Мертвые говорят 1 страница

Я стоял на кухне рядом с холодильником, когда это случилось.

Висевший на стене возле холодильника теле­фон зазвонил, и я пошел снять трубку, когда из морозильной камеры вдруг стали с хлюпаньем выскакивать кубики льда, и я подумал, что это странно. Потом сама собой приоткрылась дверца посудного шкафа, выставив напоказ расставлен­ные внутри тарелки, и лампочка под потолком засветилась ярче. Викторина, которую показыва­ли по стоявшему на кухонном столе телевизору, вдруг прервалась, на экране замелькали цветные полосы, раздался пронзительный писк, а потом на секунду, не больше, мелькнул ведущий программы новостей на фоне карты Исландии. Я сказал в трубку «Алло», но мне никто не ответил, и тут-то произошла вспышка. Пластмассовая чашка с ро­жицами Симпсонов из «Бургер-Кинга» расплави­лась и растеклась по столу, черный пластмассо­вый корпус телевизора обмяк и расплылся. Я по­смотрел на свою руку и увидел, что телефон раскис в моей ладони и кожа прилипла к нему, как полоски тонко раскатанного теста. Затем по­следовал толчок. Осколки кухонного окна полете­ли внутрь, ослепительно сверкая, как блестки на рождественской елке, миксер разбился, ударив­шись о стену, желтые бумажки-памятки, прилеп­ленные к холодильнику, вспыхнули, и я умер.

-----------------------------

Мне делали прическу, когда это случилось.

Между мной и стеклянной витриной затесался угол, и я увидела вспышку в зеркале. Одна из де­вушек, сидевших ближе к стеклу, Саша, уронила чашку с кофе, заслонила лицо рукой и пронзи­тельно вскрикнула, остальные девушки броси­лись на пол, но я словно оцепенела и могла только наблюдать за происходящим. Как и многие, я ре­шила, что вспышка — это молния, хотя и знала, что никакой молнии не может быть, потому что день стоял солнечный. Я как раз думала об этом, когда увидела, как фиговое деревце в горшке воз­ле витрины зашелестело и вспыхнуло, а пирами­да пластмассовых бутылок с шампунем «Видал Сассун» рядом с кассой расплавилась и потекла по стойке на пол. Сработали противопожарные распылители и окатили комнату настоящим дож­дем, струи которого тут же превращались в пар; это длилось примерно секунду, а потом раздался взрыв; взрывная волна выдавила оконные стекла, швырнула внутрь желтый «корвет» и пылающих прохожих, впечатав их в заднюю стену, где на­ходились умывальники. Я не помню звука, но,

-----------------------------

должно быть, были еще звуки после того, как Саша вскрикнула. Помню коричневую накидку из полиэтилена, растекшуюся по скелету Лоры, как сыр по гамбургеру; помню запах горящих волос — по всей видимости, моих — и падающие на меня куски шлакобетона, так что в конце концов я погибла именно под обрушившейся стеной, а не от жара тепловой волны.

-----------------------------

Я стоял в час пик в автомобильной пробке на средней из трех скоростных полос на выезде из города, когда это случилось.

Радио у меня было включено, и я крутил ручку УКВ-диапазона, когда сигнал вдруг пропал, и я решил, что радио сломалось, но все равно продолжал перебирать кнопки настройки, скло­нившись к приборной доске. В этот момент машины вокруг меня вдруг загудели, а одна, вы­скочив с правой полосы, помчалась по разде­лительной. Женский голос по радио стал расска­зывать о событиях «стратегической важности» на Баффиновой Земле и в северной Миннесоте, и тут-то произошла вспышка-, она беззвучно дли­лась всего мгновение, но глазам снова пришлось привыкать к нормальному освещению, как когда выключают свет в солярии. Когда мои глаза при­выкли к свету, откидной верх «мазды», стоявшей за две машины передо мной, полыхал, кедры по обе стороны дороги и покрышки всех машин ды­мились и горели, и у меня даже не было времени пригнуться, когда до нас докатилась взрывная волна, и все машины разом подскочили, как

-----------------------------

бутылки на столе, по которому грохнул кулаком пьяный, и кофе из стаканчика выплеснулся и с шипением растекся по лобовому стеклу. В этот момент моя машина подпрыгнула как мячик и, приземлившись, врезалась в задний бампер горящей «акуры», лобовое стекло разлетелось вдребезги. Звук? Я бы сказал — рев; все произо­шло так быстро. Окна моей машины были от­крыты, мне был хорошо виден центр города, и тут налетел ураган — двое мотоциклистов про­плыли по воздуху, как надутые гелием шары, мелькнула телефонная будка, обломки машин, ветви деревьев; помню маленькую «мицубиси», мертвую молодую женщину за рулем: на неесте­ственно изогнутой, сломанной шее билась нитка жемчуга, волос на голове не осталось, портфель вывалился из окна. Я помню все это в мельчай­ших деталях. Помню, что дышать было тяжело, как в сауне. И я помню, как бампер трейлерного тягача врезался в мою машину, хрустнула крыша, и я умер.

-----------------------------

Я была в торговом центре, когда это случилось.

Я шла по главной галерее с двумя ребятишка­ми, которые ныли, прося вернуться, чтобы по­смотреть зверушек в зоомагазине, но у меня накопилось столько дел на вторую половину дня, что это было ну никак невозможно. Эми тянула меня за рукав, и я уже собиралась прикрикнуть на нее, когда произошла вспышка, и мы все разом посмотрели на стеклянную крышу над нами — глупо, конечно,— где декоративные воз­душные змеи вспыхнули, как «прокладки», а стек­ло и металлоконструкции начали оседать. По­мню, я обрадовалась, что мы находимся в самых глубинах центра и избежим прямого воздей­ствия взрывной и тепловой волны. Удивительно, сколько всего успевает передумать человек за та­кое короткое время,— в небе как раз пролетал самолет, и только по чистой случайности мы успели заметить, как он кувыркается и падает, вроде брошенной капризным ребенком игруш­ки. «Ложитесь!» — завопила я детям, но они, остолбенев, смотрели на пылающее небо, тогда я дернула за их курточки, и оба сели на попу как

-----------------------------

раз в тот момент, когда нас настигла взрывная волна. Верхний уровень галереи разлетелся, буд­то раскрошили большой ломоть хлеба, и солнце почти скрылось от нас. Помню, как на нас пада­ли товары из расположенных на верхнем уровне секций: ботинки, туфли, столы, кофеварки и сви­тера, будто кто-то высыпал их из мешка, а серые облака пыли из эпицентра окончательно скрыли видимую часть неба, и нас запорошило, словно торт сахарной пудрой, чем-то серым. Послы­шался оглушительный грохот, как от водопада, и начали рушиться бетонные перекрытия; тогда я постаралась притянуть к себе детей и увернуть­ся от низвергающихся балок, но они падали со всех сторон, и стоял дикий грохот, и стало почти совсем темно, потому что в воздухе повисло гус­тое облако пыли из одежды, печенья, ценников, окровавленных осколков стекла, так что сделать что-либо было трудно. И тут из воздуха словно выкачали весь кислород, и дышать стало не­возможно. Так что в конце концов я умерла от удушья.

-----------------------------

Когда это случилось, я был в офисе, рабочий день подходил к концу, и все уже собирались по домам.

Сидевшая за соседним столом Эллен стала ворчать, что компьютеры снова зависли, я по­смотрел на свой монитор — он тоже был пуст. Я встал, чтобы подойти к столу Эллен, а она как раз звала Рики, нашего компьютерщика, когда что-то случилось с электричеством, и мы, остав­шись без света, принялись недоуменно перегля­дываться — тогда-то и произошла вспышка: титаново-белый свет, как из ксерокса, работающего с открытой крышкой. Свет падал сквозь главные окна, ближе к столовой, и я увидел Брента и Трейси, они шли в нашу сторону, светясь крас­ным, потому что световые лучи и гамма-излуче­ние пронизывали их тела, высвечивая их изнут­ри, как эмбрионов во время аборта. Сразу после вспышки света Трейси упала на колени, а Брент повалился в ближайшее кресло. Мы с Эллен как раз бросились к ним, когда накатилась взрывная волна — словно прорвало плотину,— выбив все стекла, потянула Брента, Трейси и всю офисную

-----------------------------

мебель в окно на противоположной стене зда­ния, выходящее на служебную стоянку. Меня тоже поволокло в ту сторону, и я схватился за звукоотражатель, который почернел и дымился, и помню, как главный компьютер, покачиваясь, стоял на краю зияющего оконного провала, словно раздумывая, прыгать ему или нет, и нако­нец упал, увлекая за собой спутанные провода. Помню, как Трейси пыталась уцепиться за меня, борясь с вихрем, который утягивал ее за собой: кровь текла у нее из ушей, волосы отлетели на­зад, бутылка «Жидкой Бумаги» разбилась о ее че­реп, и помню, что я дотянулся до ее руки, прежде чем нас выдуло из здания и мы погибли вместе. Где-то в воздухе, не долетев до земли.

-----------------------------

Нас больше с вами нет.

Теперь все уже давно прошло. Пожалуйста, переведите дыхание, потому что дыхание — это то, что нужно вам,— кислород, свет и вода. И вре­мя. Вам, но не нам. Нас более нет рядом с вами. Мы больше не принадлежим к миру живых. Теперь рядом с нами птицы — вот куда они уле­тели. И рыбы в море, и растения, и все дивные твари Божьи.

Здесь прохладнее и тише. И мы уже не те души; теперь мы глядим на вещи иначе. Потому что было время, когда мы были готовы к худше­му. Но ведь потом худшее и случилось, разве нет? И нас уже больше ничем не удивишь.

ГЕТТИСБЕРГ

Мы с твоей матерью проводили медовый месяц как бродяги, колеся на раздолбанном «монте-карло» образца 1978 года, взятом напрокат. Мы останавливались в грязных, сомнительных моте­лях по всем Аппалачам и воображали себя пре­ступниками, погрязшими в мире преступности,— мы удерживали в заложниках искусственные спутники, проворачивали религиозные телеафе­ры и спускались по стеклянному фасаду «Дворца Цезаря» с адидасовскими сумками, набитыми похищенными бриллиантами. В Северной Каро­лине мы купили пистолет и палили по дорож­ным знакам; мы отказались от ванн и душей, прыская под мышки «Этернити» Кельвина Кляйна, мы проигрывали деньги в церковных лотереях и поедали зубатку, зажаренную в кипящем жире. Это были десять дней, когда не надо было быть собой, когда можно было побыть невидимыми и свободными,— десять дней надежды на то, что ребячливость нашего поведения уравновесит взрослый факт нашего брака.

-----------------------------

Ты была зачата в любви в дешевом мотеле в один из тех первых дней. В нашу брачную ночь твоя мать решила отказаться от контрацептивов и немедля зачать дитя. В ту первую ночь, где-то в одном из мотелей Западной Вирджинии, она приказала мне не задергивать занавески, пока мы вершили обряд нашей любви, после чего она рассказала мне о своем первом детском сексуаль­ном опыте — о том, как однажды утром, во время семейной поездки в Диснейленд, она заглянула в окошко метельного номера на втором этаже и увидела, как двое молодоженов занимаются любовью: женщина сидела верхом на мужчине, откинувшись на руки, выгнув спину, и ее груди подпрыгивали высоко-высоко. В самый разгар этой откровенной сцены твоя мать вдруг услы­шала гудок отцовской машины, и ей пришлось спуститься. Но что-то заставило их задержаться, и твоя мать снова прошмыгнула на второй этаж — вот только занавески на окне, в которое она подглядывала, были уже задернуты, а на стекле она увидела маленькую Счастливую Рожи­цу, нацарапанную бриллиантом обручального колечка.

-----------------------------

В тот медовый месяц мы заехали и в Геттис­берг — место, которое я всегда хотел посетить, но которое совсем не тронуло твою мать, она, на­дувшись, бродила по бесчисленным сувенирным лавкам, а я гулял среди памятников и по клад­бищу, размышляя о прошлом, о войне, о том, как странно течет время, и об уважении к пре­красным идеям. Настрой у меня был возвышен­ный; думается мне, твоей матери не хотелось, чтобы настроение этой недели было затуманено чем-то большим, чем наше собственное малень­кое счастье.

Вернувшись в машину, я увидел, что твоя мать купила тебе расписной кукольный домик, кото­рый ты так любишь,— старинный городской особняк, и обстановку к нему, и тряпичных кукол, которым предназначалось жить в нем. Думаю, она уже тогда знала, что беременна то­бой.

-----------------------------

Что-то меня потянуло на воспоминания. Ты уж меня прости. Настроение у меня переменчивое, как погода. С неба разом капает дождь, сыплется град, светит солнце, а там, над горой Грауз, даже, кажется, идет снег. Небо просто никак не может решить, на чем остановиться.

Вот почему мои мысли и чувства тоже в пол­ном разброде: твоя мать оставила меня неделю назад и забрала тебя с собой.

Она звонит мне от своей матери, и мы разго­вариваем каждый день. Все лучше, чем ничего. Она говорит, что разлюбила меня. Говорит, что не может разобраться в себе. Говорит, что чув­ствует себя потерянной, вроде того как чувство­вала, когда была моложе.

Я сказал ей, что в молодости все чувствуют себя потерянными.

Но она говорит, что это другое. Что когда она была моложе, то чувствовала себя потерянной по-своему. А теперь — просто потерянной, как все.

-----------------------------

Я спросил, а может, она была несчастлива, но она ответила, что дело не в счастье. Она говорит, что помнит еще одну вещь про свою моло­дость — что мир тогда был полон чудес, а жизнь казалась цепочкой волшебных мгновений, чере­дой одна за другой открывающихся тайн,— ей казалось, что она живет будто в трансе. Она вспо­минает, что чтобы почувствовать себя частью звездного неба, ей стоило всего лишь завести разговор о таких вещах, как жизнь, смерть или вселенная. А теперь она не знает, как вернуть обратно это волшебное чувство.

Я попросил ее подождать — сказал, что, мо­жет быть, причина вовсе не в этом.

Она сказала, что не хочет, чтобы мы превра­щались в гадких людей, которые делают друг другу гадости, потому что тогда нам не будет прощенья. Она старается говорить со мной от­важным, веселым голосом, но это всегда длится недолго. Она уверяет, что не может жить в браке без любви.

Я пробовал шутить с ней. Говорил, что в нача­ле любых отношений люди готовы каждые вы­ходные прыгать с «тарзанки», а через полгода они уже берут напрокат видеокассеты и поку­пают чипсы и попкорн, как и все на свете, а на следующий день даже не могут вспомнить, что за видео смотрели.

-----------------------------

Обычно мы разговариваем недолго. В какой-то момент она вешает трубку, и я снова остаюсь один, пытаясь понять, что она мне только что го­ворила. Пытаюсь сообразить, когда произошла в ней эта перемена. Я брожу по дому, но теперь это не имеет никакого смысла — лестницы кон­чаются ничем, комнаты стоят слепые, будто без окон. Случается, я расставляю по местам немно­гие твои оставшиеся игрушки, машинально наде­ваю наушники доставшегося тебе в «Макдональд­се» плейера. Иногда телефон звонит снова, иног­да оставляет меня в одиночестве на всю ночь.

Думая обо всем об этом, я сижу за кухонным столом в своем фланелевом халате и ем тосты с ореховым маслом. Иногда немецкая овчарка соседей лает, если ей что-нибудь примерещится, или какой-нибудь оболтус протарахтит на своем мотоцикле неподалеку по Лонгсдейл-авеню. Но в общем здесь тихо, в этой неприметной розово-серой коробке постройки 50-х, глядящей на огни кораблей в гавани и на высокие здания центра.

-----------------------------

Теперь хочу, чтобы ты знала: по натуре я нежный и ласковый, но мне всегда нелегко проявить это.

Когда я был моложе, я все время переживал, что могу остаться один — что никто не полюбит меня или я окажусь неспособен полюбить. Годы шли, и меня стали одолевать другие тревоги. Я начал переживать, что уже не способен на близкие отношения, на подлинное слияние душ. Мне казалось, что весь мир скрылся внутри теп­лого дома, ночью, и только я один остался сна­ружи, так что меня даже не видно, потому что кругом ночная тьма. Но теперь я попал в этот дом, а чувство не проходит.

Когда я сейчас сижу здесь один, во мне по­немногу воскресают все мои старые страхи — страхи, которые, как мне казалось, я, женившись, навсегда похоронил: страх одиночества; страх, что, многократно полюбив и разлюбив, человек делается невосприимчивым к любви; страх, что я так никогда и не полюблю по-настоящему; страх, что кто-нибудь влюбится в меня, станет совсем близким, узнает обо мне все, а потом

-----------------------------

возьмет и бросит; страх, что любовь имеет смысл только до определенной точки, после которой уже нет ничего несомненного.

Много лет я прожил в одиночестве, и жизнь казалась мне сносной. Но я знал, что, если по-на­стоящему не сближусь с кем-нибудь и не поде­люсь с ним своим чувством, жизнь моя не пойдет дальше определенной точки. Помню, я думал, что если мне не удастся хотя бы раз проникнуть в чужие мысли, увидеть мир чужими глазами, то меня просто разорвет на части.

-----------------------------

Звонит телефон. Это она. Я пересказываю ей мысль, которая у меня мелькнула. Я говорю ей о том, как странно, что мы заперты внутри наше­го тела на семьдесят с чем-то лет и ни разу за все это время не можем, ну, допустим, оставить наше тело в какой-нибудь пещере хотя бы на пять минут и эти пять минут парить в пространстве, освободившись от земных пут. Потом я рас­сказал ей о своих старых страхах. Что близость с другой душой — это минимально известное мне приближение к тому, чтобы покинуть свое тело.

В ответ она спросила, были ли мы когда-ни­будь близки. По-настоящему близки? Конечно, у нас было то, что обычно бывает во всех семь­ях,—наши тела со всеми их телесными жидко­стями, пятнами и подтеками, энциклопедическое знание болевых точек другого, знание затаенных школьных обид, кулинарных предпочтений и привычек в обращении с телевизионным пуль­том. И все же?..

И все же?

-----------------------------

И все же - отдавали ли мы себя друг дружке целиком и полностью? Знал ли каждый из нас в действительности, что это такое - поделиться с другим частицей самого себя? Представь, что в доме пожар и ты пытаешься спасти одну вещь - какую? Ты знаешь? Представь, что я тону и пытаюсь сохранить то единственное воспоми­нание, которое и есть я,- какое? Ты знаешь? Что любой ценой попытается сохранить каждый из нас? Ни ты, ни я не знаем ответа. После стольких лет мы все равно не знаем ответа.

-----------------------------

Ты родилась через десять месяцев после нашей свадьбы, куда позже положенного срока. И, едва ты родилась, наша жизнь, словно по мановению волшебной палочки, превратилась из безза­ботной бедности в борьбу за принадлежность к среднему классу. Одно из обстоятельств, свя­занных с появлением детей, о дочь моя, состоит в том, что даже самые беспутные нищие внезап­но обнаруживают, что живут в собственном доме. Родители начинают тайком совать вам деньги; незнакомые люди в аптечной очереди начинают от всей души рассказывать, как важен процесс роста, пока вы ждете, чтобы заплатить за молокоотсос. Все это быстро затягивает. Однако в конце концов именно вам приходится платить по закладным. Так общество потихоньку связыва­ет вас по рукам и ногам.

А теперь позволь рассказать еще немного о моей нынешней жизни — соберись с духом, по­тому что она отнюдь не ослепительна: я живу в разъездах. Работаю на средних размеров ком­пьютерную фирму, которая называется «Иммудин». Я отнюдь не высоколобый интеллектуал —

-----------------------------

просто молодой человек в костюме, который ездит на наводящей тоску обыкновенной машине, вечно торчит в аэропортах с чемоданом, полным брошюр, дискет, зубной пасты для курильщиков, а потом жует раздаваемые в самолете жареные орешки, сидя в перекондиционированном номере гостиницы перед телевизором, по которому де­монстрируют какую-нибудь ночную программу. Я чувствую себя героем анекдота, который мог бы рассказать лет десять назад. Но, как известно, жизнь рано или поздно загоняет тебя в ловушку.

Пока ты молод, тебе всегда кажется, что жизнь еще не началась, что «жизнь» запланиро­вана на следующую неделю, следующий месяц, следующий год, после каникул — когда-нибудь. Но вдруг ты понимаешь, что уже не молод, а за­планированная жизнь так и не наступила. И ты спрашиваешь себя: «Ладно, а как же тогда назы­вается то, что происходило со мной до сих пор,— эта интерлюдия, это лихорадочное безумие?»

-----------------------------

Еще один день: я небрит, немытые тарелки кис­нут в кухонной раковине, а моя рубашка пахнет, как спальня подростка. Во всем доме не нашлось ни одной чистой ложки, так что я ел творог пласт­массовым, под черепаху, рожком для обуви, кото­рый валялся рядом с кроватью,— таким образом, полагаю, я докатился до низшей точки своего падения.

Телевизор выключен; передо мной — кофей­ная кружка, полная отживших свой век фло­мастеров и блокнотов на пружинке, оставшихся после вечерних курсов аутотренинга, которые я посещал два года назад. За окном дождик капает на листья лаврового дерева. Еиядя в окно, я вспоминаю, как твоя мать однажды сидела на подоконнике, грызла печенье и разговари­вала с ласточками, гнездившимися под стропи­лами. Я вспоминаю, как однажды твоя мать в новогоднюю ночь танцевала с кухонным сту­лом, которому она дала прозвище «Отис». Все эти мелочи и заставляют нас любить людей

-----------------------------

и в то же время понимать, как мало мы их знаем.

Не знаю, за что полюбила меня твоя мать. Но что бы то ни было, этого оказалось недо­статочно, чтобы перевесить ее нынешние чув­ства.

-----------------------------

Я человек тихий, я склонен додумывать свои мысли про себя и по возможности не говорить лишнего. Но сейчас, по-моему, я слишком разго­ворился. Думаю, дело в том, что внутри у меня скопилось слишком много чувств, которые так и просятся наружу. При мысли об этом мне ста­новится легче, потому что едва ли не самой боль­шой моей заботой в последние годы было то, что я теряю способность чувствовать остро и ярко — так, как это было, когда я был моложе. Это пу­гает — осознавать, как твои эмоции отдаляются от тебя, а тебе все равно. Думается, по-настояще­му страшно именно то, что тебе все равно. Дума­ется, именно на это отреагировала твоя мать. Я отмечаю про себя, что надо поговорить с ней об этом.

-----------------------------

Телефонный звонок; я говорю твоей матери: «Я знаю, что в последнее время чувствовал мень­ше, но обещаю, что постараюсь чувствовать больше». Она смеется — не зло, искренне.

Я говорю: «Я знаю, что наша жизнь слишком стремительно и слишком необратимо преврати­лась в скуку — и что ни я, ни ты не были к этому готовы. Я никогда не думал, что в конце концов мы окажемся в пригороде, будем стричь лужайки и подвешивать качели. Никогда не думал, что буду приговорен к пожизненному заключению в какой-то дурацкой фирме. Но разве это не об­щий порядок вещей? Взрослая жизнь, зрелость, воспитание детей?»

Удар ниже пояса. Она говорит, что самое жес­токое по отношению к другому человеку — это притвориться, что любишь его сильнее, чем на самом деле. Трудно сказать, кого она имеет в виду, себя или меня. Я спрашиваю ее, и она гово­рит, что не знает.

-----------------------------

Она говорит: «Прости, но я просто разлюби­ла. Так уж вышло. Однажды я проснулась, и все ушло, и я испугалась, почувствовала, что лежу ря­дом с тобой, совершенно опустошенная, притво­ряясь „женой". Больше я так не могу. Я люблю тебя, но это не та любовь».

Я: Но я все еще люблю тебя. Она: Да? Правда? Я: Да.

Тогда она говорит: «Значит, я делаю тебе больно. Пожалуйста, перестань спрашивать меня обо всем этом».

-----------------------------

Почему так трудно быстро подвести черту под всем тем, что мы узнали, чему научились, живя на этой Земле? Почему я не могу просто сказать тебе: «Через десять минут тебя собьет автобус, так что давай-ка за эти десять минут поды­тожь побыстрее все, что узнала за свою жизнь».

Вполне вероятно, что лист останется чистым. И даже если ты сосредоточишься изо всех сил, он все равно, скорее всего, останется чистым. И все же в глубине души мы знаем, что самому велико­му и сокровенному мы научаемся, вдыхая воздух, глядя вокруг, чувствуя, снова и снова обретая и утрачивая любовь.

-----------------------------

Мать зашла навестить меня, и, пока она перемы­вает посуду, мы говорим. Ей все представляется не так, как мне. Она говорит, что твоя мать еще молода и спустя какое-то время все представится ей в ином свете. Надо просто потерпеть. Еще она говорит, что такое случается в большинстве се­мей и что это один из самых печальных момен­тов в жизни, но от этого не умирают. Я не спра­шиваю, откуда она это знает,— боюсь, ответ еще больше расстроит меня.

Она моет, трет, внося порядок в хаос. Она говорит: «Сначала любовь, потом утрата иллю­зий, а потом вся остальная жизнь».

Я говорю: «А как же быть с этой оставшейся жизнью, расскажи, что с ней делать».

А она говорит: «Остается дружба. Или по крайней мере привязанность. И чувство защи­щенности. А потом — сон».

-----------------------------

Я думаю про себя: откуда мы могли знать, что все так кончится? Что все сведется к этому? «О, Господи»,— говорю я.

А мама говорит: «Голубчик, Господь-то и за­ставляет нас держаться вместе, когда любви уже нет».

-----------------------------

Ты уже достаточно взрослая, и тебе уже нравится слушать разные истории, так что, детка, позволь мне рассказать одну историю. Позволь расска­зать историю о Геттисберге — городе медовых месяцев,— о человеке из Геттисберга, которому после битвы поручили убрать останки,— и вот, засучив рукава, он принялся подбирать тела уби­тых, складывая их штабелями, рыть бесконечные ряды могил, сооружать костры из искалеченных лошадей и искалеченных мулов, окруженный тучами мух, дыша парами крови и земли, зары­вая и откапывая, зарывая и откапывая разорван­ные на части тела,— и так день за днем, день за днем.

Он возвращается домой и, не в силах вымол­вить ни слова, садится у очага. Дочери окружают его, но мать говорит им: «Тише»,— и они замолка­ют. Они знают, что раньше отец был не такой. «Почему папа не хочет говорить?» — спрашивают они шепотом, и мать отвечает: «Не хочет, и все»; она и сама встревожена, но что она может ска­зать мужу?

-----------------------------

Она подгоняет дочерей, чтобы те поскорее шли спать,— их игрушки так и остаются лежать на полу,— а потом и сама отправляется на покой, но перед этим, оглянувшись на пороге, долго смотрит на мужа, который по-прежнему сидит у огня, по-прежнему молча.

Ночь проходит, и дети просыпаются. Они бе­гут вниз и слышат доносящееся со двора птичье пенье, чувствуют задувающий в окно ветерок и видят отца, уснувшего в кресле рядом с потух­шим очагом. Они рады, что он отдыхает, и идут завтракать. Только позже, затеяв игру, они пони­мают, что что-то не так, но не могут точно ска­зать что и, не придав этому особого значения, то и дело смеясь, тянутся к своим куклам, которые ровными штабелями сложены возле игрушечно­го домика.

-----------------------------

В ПУСТЫНЕ

Майклу Стайпу

Вы — первое поколение,

выросшее без религии

Округ Кларк, Невада

Округ Сан-Бернардино, Калифорния

Округ Риверсайд, Калифорния

Я ехал на юг из Лас-Вегаса в Шалм-Спрингс, и мне все время не давало покоя Ничто. Я не уставал поражаться огромности пейзажа — тому, какдалеко может простираться ничто,— сидя во взятой напрокат машине, одолевая: один за дру­гим спуски и подъемы пустыни Мюхаве, считая отметины, оставленные покрышками давно столк­нувшихся автомобилей на белом бетонном по­крытии Пятнадцатой магистрали, созерцая сразу за плотиной Гувера пожилую женщину в роскош­ном «линкольне», красившую губы, и мужчину за рулем, то и дело заходившегося кашлем.

-----------------------------

Дата добавления: 2015-05-08