Мертвые говорят 4 страница

-----------------------------

не подозревали. И возможно, эта другая жизнь более важна, чем та, что мы считали реальной,— дурацкий будничный мир, меблированный, душ­ный и пахнущий железом. Так что, может быть, именно из этих кратких безмолвных мгновений и состоит подлинная цепочка событий — исто­рия нашей жизни.

Я отвлекаюсь. Я — человек; я — в ловушке у вре­мени. Я просто не могу поверить, что история Лори обрывается — что она никогда не закон­чится — что я никогда не узнаю ее конца и что то последнее краткое мгновение, которое связывает все воедино, никогда не наступит. Я думаю о ней так часто — думаю, счастлива ли она или страда­ет. Я гадаю, какого у нее сейчас цвета волосы,— о чем она разговаривает с друзьями, которыми обзавелась заново,— влюблялась ли она за это время, и даже о том, что она ест на завтрак. Обо всем.

Мне хочется сказать ей, что она добрая. Хо­чется сказать, что она хорошая. Сказать, что Бог тоже добрый и что нас окружает красота — и что мир познаваем. Мне хочется, чтобы она пришла навестить меня.

-----------------------------

Возле Сквомиш по-прежнему горел огонь и шел дождь — дождь, который никогда не прекратится, огонь, который никогда не погаснет. Такой жар­кий огонь, что забываешь о дожде. Я думал о пер­вопроходцах, которые явились сюда задолго до меня, открыли этот мир, который и по сей день сохраняет свою новизну,— как они прокладывали железные дороги по дну девственных каньонов; перекидывали мосты через реки, текущие из не­ведомых истоков; противостояли лесным по­жарам, неподвижно лежа в болотах и дыша дым­ным воздухом через полые тростинки.

Я дошел под дождем по дороге до закрытой заправочной станции и позвонил домой из авто­мата. Мне удалось застать Брента. Я рассказал ему о своих неудачных поисках Лори. Наверное, голос мой звучал измученным, упавшим и груст­ным.

Брент ответил, что тоже постоянно думает о Лори. «Знаешь,— сказал он,— мне часто снится, что мы друзья, как раньше. Может быть, это все, что нам дано. Я научился обходиться этим».

-----------------------------

Я согласился и про себя подумал, каким уди­вительным убежищем могут служить сны.

Брент сказал: «Вот ведь — человек все время пытается разобраться в своих снах. И мне при­шло в голову: почему бы не попробовать что-ни­будь другое? Почему бы не толковать свою по­вседневную жизнь так, словно она — это сон, а не наоборот? Скажи себе: „Вон самолет летит — что это значит?" Скажи себе: „В последнее время так дождливо — что это значит?" Скажи себе: „Сего­дня я решил, что нашел Лори, но оказалось, что это не она,— что это значит?" Мне кажется, так легче жить. Нет, правда».

-----------------------------

Я вернулся к огню, но подошел слишком близко, в волосы мне залетела искра, подожгла прядь, и запахло паленым. Этот запах напомнил мне о временах, когда Лори нарочно подожгла себе брови одноразовой зажигалкой, сидя за обеден­ным столом, незадолго до своего исчезновения.

Чего только нет в памяти: помню, как я смот­рел один старый фильм, в котором во время вой­ны над городом распылили усыпляющий газ. Когда люди проснулись, война уже кончилась. Иногда мне кажется, что стоит проснуться, и Лори окажется рядом, такая же, как всегда, и ничего из того, что случилось, не случится.

Порой, как я уже говорил, мне тоже снятся сны, в которых Лори в точности такая же, как прежде, мы по-дружески болтаем, и она меня смешит. Я знаю, что это всего лишь сон о дружбе, а не настоящая дружба,— но все равно люблю эти сны.

Два дня назад мне приснился пес Уолтер, он бродил по моему дому, стуча когтями, в поисках

-----------------------------

поживы, язык благодушно высовывался из пасти, а славная черная морда умильно светилась. А вчера мне приснилось, что я чуть не погиб,— я плыл сквозь лесные чащи водораздела за до­мом, в котором вырос, между высокими, как небо, деревьями, мимо буйной растительности, соображая, удастся ли мне выжить, если я остал­ся совсем один в лесу и вынужден буду питаться только лесной пищей. А под конец я словно всплыл в мир лужаек и домов — своего дома.

-----------------------------

Иногда я думаю — а что, если Лори умерла. Мне кажется, что смерть — это не просто когда чело­век умирает. Мне кажется, смерть — это потеря, которую уже никогда не воротишь, слова, кото­рые уже никогда не возьмешь назад, урон, кото­рый уже никогда не поправишь. Это отрицание всякой надежды на любовь в будущем. Может быть, Лори и умерла, но не для меня. Я просто не верю в это.

Я начал эту историю, рассказывая о последо­вательности жизненных событий, и полагаю, что лучше всего будет ее закончить тоже рассказом о последовательности. На ум мне приходят три эпизода из жизни Лори, вот я и расскажу о них здесь. А поскольку эпизоды эти относятся к про­шлому, а не к будущему,— что ж, это не значит, что история не может заканчиваться ими.

-----------------------------

Первый случай такой: одно из моих первых вос­поминаний относится к тому, как мы с Лори на­ткнулись на старушку, заблудившуюся на углу Кенвуд-роуд и Саусборо-драйв. Она все твердила, что только что была у своего врача и забыла у него в кабинете сумку с продуктами. Мы расте­рялись, потому что знали, что кроме жилых домов и пустырей вокруг на много миль ничего нет.

Мы отвели старушку к себе домой, и мама сразу поняла, что у нее старческое слабоумие, и позвонила куда следует. Лори сидела со ста­рушкой на заднем дворе и держала ее за руку, пока не приехала «скорая».

-----------------------------

Второй случай такой: однажды Лори ужасно понравилась история о принцессе, которая жила в замке. И вот она все время зазывала Брента, Уэнди и меня — разыгрывать эту историю в лесу за домом. Дело происходило следующим обра­зом: жившая в башне замка принцесса влюби­лась в странствующего принца из дальних стран. Ее отец, король, страшно разгневался. Он сгово­рился с ведьмой, которая приготовила для него напиток забвения. Король поднялся в башню к дочери и заставил ее выпить колдовской напи­ток. Он велел стражникам держать дочь за руки, пока сам силой вливал ей в рот злое зелье. Как только принцесса проглотила напиток, стражни­ки отпустили ее. Но едва они отступили от нее, принцесса бросилась к окну, выпрыгнула из него и разбилась насмерть, прежде чем напиток успел овладеть ее душой, прежде чем забыть свою любовь.

-----------------------------

Последний случай был такой: когда мы под­росли — Брент, Лори и я,— мы завели у себя ка­надских гусей. Лори таскала яйца из гнезд по берегам прудов на поле для гольфа; в обклеенной фольгой коробке из-под виски «Джонни Уокер» мы устроили инкубатор, подогреваемый сорока­ваттной лампочкой, и дважды в день перевора­чивали яйца, пока птенцы не проклевывались — событие, сопровождавшееся чудным писком, который звучал еще несколько упоительных ме­сяцев, пока не перерастал в клики взрослых гусей.

Гуси — замечательные домашние питомцы — любопытные, ласковые, преданные и ужасно со­образительные. И такие потешные в придачу. Они сидели рядом с нами на лужайке, пощипы­вая траву, пока мы Читали дешевые книжки в мягких обложках и поглаживали нежный се­рый пух у них на грудках. Очень часто они вытя­гивали свои все более длинные шеи, чтобы ущипнуть нас за уши и издать неокрепший под­ростковый крик в ненасытной жажде внимания.

-----------------------------

Это были наши летние друзья: они ковыляли за нами во время наших прогулок по окрестностям, дудели наподобие автомобильных рожков, шипе­ли на кошек и шустро сбегались к нам со всех сторон, стоило нам остановиться хоть на минут­ку. В непогожие дни они сидели в доме, как на насесте, на стуле перед пианино, а потом стрем­глав бросались обратно во двор и к пруду, остав­ляя за собой след травянистого помета. Столько труда, но и столько удовольствия!

Как бы там ни было, про канадских гусей можно с полным правом утверждать одно: они помнят вас ровно год и один день. Иначе говоря, каким бы космополитичным ни было их воспи­тание, все гуси неизбежно возвращаются в при­роду и забывают о семье, в которой они выросли; это печальная правда, которая окрашивает ваши отношения с ними. Но, как я уже сказал, они дей­ствительно помнят вас год и один день — на один день в году они возвращаются домой, толь­ко однажды.

Обычно это случается очень рано, на заре, когда вы еще глубоко спите. Вас будит знакомый звук — гусиный клич,— и вот вы всей семьей, все с заспанными глазами, бросаетесь во двор. Вы оглядываете пруд и лужайку и нигде не нахо­дите ни единого следа ваших старых друзей. Тогда вы смотрите вверх, на крышу — на самый ее конек. Там устроились ваши старые друзья, стоя на самой верхотуре, пухлые, как индейки, которых подают к столу в День Благодарения,

-----------------------------

счастливые, они трубят в трубы, извлекая их ра­достные звуки из глубины своих сердец,— давая вам знать, всего один раз, пока вы снизу машете им, что их любовь к вам сильнее тех сил миро­здания, которые разделяют вас, которые стирают лучшее, что в вас есть,— память о былом.

-----------------------------

ТЫСЯЧА ЛЕТ (Жизнь после Бога)

Как все дети из пригородов, мы купались по ве­черам в плавательных бассейнах, вода в которых была теплой, как кровь; в бассейнах такого же цвета, как Земля, если глядеть на нее из Космоса. Мы купались нагишом — сорвиголова Стейси с длинными соломенными волосами, точь-в-точь Барби из Малибу; молчаливый силач Марк; Крис­ти, вся в веснушках, рыжая и строчившая шут­ками как из пулемета; Джули — глас разума со «среднестатистическими пропорциями»; медово-бронзовый лодырь Дана, у которого все тело было сплошь покрыто загаром и водились подо­зрительно большие деньги, и, наконец, Тодд, скромник, всегда раздевавшийся последним, но даже и тогда стаскивавший плавки под водой. Мы плавали вот так, нагишом,— воображая себя эмбрионами, зародышами, и молчание наше на­рушало только глухое урчанье водяного фильтра. В головах не было никаких мыслей, мы плавали в теплых водах с закрытыми глазами, и различие между нашими телами и нашими умами оконча­тельно стиралось — промытое хлоркой и высве­ченное беспримесно синим светом прожекторов, установленных под трамплинами. Иногда мы

-----------------------------

брались за руки, образуя круг, как астронавты в открытом космосе; иногда, разобщенные в сво­ем эмбриональном оцепенении, мы сталкива­лись друг с другом в глубоком конце бассейна, как близнецы, не знающие даже, с кем им прихо­дится делить утробу.

Потом мы насухо вытирались и ехали в ма­шинах по дорогам, как резьба покрывавшим горы, на которых мы жили,— сквозь перелески, мимо участков, от бассейна к бассейну, от дома к дому, вверх по Сипресс-Боул, вниз к «Парк-Роял» и через мост Лайонс-Гейт,— причем само по себе бесконечное движение заменяло любую другую, более протяженную форму мысли. Мы включали радио, эфир был переполнен песнями о любви и рок-музыкой; мы верили рок-музыке, но, думается мне, не верили песням о любви — что тогда, что сейчас. Мы обитали в раю, поэтому любая дискуссия на трансцендентальные темы становилась бессмысленной. Политика, как нам казалось, существовала где-то в отелевизионенном зарайске; смерть была чем-то вроде перера­ботки вторсырья.

Жизнь была чарующей, но только без поли­тики и религии. Это была жизнь детей потом­ков первопроходцев — жизнь после Бога — жизнь, в которой спасение можно было обрести и на Земле, находящейся на краю небес. Наверное, это лучшее, на что мы может надеяться,— мирная жизнь, стирающая границы между реальной жиз­нью и жизнью сна,— и все же, говоря это, я не пе­рестаю сомневаться.

Думаю, что в какой-то момент все же насту­пила расплата. Думаю, ценой, которую мы запла­тили за нашу золотую жизнь, стала неспособ-

-----------------------------

ность окончательно поверить в любовь; вместо этого мы приобрели иронию, от которой увяда­ло все, чего бы мы ни коснулись. И мне кажется, что ирония и есть та цена, которую мы заплати­ли за потерю Бога.

Но тут я вспоминаю о том, что мы все же жи­вые существа и у нас бывают — должны быть — религиозные порывы, но только в какие же рас­селины и щели утекают эти порывы в мире без религии? Я думаю об этом каждый день. Иногда я думаю, что это — единственное, о чем мне во­обще следует думать.

-----------------------------

От прошлого июля историю с плавательными бассейнами отделяют полтора десятка лет. Имен­но в июле мой доктор прописал мне маленькие желтые таблетки. Сейчас на дворе январь.

Я переживал один из самых тяжелых перио­дов в своей жизни — по большей части это выра­жалось в депрессии и тревоге — не то чтобы мне просто «было грустно». Это было нечто большее. Никакая милая чепуха, вроде дружеских объятий или связки серебристых воздушных шаров, не могла излечить от приступов, снедавших меня на протяжении нескольких предыдущих лет. Ма­ленькие треугольные пилюли доктора Уоткина цвета детского куриного пюре существенно притупили мои ощущения — а мне только того и было надо.

Доктор Уоткин заверил меня, что эти таблет­ки чрезвычайно распространены и что большин­ству людей рано или поздно приходится к ним прибегать,— и я должен признать, что они сде­лали мой характер менее колючим. К тому же я стал намного более «симпатичным» человеком (многие из моих друзей и домочадцев не пре-

-----------------------------

минули отметить это). В виде дополнительного преимущества я стал работать более эффектив­но, словом, превратился в более производитель­ного члена общества. Полагаю, это было нечто вроде пластической операции на мозге.

-----------------------------

Что ж, о таблетках можно говорить долго. Но, может быть, вам тоже случалось принимать таб­летки, и, может быть, когда вы делали это, то в са­мой глубине души не знали, зачем делаете это, просто вы были довольны, что таблетки суще­ствуют и что их можно принимать. Нечто подоб­ное произошло и со мной.

Я рассказываю вам все это, сидя на земле в лесной чаще острова Ванкувер, в моей старой бойскаутской палатке, не использовавшейся мно­гие десятки лет. От ее клеенчатого пола слегка воняет холодильником, забитым просроченным йогуртом; руки мои прижимают к груди послед­нюю пачку сигарет; я сижу в пиджаке, галстуке и, чтобы согреться, кутаюсь в старое серое армей­ское одеяло. Я стараюсь, чтобы сигареты не от­сырели, потому что дождь то и дело заливает внутрь. Спускается ночь.

И как вы, возможно, догадались, одновремен­но происходят и другие вещи, о которых я здесь не говорю, потому что никак не могу собраться с духом. Пожалуйста, потерпите немного, не от­влекайтесь,— и я постараюсь рассказать вам еще.

-----------------------------

Пожалуй, я расскажу вам о том, как странствова­ли по жизни с тех пор мои приятели-эмбрио­ны — какими странными путями шла их жизнь. И хотя мы разошлись по тысяче разных тропи­нок, чтобы достичь своего, наши жизни, как ни странно, закончились в одном и том же несуще­ствующем месте.

Ну, во-первых, о Марке — силаче Марке, чело­веке, который, стоило ему захотеть, мог стереть вас в порошок,— два года назад ему поставили диагноз ВИЧ. Чувствует он себя пока вполне прилично — по-прежнему работает брокером в центре города,— но по очевидным причинам больше думает о Последних Вещах, чем боль­шинство людей. Дождливыми вечерами мы уст­раиваем ретро-коктейли («Формула Один», «Син­гапурский Слинг») в баре отеля «Сильвия», окна которого выходят на Английскую бухту.

Он рассматривает свою ситуацию своеобраз­но. «Если серьезно вдуматься, старик,— говорит он,— наши тела и сами не знают, где они начина­ются и где заканчиваются. Иммунная система не столько поддерживает твое здоровье, сколько очерчивает границы твоего тела. Теперь сквозь

-----------------------------

меня словно просверлили дырку, и мое тело запуталось, оно не знает, где я начинаюсь и где заканчиваюсь, и то, что снаружи, свободно про­сачивается внутрь. Представь себе швейцарский сыр: если дырки в нем станут слишком большими, то он перестанет быть швейцарским сыром — он попросту станет... ничем. Похоже, со мной про­исходит то же самое. Я становлюсь ничем. И да, это страшно».

Наши разговоры никогда не получаются лег­кими, но по мере того, как я — мы — становимся старше и старее, мы все понимаем, что наши разговоры неизбежны. Мы горим желанием по­делиться с другими своими чувствами. После определенного возраста искренность перестает отдавать порнографией. Как будто прохладца, которой была отмечена наша юность, это нечто вроде ретровируса, который в конечном счете опустошает тебя. Делает дырчатым.

-----------------------------

В другой вечер, за другими коктейлями, но все в том же баре «Сильвия», Стейси, ныне разведен­ная, тренер по аэробике и ассистентка адвоката, говорит мне:

— Нас научили верить, что наш мир лишен волшебства только потому, что он наш. Почему нам внушили, что волшебство — это нечто, что происходит не с нами, а где-то и с кем-то за три­девять земель? Почему они не могли просто ска­зать: «Ребята, все хорошо таким, какое оно есть. Так что впитывайте его каждой клеткой, пока можете».

На этом она допивает вторую порцию клюк­венного мартини («Крантини»). Стейси спилась. И еще взгляд у нее тяжелый, как у людей, кото­рые балуются кокаином. Это печалит меня, пото­му что она по-прежнему красавица и я люблю ее больше, чем большинство прочих людей в моей жизни. Но я знаю, что единственный путь, на ко­тором она может прикоснуться к волшебству, лежит через бутылку.

Однако, став старше, я понял, что ни я, ни кто-нибудь другой не смог бы ничего изменить, окажись он в положении Стейси. С течением

-----------------------------

времени вы начинаете понимать, как случается, что жизни людей складываются наперекосяк; научаетесь видеть все повороты сюжета и все со­блазны; до вас доходит, каким именно способом одни люди могут использовать других.

Блеск, окружавший телесную и моральную порчу, исчезает; знание уже не радует. Вы больше не хотите попусту тратить силы, и вот вместо этого вы учитесь терпимости, состраданию и любви — учитесь сохранять дистанцию,— как ни тяжело мне говорить это. Впрочем, и об осталь­ном мне тяжело говорить.

-----------------------------

Стейси тянет исповедаться. Она говорит: «Видишь ли, старик, между такими, как ты и я, и осталь­ным миром — огромная разница»,— и я спраши­ваю Стейси, в чем же она.

— Ну, ты ведь знаешь, что существует точка, которой достигаешь однажды... однажды, когда ты вдруг ломаешься и понимаешь, что остался совсем один и падаешь в пропасть.

— Конечно... но разве не со всеми так? — спрашиваю я.

И Стейси отвечает:

— Видишь ли, когда это происходит, рядом с большинством людей кто-то есть, поэтому из­гнание из Рая не так тяжело. Но ты и я, старик, мы — это совсем другое. Мы прошли через все это дело в одиночку. И теперь как острова.

Я не знаю, воспринимать это как комплимент или нет. А Стейси начинает сюсюкать, вспоминая Марка, к которому всегда испытывала неразде­ленное влечение:

— Ах, бедняжка Марки, он красивее нас всех вместе взятых, и, точно говорю, я жизнь бы отда­ла, только бы он прожил подольше и поукрашал

-----------------------------

бы мир еще несколько лет. Скажи честно, старик, ты бы ведь отдал все на свете, чтобы выглядеть как чиппендейловский танцор всего-то на каких-нибудь десять малюсеньких минуточек.

Тут она замечает, что ее стакан пуст, и вертит головой в поисках официанта. «И знаешь еще что? Марк ничего не сказал даже родителям. Он решил, что они его бросят».

Приносят новый «крантини», и я чувствую, что скоро мне придется выручать Стейси. А по­том как-то всплывает тема Бога. Стейси подни­мает на меня глаза — все еще такая красивая, но такая пьяная — и говорит: «Старик, Бог — это че­ловек, который впивается мне в шею в счастли­вую ночь. Бог — это голос в ночи, который я слы­шу, но до которого мне нет никакого дела, потому что я знаю, кто это. Ты меня слушаешь, старик?»

— Слушаю, Стейси,— отвечаю я. И я буду слу­шать дальше, хотя тот я, каким я был когда-то, сменил бы тему. Так уж случилось, что много лет назад большинство из нас порвало связь между любовью и сексом. А порванную, ее уже никогда не восстановишь.

-----------------------------

Джули оказалась более «нормальной», чем, ска­жем, Марк или Стейси. У нее двое детишек, живет она в Пембертон-Хайтс, в Северном Ванкувере, в таком очень типичном пригороде. У нее слав­ный муж, Саймон, и она вспоминает нашу юно­шескую пору, когда все мы были вместе, как какое-то опасное и прекрасное приключение — к счастью, далекое, как тигры в своем загоне в зоопарке.

— В последнее время я стараюсь измениться, старик,—говорит она мне, когда мы сидим на бетонных ступенях ее крыльца, попивая слабый кофе «Мистер Коффи».— Ты знаешь, ирония — это ад, из которого я пытаюсь бежать: обратить цинизм в веру, путаницу — в ясность, тревогу — в набожность. Но это трудно, потому что я стара­юсь быть искренней в жизни, и вот стоит мне включить телевизор и увидеть какого-нибудь телеведущего, и я сдаюсь. Слишком много деше­вых подделок! Все было бы куда яснее и проще, не будь кругом такого множества разрисованных знаменитостей. Ведь правда?

-----------------------------

Джули кричит сыновьям, чтобы те перестали драться из-за водяного пистолета (одновременно она подает реплику в сторону, сообщая мне их домашние прозвища — «Дэмьен» и «Сатана»), и наш разговор продолжается:

— Просто не обращай внимания на эту ме­люзгу.

-----------------------------

Иногда мы засиживаемся, если погода теплая, и город перед нами блестит, как позолота, а дю­жина подъемных кранов буквально на глазах меняют его очертания.

— Тысячу лет назад,— говорит Джули,— люди и думать не думали, что жизнь их детей будет хоть чем-то отличаться от их собственной. Теперь уже никто не спорит, что жизнь следую­щего поколения — черт побери, да просто жизнь на будущей неделе — в корне отличается от жиз­ни сегодня. И когда мы начали так думать? После какого изобретения? После телефона? После ма­шины? Почему так случилось? Я точно знаю, что ответ есть!

Мы продолжаем сидеть и разговаривать. Джу­ли напоминает мне про ночь, которую довелось пережить нам семерым в 1983 году:

— Ну, еще та ночь, когда мы пили лимонный джин и каждый украл по цветку с кладбища Уэст Ван и прикрепил себе в петлицу.

Полный провал в памяти. Не могу вспом­нить.

— Слушай, старик, не пялься так на меня — ты был не такой уж пьяный. Ты еще дал мне

-----------------------------

потрясающий совет там, в ресторане. Из-за этого совета я перешла в другую школу.

Я по-прежнему тупо смотрю на Джули:

— Извини.

— Но это просто ужас, старик. Ну вспомни. Марки шел без рубашки по Денман-стрит; Тодд, Дана и Кристи нарисовали себе поддельные татуировки.

— Уф, совсем память отшибло. Хоть убей. Джули овладевает навязчивая мысль — заста­вить меня вспомнить:

— В ресторане еще была такая жуткая корич­невая виниловая мебель в стиле семидесятых. А ты ел живую рыбу.

— Погоди! — кричу я.— Коричневая мебель в стиле семидесятых — я помню коричневую ме­бель.

— Слава тебе, Господи,— говорит Джули.— Я уж думала, что с ума сошла.

— Нет, погоди, вроде начинаю припоми­нать... цветы... рыба.— С ласковой помощью Джу­ли воспоминание о вечере удается вытянуть из памяти, как тонкую нить, дюйм за дюймом. В конце концов мне удается вспомнить все до мельчайших подробностей, но процесс оказыва­ется на удивление утомительным. Притихнув, мы сидим на теплых бетонных ступенях.— Так в чем там была суть? — спрашиваю я.

— Не помню,— отвечает Джули.

Оба мы слегка поражены, я даже больше, чем Джули, природой воспоминаний — тем, как они хранятся где-то в мозгу, но могут в любой мо­мент потеряться, или перепутаться, или Бог его знает что еще. Если бы Джули не сидела рядом и не сопровождала меня в воспоминаниях о том

-----------------------------

вечере, я сошел бы в могилу, так никогда и не вспомнив, что в моей жизни был такой волшеб­ный вечер. Тогда какой смысл был в том, чтобы прожить его? И поэтому мы оба сидим притих­нув.

Настанет время уезжать, и я буду уже заби­раться в машину в конце подъездной аллеи, где Саймон недавно посадил маленькие рододендро­ны. Джули скажет:

— Ну, до скорого, Джеймс Бонд. Возвращайся в свое холостяцкое Бэтменское Логово. Жаль, не могу тебя сопроводить.

Я задумываюсь над ее словами и отвечаю:

— Нет, этого не надо. Я бы отдал миллион долларов, чтобы остаться в этом доме с тобой и денек побыть Саймоном.

Джули помолчит, а потом скажет:

— Знаешь, это хорошая жизнь, старик, но я понемногу тоже начинаю чувствовать себя оди­нокой в этом доме. Не обманывайся.

Потом она чмокает меня в щеку, и я возвра­щаюсь в город.

-----------------------------

И вот я снова в промокшей маленькой палатке в дождливом лесу, где сгущается ночь. После того как дневной свет скрылся за обложившими небо тучами, похолодало, но не очень. Здесь никогда не бывает слишком холодно, а этот январь так и вообще выдался теплым. Батарейки моего фо­нарика сели; я плоховато подготовился к этой поездке — все делал в спешке — позже объясню почему. Я сижу и натягиваю сухие серые рабо­чие носки, которые купил на заправочной стан­ции в Данкане, и поедаю третью плитку «Кит Кэт». Теперь палатка слегка пахнет пасхальными яйцами.

Стоит, пожалуй, поведать вам и о трех других эмбрионах, вместе с которыми я плавал в бассей­нах моей юности. Но пока мне хочется сказать вам вот о чем: неделю назад я выбросил таблет­ки, которые дал мне доктор Уоткин. Теперь они погребены на городской свалке, уютно покоясь в коричневом пластмассовом пузырьке. Так что вы действительно слушаете меня. А не таблетки.

Просто чтобы вы не сомневались.

-----------------------------

Дана.

Из нас семерых Дана был самым великим экс­периментатором. Мы знали, что он занимается разными темными делишками, но в нашей ком­пании он старался вести себя «нормально» (опять это слово). Полагаю, что именно это при­влекало его в нас. И только много лет спустя я выяснил, какими именно темными делами он занимался.

Он привез меня в свою квартиру в Уэст-Энде на двадцать каком-то этаже бетонной «щепки» постройки шестидесятых и с покаянным видом показал мне кипу порножурналов с желтыми ли­пучими бумажками вместо закладок, сказав: «Смотри». Я посмотрел и увидел Дану, в возрасте от подросткового и старше, сплошь загорелого, делавшего что угодно и с кем угодно. Я букваль­но онемел. Ну что тут скажешь?

Потом он подвел меня к шкафу, где стояли пылесос и несколько коробок «Тайда». Из одной коробки Дана вытащил прозрачный полиэтиле­новый мешок чего-то, что явно не было «Тайдом». Потом прошел в ванную, высыпал и смыл содержимое, равное стоимости обучения пары

-----------------------------

близнецов в одном из элитных университетов Новой Англии.

После этого мы пошли в гостиную — там стояли мебель из магазина «ИКЕА» и модные электронные игрушки, прожженные сигаретами, выкурили напополам последнюю сигарету и по­смотрели на солнце, заливавшее серебристым светом парусные лодки в Английской бухте.

— Мне просто нужен был свидетель, вот и все,— сказал Дана.

— Тогда я — твой свидетель,— ответил я.

— Я изменился,— сказал он.

— Я рад,— сказал я.

Мы замолчали, потом неловко попрощались, я вышел из квартиры, и прошло несколько лет, прежде чем я снова встретил Дану. Это случилось на парковке возле супермаркета «Экономьте на еде» в торговом центре «Парк и Тилфорд». Дана загру­жал микроавтобус разными продуктами, а какая-то женщина пристегивала младенца к детскому сиденью, одновременно пытаясь угомонить ре­бенка постарше, стоявшего рядом.

Я подошел к нему и сказал:

— Дана! Давненько не виделись.

В его глазах я увидел страх. Женщина — его жена — бросила в нашу сторону любопытный взгляд, и Дана поспешно представил меня как «Старика»:

— Мы частенько вместе играли в футбол в школе.

Дата добавления: 2015-05-08