Культура как творчество

В. Л. Рабинович

Фундаментальные проблемы культурологии: В 4 т. Том I: Теория культуры /

отв. ред. Дм. Спивак. - СПб.: Алетейя, 2008, с. 242-250

Когда я посылаю по электронной почте сообщение, например в США, то посылаю я его сегодня, а там еще вчера, по причине вращения земли вокруг сами знаете чего, поскольку солнце до сих пор всходит на востоке. И почти тут же адресат получает мое сообщение. И следовательно, получает его вчера, хотя послал я его сегодня. Современные скорости — электронные скорости — действительно, с одной стороны, как бы обгоняют время, а с другой — возвращают его же назад.

Вчера — сегодня — Вчера...

Так происходит почти одномоментное свершение времен: прошлого и настоящего. Будущего... Такое вынуждает нас совершенно по-иному посмотреть на течение времени, когда не понятно, где прошлое, а где настоящее, где сей миг, а где завтра.

Здесь уместно вспомнить темпорологию Августина, который считал, что нет ни прошлого, ни настоящего, ни будущего (хотя и то, и другое, и третье было, и библейское время это с особой силой подчеркивало), а есть настоящее прошедшего, настоящее будущего и настоящее настоящего, то есть многократно усиленное настоящее, как бы его вторая и третья производные. Пылко переживаемое настоящее. То есть все времена свершаются в «акмеистически» полнобытийственном миге. Примерно так у Августина.

Далее. Время — это такая материя, о которой можно говорить бесконечно, и каждый раз обязательно будет что-то новенькое, а даже если и старое, то оно будет делать вид, что оно новое, так как все равно не скажешь теми же словами, которыми это было сказано ранее. Короче говоря, разговор о времени — это все равно что разговор о поэзии, театре или медицине, когда каждый думает, что и он в этих делах что-то понимает. Вот и я из их числа.

И еще. Когда мы говорим о времени, мы всегда говорим о себе. Человек конечен, и каждый проживает свое детство, свое отрочество, свою юность, свою зрелость, свою... старость, и в этом отношении этот каждый инвариантен любому другому человеку. Тем самым мое детство неизбывно во мне, потому что оно во мне, и тем самым выстроило меня самого как все иные времена, поэтому я сразу пребываю во всех временах. Все эти времена и есть всегда-данность во мне. Ведь я всегда есть со своим прошлым, настоящим и будущим. Я проживаю свое детство, причем каждую минуту проживаю в форме памяти о нем и в последействиях его же, когда мое детство и в моей зрелости тоже существует. Каждый человек — конечная, но и развивающаяся субстанция. Но развивающаяся двувекторно: в топике припоминания, но и в утопическом предвидении, в мечте о завтрашнем дне. Это и есть модус личного существования — при сохранности своей неизбывной константности, но и всенепременной изменчивости. А это и есть алгоритм личности. В этой бивалентности мы и пребываем, как бы окорачивая время, приводя его к некоторой константной точке. Но и... «Время, вперед!», как сказал Катаев в одноименном произведении о временах, когда все куда-то спешили. Так и хочется сказать словами поэта Уткина: «Ведь за вами же не гонятся, // Так немножечко назад». В этом противоречии, собственно, и коренится наша устойчивость. Время вовне конгениально времени во мне.

Какое время на дворе — Таков мессия, —
сказал Вознесенский.

На дворе европейские средние века. А эти века обращались со временем особым образом. Здесь я не буду отсылать к Вечности с погружением каждого мига в эту самую Вечность, к равномощности мига и вечности. Это завело бы нас слишком далеко. Остановлюсь лишь на медленном течении времени в Средние века, укорененном в рецептурном характере деятельности средневекового человека, суть которого состояла в формировании суммы приращений знаний или еще чего-нибудь — маленьких незаметных прибавок, которые тогда воспринимались как колоссальные революционные новшества. Но с точки зрения «Время, вперед!» эти приращения выглядят черепашьими шагами.

Следовательно, время анизотропно; и в этом смысле может двигаться с разной скоростью, хотя хронологически это будет одна и та же скорость. То же самое и личное время, которое конгениально общему времени. При этом каждый раз это личное время разное. Так же и время детства. Для нас это этап жизни, а для Алкуина (VIII век) его детство (как и его учеников) сохранно всю его жизнь.

Божья матерь держит на руках младенца с чертами взрослого человека, который как бы равен самому себе и в будущем, и в прошлом. То есть взрослый Иисус Христос, и при этом младенец.

* * *

А вот теперь не об этом. Но все же...

Это «Елка у Ивановых» Александра Введенского (1938 год; вероятно, по пятам только что ушедшего): «Володя Комаров (мальчик 25 лет. Стреляет себе в висок): Мама, не плачь. Засмейся. Вот я застрелился». «Петя Петров (мальчик 1 года): Ничего, ничего, мама. Жизнь пройдет быстро. Скоро все умрем». «Дуня Шустрова (девочка 82 лет): я умираю, сидя в кресле». «Миша Пестров (мальчик 76 лет): Хотел долголетия. Нет долголетия. (Умер)». «Нянька: Детские болезни, детские болезни. (Умирает.)»

Все — «девочки» и «мальчики». Независимо от паспортного возраста — в зеркале вечности... Время стянуто в мгновение, зыблемое на глади незыблемого вневремения.

Но бытийственный (рефлексивный) план зеркально гомологичен плану жизни — жизненному пути, состоящему из «дней без числа».

Образ тюрьмы, где свершаются все времена. И снова Введенский: «Я думал в тюрьме испытывать время. Я хотел предложить и даже предложил соседу по камере попробовать точно повторять предыдущий день, в тюрьме все способствовало этому, там не было событий. Но там было время. Наказание я получил тоже временем.
Наш календарь устроен так, что мы не ощущаем новизны каждой секунды. А в тюрьме эта новизна каждой секунды и в то же время ничтожность этой новизны стала мне ясной. Я не могу понять сейчас, если бы меня освободили двумя днями раньше или позже, была ли бы какая-нибудь разница. Становится непонятным, что значит раньше или позже, становится непонятным все».

Такая вот темпорология тюрьмы. Только одно настоящее (как у Августина) или... вечное? Настоящее в вечном? Сумма средневековых адекватностей «Я» и «я», а время движется. И каждый знает — куда... В случай смерти. В последнее событие.

* * *

Теперь я буду говорить о возможности нерефлексивного ощущения времени, его неосознаваемости. Речь пойдет об особого рода культуре, а именно о футуристической культуре — культуре русского авангарда, которая напрямую соотносится с Днем Ноль в днях божественного творения. До первого дня, когда Земля была «пуста» и «безвидна». К времени Ноль. Но это не просто Ноль, а пульсирующий Ноль, каждый раз отклоняющийся от самого себя и в себя же и погружающийся. Образно говоря, примерно так. Стрелки часов не движутся, а часы тикают. Вот что такое пульсирующий ноль. И этот ноль — авангардный, футуристический, похожий на ноль божественный — до первых семи дней творения. Футуристический ноль — проект Хлебникова и Крученых о создании звукобуквовидов, неких маленьких Вселенных. Подобие сети Интернет. С заглядом в будущее, откуда, собственно, и доносятся вести в форме «речевидов», которые одновременно и видны и слышны. И в этом смысле если речь — как бы знак течения времени, то взгляд — это взгляд остановившегося времени.

В житийном триптихе как бы свершаются три времени: настоящее, прошедшее, будущее. Потому что наш взгляд схватывает все разнородные и разновременные события сразу. А чтение таково, что оно длится от буквы к букве, от слова к слову: до точки и после точки и т. д. Таким образом, «вид» как бы свершает времена и представляет два способа контакта с действительностью: словесный (графический) и голосовой (речевой). (Пока речь идет о речи, а не о языке еще.) Мир внерефлексивных событий.

Мы все время возвращаемся к футуристическому проекту. Но и к наивному видению тоже. Да и к массовой культуре тоже. И в ней останавливается время. Но с возвратом к нулевому дню, где время еще не началось и никогда не должно было бы начаться, хотя все время начинается, все время при начале — в пафосе нескончаемых начинаний. Но начинаний порождающих.

В старом переводе Библии читаем: «они искали его убить». Искали его не для того, чтобы убить, а напрямую: искали — убить. Это нормально для старого образа речи. Это и сейчас существует. Любовь к родительному падежу (с еврейским акцентом) — фундаментальная вещь. Потому что это порождающий момент. И футуризм — порождающ. В этом все дело. Раз он порождающ, то относится и к времени до рождения, и к времени после рождения, и к времени в момент рождения. Всегда вот-вот и только-только. Сейчас. Но не просто сейчас и теперь (здесь и теперь, a in statu nascendi — в момент образования материи. И никогда in Statu finale. И в этом смысле пара Хлебников (духословие) и Крученых (вещесловие) — особенная пара: если Хлебников — Дон Кихот, то Крученых Санчо Панса. Ни один из них не бывает друг без друга. Андрогинный Санчехот. Как Фаустофель, например. Нет Фауста, и нет Мефистофеля. А есть Фаустофель.
А теперь попробую ответить на вопрос: возможна ли нерефлексивная культура?

Ответить отрицательно означает присоединиться к философской обыденке: культура знакова, символична, рефлексивна! Многажды в себе самой взаимно переотражена. Ни словечка в простоте.

Но... «Да будет свет!» И свет — стал. Сказано — сделано. Ни зазора, ни щелочки. До-сло-вие дословности. Пришел и говорю (=делаю) впервые-бытие. Но так, что каждый фрагмент бытия - все бытие. Как свершенное — совершенное. («И это хорошо!») Как есть и что есть: ни лучше, ни хуже. И потому хорошо. И что уж тут мудрить? Равномощно. Самодостаточно. «А=А». Нерефлексивно № 1. И так все шесть дней.

А на Седьмой день (длящийся и поныне) начались мудрствования непростоты, томящиеся по простоте словотворения словом творящим и словом творимым купно в виду эдемского простодушия. В одиночестве и на миру.

Послать бы все символы к чертям! За окоем и в тартарары...

Но мысль дает этой страсти окорот. И она же — эта самая мысль — приводит к буквозвуко-виду в его внутреннеречевой набарматываемости — к началу миротворения № 2.

Слово и вещь — диполь физически-физиологический, мыслечувствующий — несимвольной самодостаточной природы-породы, только себя и означающей. Такой вот дипольный момент. Это культура футуристического авангарда в его звуковой вещности (Хлебников — Крученых). Что было, то было. Что есть, то есть. И потому — будет. Всегда. И притом вне-рефлексивно. Вновь мир-впервые, но только № 2. Почти как № 1. Но почти потому, что хитро. В непростой простоте.

Но простая простота (не святая ли?) где-то рядом. Неподалеку. А может быть, в них самих — наших филологических хитрованах?

И верно. Вот они все тут: наивняки-простецы Анри Руссо и Нико Пиросманашвили, Михаил Ларионов и Наталия Гончарова, Хлебников и все тот же Крученых... Как видят, так и рисуют. Как слышат, так и говорят. Просто по простоте, но и... просто так. Как бог на душу... Как тогда — в предтворческом (и потому собственно творческом!) дословном до-сло-вии. Но и... трактатно, манифестно. Заумно, и потому — учено. (А творение № 1 обходилось и без. А здесь может без, а может и с... Всяко!) Наивно-авангардно. Индивидно, но и... артельно.

Коллективно. Массово и поп-артно. На сцене и в зале. В эфире: с голоса на слух. Но и с листа — в читательские подсознания ради немедленного осуществления тайных чаяний — нерефлексивных, физически физиологичных. Почти. От индивидуальных миров словозвукоделания к массовой культуре шумопроизводства. Это еще один поворот в нашей теме.

Но... Эдем в виду не-Эдема. Нескончаемые начинания миротворений в виду завершенности произведений в текстах; наивновидение (N-видение. — А. Н. Рылева) в виду художественных (изобразительных) перспектив художников-профессионалов, китчевиков на продажу, аутсайдеров, детских простодуший; великие вокалисты, академические и фольклорные ансамбли в виду графоманов, самодеятельных коллективов, эстрадных безвкусий... И тогда вновь к рефлексиям и символам культуры? Только теперь уже через социальные препоны-барьеры. И тогда уже несимволическое и нерефлексивное трансформируется во внесимволическое и внерефлексивное.
Это и есть мир не столько впервые, сколько внулевые - в извечном детском удивлении перед обыденным. При начале и при завершении сразу.

И наконец: интенсивное изучение наивного видения — характерная примета нынешнего философствования, ориентированного на культуру.

Дата добавления: 2015-05-10