях, используя фразы, которые произносит в романе Клара Сакс. «Не думаю, что есть какой-то ясный смысл, — замечает Делилло, — в том, что означало завершение «холодной войны», и в том, что оно будет означать»:

Мы находимся между двумя историческими эпохами — «холодной войной» и тем, что бы за ней ни последовало. Я не уверен, что это и есть то, что наступает за ней. Это может оказаться всего лишь промежутком. Мне кажется, мы только начинаем задумываться о том, что произошло и что не произошло.[529]

Далее Делилло рассуждает о том, что ядерная угроза, как это ни парадоксально с учетом всех ее ограничений, давала «ощущение пределов, которого мы лишились», «что-то вроде потолка, при помощи которого измерялись другие вещи». Но вместе с тем в «Подземном мире» есть подсказки, ведущие к менее очевидному, но, в конечном счете, более убедительному объяснению дезориентирующей нестабильности Нового Мирового Порядка. Эффектное окончание «холодной войны» и сопровождавшее его перекраивание государственных границ, как подсказывает роман, — это лишь следствие куда более важных (и непрерывных) скрытых изменений в мировой экономике. Само окончание «холодной войны» предстает как хоть и запоздалое, но подходящее и впечатляющее объяснение того, что подтверждается на протяжении всего романа. Во многих отношениях это отвлекающий маневр, попытка отвлечь внимание от Того, Что Происходит На Самом Деле, обратная сторона шутки, которую передавали друг другу участники проекта Клары в пустыне, шутки о том, что «все это [развал Советской империи] просто придумано для того, чтобы обмануть Запад» (U, 81).

Мы можем и дальше объяснять сдвиг от устойчивой паранойе к нестабильной, если приравняем ее к способу осмысления и выражения перемен в американском обществе, произошедших не столько в результате неожиданного падения Берлинской стены, сколько в результате постепенного перехода от фордистско-го к постфордистскому, глобальному устройству. В «Подземном мире» Ник разъясняет изменения в мировой экономике, цитируя Виктора Мальцева, руководителя торговой компании, связанной с утилизацией токсичных отходов в бывшем Советском Союзе:

Иностранные инвестиции, мировые рынки, приобретение корпораций, информационные потоки, идущие через трансатлантические массмедиа, слабеющее влияние денег, которые становятся электронными, и секса, который переходит в киберпространство… Какие-то вещи постепенно исчезают и переживают упадок, государства распадаются, конвейеры укорачиваются и взаимодействуют со сборочными линиями в других странах. Вот чего, похоже, хочется. Способа производства, который будет индивидуально удовлетворять культурные и личные потребности, а не идеологий массового однообразия времен «холодной войны». И система пытается идти вперед, стать более гибкой и изобретательной, меньше зависеть от строгих категорий (U, 786).

На первый взгляд может показаться, что постфордистский способ производства, описываемый Мальцевым, стимулирует подвижность желания и идентичности, достойную похвалы по сравнению со «строгими категориями» и «массовым однообразием», которые несли в себе «идеологии времен «холодной войны»». Однако глобальная экономика оказывается в «Подземном мире» не только неконтролируемой на практике, но и не поддающейся контролю в теории, порождая систему, которая только и может, что «пытаться идти вперед», подчиняясь желаниям своих участников, развивая специализацию производства, парадоксально ведущую к транснациональному «состругиванию особенностей» (по выражению Ника). Обратной стороной утраты «строгих категорий» и «массового однообразия» периода «холодной войны» оказывается утрата ощущения контроля над национальной (не говоря уже об индивидуальной) экономической судьбой, который прежде позволял правительствам гарантировать общественный договор между государством, капиталом и трудом. Отсутствие фордистского ощущения стабильности и безопасности теперь заявляет о себе, как мы уже видели, в измененных формах традиционной правой культуры заговора, например, в приобретающих все большее распространение обвинениях в том, что черные вертолеты, находящиеся под контролем ООН, тайно летают над территорией США. Популярные истории о мировом заговоре и подозрения насчет того, что правительство предает свой народ в пользу иностранных сил, начинают обретать смысл в эпоху НАФТА, децентрализации, негарантированной занятости и разрушения государства всеобщего благосостояния. Поэтому ностальгию, которую многие герои «Подземного мира» чувствуют по устойчивой паранойе времен «холодной войны», вместо этого можно считать вытесненной и своевременной ностальгией по прежней (хотя и не менее ужасной) надежной паранойе фордизма.

Итак, настоящая тайная история паранойи, разворачивающаяся в «Подземном мире», оказывается не просто рассказом о замещении вызванных ядерной бомбой страхов новыми тревогами, возникшими в результате распада прежних геополитических непреложностей. Это скрытый поток нарастающего понимания и испуга перед тем, что все медленно становится взаимосвязанным на мировом рынке. В структуре романа куда больше неразрывности, чем могла бы предполагать гипотеза о завершении «холодной войны». Стоит, к примеру, отметить, что если зарождающийся в эпоху «холодной войны» страх перед ядерным оружием в романе выражен через драматическую синхронность двух «выстрелов, которые услышал весь мир» (испытание советской бомбы и удар Томпсона), то падение Берлинской стены — равнозначно символичное завершение «холодной войны» — в «Подземном мире» почти отсутствует. Вместо этого Делилло предлагает порой метафорические, порой буквальные проблески нарастающей взаимосвязи социальных и экономических отношений в условиях мировой экономики.

Таким образом, «Подземный мир» раз за разом исследует, как в послевоенный период «все технологии привязываются к бомбе» (U, 467), подключаясь к скрытым токам, соединяющим гражданское и военное «железо». Главка под названием «8 октября 1957» останавливается не просто на футуристическом языке, который разделяют бренды и оружие, но также на тревожном физическом сходстве между предметами из домашней жизни и сферы военного производства: юный Эрик мастурбирует в презерватив, «потому что у него было такое же блестящее металлическое мерцание, как у его любимой системы вооружения» (U, 514); матери Эрика не нравится одна из ее формочек для желе из-за того, что она была «похожа на что-то вроде управляемой ракеты» (U, 515); батон хлеба у нее «белый, как стронций» (U, 516), а пылесос — «в форме спутника» (U, 520).

В момент озарения системный аналитик Мэтт Шей, участвующий в создании бомбы, проникает в суть этих взаимосвязанных систем производства и потребления: «Он размышлял над своим параноидальным поведением на вчерашней вечеринке в честь боеголовки. Он чувствовал, что перед ним промелькнула какая-то ужасающая система связей, где нельзя отличить одно от другого — банку с консервированным супом от заложенной в машину бомбы — потому что они изготовлены одинаковым способом одними и теми же людьми и в конечном счете соотносятся с одной и той же вещью» (U, 446).

Во Вьетнаме Мэтта настигает еще одно прозрение, когда он замечает, что «баллоны [с агентом «Оранж»] напоминали жестянки с замороженным соком Minute Maid, увеличенные безумными стараниями Управления ядерного оружия» (U, 463). То, что поначалу кажется всего лишь видимым сходством, порождением одурманенного сознания, годы спустя становится мучительным нравственным вопросом, заявляющим о себе, когда Мэтт ждет восхода в пустыне, раздумывая об уходе с работы, связанной с бомбой: «Как уловить разницу между апельсиновым соком и агентом «Оранж», если одна и та же огромная система связывает их на уровнях, недоступных нашему пониманию?» (U, 465). Мэтт начинает понимать, что «все в конце концов связано, или только кажется, что связано, или кажется лишь потому, что так и есть на самом деле» (U, 465). Он проникает в глубоко лежащие связи между не связанными, на первый взгляд, друг с другом сферами экономики, «недоступные нашему пониманию», при помощи ряда вербальных и визуальных ассоциаций. Подсознательное ощущение Мэтта, что «все сходится в какой-то неизвестной точке» (U, 408) далеко от преувеличенно конспирологических разоблачений преступных действий и тайных взаимных интересов экономики военного и мирного времени». Далеко эго ощущение и от традиционной формы системного анализа, усвоенной Мэттом во время учебы, ибо в условиях глубокого проникновения логики рынка во все сферы общественной жизни выделить автономные системы невозможно.[530]

Хотя силовое поле военно-промышленного комплекса и не изображено в «Подземном мире» во всех подробностях, его метафорические точки схождения предлагают альтернативную и лежащую на уровне подтекста историю возникновения глобализованной экономики в отличие от очевидного интереса романа к окончанию «холодной войны». Список брендов и пересекающихся деловых интересов начинается с происходившего в 1950-х годах эпизода с «раскрашиванием в полоску» машины в подворотне и заканчивается сложной транснациональной операцией, которую Виктор Мальцев проворачивает в 1990-х для того, чтобы избавиться от токсичных отходов, используя переделанное ядерное оружие: ««Чайка» связана с государственным комплексом вооружений, с лабораториями, где ведутся работы над бомбой, и судостроением» (U, 788). Непрерывное присутствие этих форм взаимосвязи на протяжении всего времени, охваченного романом, указывает на то, что открытая идеологическая борьба, которая велась в эпоху «холодной войны», была всего лишь неким вставным номером по отношению к тому, что было — и остается — в буквальном смысле бизнесом несмотря ни на что.

Дата добавления: 2015-05-09