Философия и социология права 3 страница

Таким образом, во всем этом построении сказывается только неудовлетворенность научным знанием, но ему недостает понимания его истинного значения. Даже с психологической стороны и знание, и вера им очерчены неверно. Здесь мы имеем только симптом научного кризиса, но нет даже правильной формулировки того, в чем он заключается.

Нельзя, однако, не отметить, что и в среде наших мистиков намечается более определенная дифференциация между представителями различных тенденций, а вместе с тем и возможность развития для некоторых из них в другом, более благоприятном для науки, направлении. Довольно знаменательное явление в этом отношении представляет недавно вышедшая книга С.Н. Булгакова «Философия хозяйства»[17]. В ней автор делает решительный поворот в сторону признания ав-

тономии философии по отношению к религии, и таким образом он как бы возвращается к исходному пункту своего научного развития, хотя другим путем, и не отказываясь от своего раз приобретенного общего религиозно-философского мировоззрения. К сожалению, признание автономного значения за философией не дополняется в этой книге, как мы увидим ниже, признанием и автономного значения за наукой по отношению к философии. К тому же автономия философии для С.Н. Булгакова есть скорее известная тенденция мысли, чем необходимая основа философствования, так как изначально монистическая точка зрения, на которой он стоит, не допускает полного обоснования автономности какой-нибудь из областей человеческого духа. Только решительный, как методологический, так и особенно гносеологический, плюрализм может представить необходимые теоретические предпосылки для обоснования автономности каждого из проявлений человеческого духа; такой плюрализм, конечно, не исключает монизма в конечном синтезе. Но все эти и последующие критические замечания не касаются общего научного духа, проникающего книгу С.Н. Булгакова. По всему своему духу она все-таки научна, а не всенаучна, как книга Н. А. Бердяева.

III

Научный кризис особенно ярко проявляется в области социально-научного познания, которое интересует нас здесь специально, так как выяснение его логической и методологической природы составляет нашу главную задачу. Неудовлетворенность социально-научным знанием есть следствие полной неуверенности в его достоверности. В этой области как будто нет ничего объективного, прочно установленного, неопровержимо доказанного. Можно подумать, что все социально-научное знание состоит из ряда противоречивых мнений, теорий и построений. Каждому представляется сообразно со своим вкусом выбирать из них те, которые ему больше нравятся. Общего и объективного критерия для того, чтобы предпочесть ту или другую теорию, по-видимому, не существует. Многие даже прямо утверждают, что надо избрать себе какой-нибудь социальный идеал и сообразно с ним решать все социально-научные вопросы. В лучшем случае предлагают выбирать групповые идеалы или идеалы большинства. Но согласно с этим, часто уже прямо высказывается мнение, что не только нет, но и не может быть объективных истин в социальных науках, а существуют только истины групповые и классовые. Наконец, некоторые доходят до того, что серьезно классифицируют социально-научные истины по тем общественным группам, интересы которых они отражают, и говорят о буржуазной и пролетарской науках, о буржуазной и пролетарской точках зрения.

Это упадочное настроение в социальных науках наступило после периода сильного подъема в этой области знания. Еще сравнительно недавно казалось, что социальные науки вышли на путь прочных и бесспорных завоеваний. Подъем в развитии социально-научного знания начал обнаруживаться с половины прошлого столетия. Сперва на него оказали определяющее влияние успехи естественных наук; в частности, казалось, что новые открытия и новые теории биологии помогают разобраться в социальных явлениях и могут представить научную основу для их изучения и разработки. В социальном мире не только открывали борьбу за существование, естественный отбор, победу и переживание сильнейшего, приспособлено и т.д., но и считали, что эти начала определяют всю социальную жизнь и все социальное развитие. Сторонники этого направления утверждали, что они, наконец, открыли естественно-научные методы исследования социальных явлений. В действительности это не было открытием новых каких-то истинно на-

учных методов при исследовании социальных явлений, а довольно грубым и примитивным перенесением понятий, выработанных в одной научной области, в другую, ей чуждую область, т.е. перенесение естественно-научных понятий в социальные науки. Завершение это направление нашло в органической теории общества. Сторонники органической теории общества думали, что если бы удалось доказать, что общество есть организм, то социальные науки приводили бы к столь же точным и достоверным результатам, как естествознание. Но и они не решались просто отождествлять понятия общества и организма.и проводили между ними лишь аналогию. Конечно, все эти попытки приблизить понятие общества к понятию организма оканчивались неудачей. Теперь почти совсем исчез интерес к этим теориям. Однако самое это научное направление далеко еще не отвергнуто и не изжито. Правда, от грубого перенесения естественно-научных понятий в социальные науки серьезные ученые отказались. Но многие естественно-научные понятия продолжают оказывать методологически неправомерное влияние на образование социально-научных понятий. Так же точно и причинное объяснение социальных явлений часто неправильно понимается, а иногда даже смешивается c установлением каких-то «естественных» причин социального процесса. Значение этих методологических уклонений или неправомерных воздействий естествознания на социальные науки может быть выяснено только в связи с исследованием вопроса об образовании социально-научных понятий, а также при рассмотрении проблемы о применении причинного объяснения к социальным наукам.

Приблизительно одновременно с этим направлением в середине прошлого столетия зародилась и другая попытка научно-систематического объяснения социальных явлений – экономический материализм. Впрочем, распространение и признание экономический материализм получил несколько позже, именно только в последнюю четверть XIX столетия. В методологическом отношении экономический материализм стоит несравненно выше натуралистического направления в исследовании социальных явлений. Он стремится из недр социально-научного знания конструировать объяснение социального процесса и социального развития. Свои основные понятия экономический материализм берет из политической экономии, и, таким образом, оперирует по преимуществу с социально-научными понятиями. В общем он представляет из себя чисто социально-научное построение. Только в немногих случаях естественно-научные понятия играют в нем недолжную, методологически неправомерную роль. Эти формально-логические и методологические достоинства экономического материализма дополняются и достоинствами предметного характера. Он впервые обратил внимание на многие социальные явления и отношения; им раньше не придавали значения и потому не замечали их. Благодаря его освещению эти явления предстали перед взором научных исследователей как настоящие открытия. Ввиду всего этого понятно, почему экономический материализм так долго казался громадным научным завоеванием, почему он приобретал массу последователей, и многие из них были убеждены в его безусловной научной истинности.

Но теперь эта теория, как цельная система социально-научного знания, переживает тяжелый кризис и приближается к своему полному упадку. Мы не можем здесь останавливаться на том, как она теперь понимается представителями социалистических партий. Укажем только на то, что в этих кругах она приобрела теперь совсем иное значение, чем имела раньше. В то время как прежде считалось, что экономический материализм представляет яз себя объективно-научную теорию социального развития, истинность которой должен будет признать всякий беспристрастный исследователь, желающий добросовестно с ней

ознакомиться, теперь уже прямо утверждают, что экономический материализм принадлежит к разряду классовых, пролетарских истин, а потому усвоить его и правильно понять может только тот, кто станет на классовую точку зрения пролетариата. Таким образом для этих кругов экономический материализм превратился в систему рассуждений, долженствующих оправдывать веру в осуществление их идеала. А вера и ее апологетика, каково бы ни было содержание этой веры, – есть ли это вера в царствие небесное или в земной рай, – не подлежит обсуждению и оценке со стороны научного знания.

Но и в научных кругах значение экономического материализма оценивается в настоящее время совсем иначе, чем раньше. В этом отношении особый интерес для нас представляют суждения В. Зомбарта, одного из самых видных академических защитников теоретических построений К. Маркса. Когда-то в своем критическом исследовании, посвященном только что появившемуся третьему тому «Капитала», В. Зомбарт очень выдвинул чисто научную сторону экономических теорий Маркса. Теперь в своих статьях, написанных по поводу двадцатипятилетия со дня смерти К. Маркса, которые он выпустил и отдельной книжкой под заглавием «Жизненное дело К. Маркса», он снова попытался определить, что представляют из себя теоретические построения К. Маркса с точки зрения современного состояния социальных наук. Выводы, к которым он пришел при этом, крайне неожиданны. Возражая против высказанного Фр. Энгельсом в предисловии ко второму тому «Капитала» мнения, что сформулированный К. Марксом закон накопления прибавочной стоимости научно равноценен открытому Лавуазье химическому закону горения, В. Зомбарт говорит: «Если бы действительно захотеть оценивать величие К. Маркса с этой точки зрения и признать за ним значение для социальной науки лишь постольку, поскольку он формулировал неизменно действующие законы, то пришлось бы, конечно, придти к совсем другому заключению, чем пришел Фр. Энгельс, именно, что он очень мало сделал. Ибо о каком законе из установленных К. Марксом можно еще теперь сказать, как о правильном, подобно тому как, например, о законе горения». Чтобы ответить на этот вопрос, В. Зомбарт обсуждает значение установленных К. Марксом законов ценности [В данном случае «ценность», как и упомянутая выше «стоимость», является переводом немецкого «Wert». В марксистской литературе слово «Wert» было принято переводить как «стоимость». Отсюда и все производные термины: «прибавочная стоимость», «потребительская стоимость», «трудовая теория стоимости» и т.п. Такой перевод, однако, не вполне адекватен. Наиболее серьезные аргументы против «стоимости» в пользу «ценности» приводит Б. П. Вышеславцев в своей книге «Кризис индустриальной культуры» (1953): «Необходимо сказать несколько слов о неудачном переводе слова "Wert", установившемся в советской науке. Этот перевод филологически неверен, философски безграмотен и покоится на непонимании духа языка. "Стоимость" совсем не соответствует немецкому слову Wert и всецело соответствует немецкому слову Preis. "Сколько стоит?" — означает по-немецки "Was kostet?" Поэтому "стоимость" есть Kostenpreis. "Стоимость" выражает то, что политическая экономия и Маркс называют "ценой" в отличие от "ценности". Это важное противопоставление уничтожается при пользовании термином "стоимость", ибо стоимость и есть цена. Но нелепость перевода достигает своего предела, когда мы имеем дело с "потребительной ценностью": дело в том, что огромная потребительная ценность может не иметь никакой стоимости. Воздух и вода имеют великую ценность, но "ничего не стоят". Это безвыходное затруднение марксистские переводчики "Капитала" В. Базаров, Н. Степанов и А. Богданов принуждены были открыто признать (предисловие к «Капиталу». Киев — Нью-Йорк, 1929): если еще и возможно, говорится здесь, "Tauschwert" перевести как "меновую стоимость", то логика требует, чтобы "Gebrauchswert" переводилось как "ценность" (ибо она может не иметь стоимости!). Переводчики в заключении принуждены сознаться, что этот термин "не совсем удобен" и "не логичен". Другое основание для сохранения термина "ценность" состоит в том, что широкое философское понятие "Wert" как раз переводится русским словом "ценность": можно говорить о ценностях научных, эстетических и, наконец, экономических. И эти ценности суть субъективные ценности. В этом преимущество термина Маркса: экономические ценности входят в универсальную систему ценностей. Термин "стоимость" дает не перевод, а безграмотное исправление Маркса» (Вышеславцев Б. П. Сочинения. М., 1995. С. 236—237).], материалистического понимания истории и социального развития и находит, что в лучшем случае они лишь эвристические принципы. Но он считает, что у К. Маркса вообще незачем и искать законов, подобных естественно-научным, так как социальные науки несравнимы с естествознанием. Приведем его собственные слова: «Я возражаю, – говорит он, – против сравнения между Лавуазье и Марксом не столько потому, что в нем заключается ошибка относительно предметов сравнения, сколько потому, что оно принципиально бьет мимо цели. Ведь совсем не пристало проводить какое-нибудь сравнение между научным творением социального исследователя и трудами естествоиспытателя»[1]. Свой взгляд на полную противоположность естественных и социальных наук Зомбарт обосновывает, устанавливая свое собственное понимание характера и задач каждой из этих двух групп наук. По его мнению, «две обширные области, на которые распадается наука, состоят из исследования природы и исследования человека; разницу между ними можно также обозначить как исследование тел и исследование душ, так как под исследованием человека подразумеваются, конечно, те науки, предметом которых является человеческая душа, в то время как человеческое тело, несомненно, есть предмет естественно-научного исследова-

ния». Характеризуя каждую из этих форм исследования, В. Зомбарт утверждает, что «познавать природу – это значит описывать ее, сводить наблюдаемые явления к формулам, ипостазировать причины, о сущности которых мы ничего не знаем. Познавать человека и его действия – это значит объяснять, толковать на основании личных переживаний, показывать основания, о которых мы из самих себя черпаем сведения и которые мы, следовательно, знаем. Говоря иначе, действительное знание существует только в области гуманитарных наук, между тем как то, что мы называем познанием природы, представляет из себя не что иное, как описание явлений, о внутренней связи которых мы ничего не знаем».

Однако то, что В. Зомбарт называет «действительным знанием», носит совершенно своеобразный характер и не обладает теми чертами, которые мы привыкли ценить в научном знании. Вот что он говорит о гуманитарных науках: «Здесь каждое произведение носит личный характер, хотя бы это был характер бездарности, как это по большей части бывает. Но великие создания представляют в высшей степени личные произведения, как "Моисей" Микеланджело и "Фиделио" Бетховена. Поэтому они не занимают места в каком-нибудь ряду среди других научных приобретений. Они стоят сами по себе возле других. Они начинают сначала и освещают какую-нибудь область знания. Здесь не может быть никакой речи о каком-нибудь накоплении объективного знания, если не считать фактического материала; также нельзя говорить о дальнейшей разработке его. История науки о человеке представляется нам не более как совокупностью последовательных и одновременных личных созданий, которые затем от времени до времени кристаллизуются в определенные манеры, называемые "методами" и вокруг которых возникает часто довольно бесполезная борьба мнений. Это уже мелкие умы овладевают той или иной манерой своего учителя и спорят из-за нее, как будто бы дело в том, на основании какого метода тот или иной исследователь видит, между тем как важно только, чтобы исследователь имел глаза, чтобы видеть, уши, чтобы слышать, и рот, чтобы хорошо высказывать». Свое понимание характера гуманитарных наук В. Зомбарт иллюстрирует и примерами. По его мнению, «никто, конечно, не захочет утверждать, что наука истории сделала какой-нибудь шаг вперед от Фукидида к Тациту, к Макиавелли, к Моммзену, что наше знание жизни народов за три тысячи лет сколько-нибудь "увеличилось", не считая незначительных мелочей. Или никто не станет говорить, что наука о государстве сколько-нибудь продвинута "вперед" со времени Аристотеля или Монтескье».

Установив такой критерий для определения значения социальных наук, В. Зомбарт применяет его затем к оценке сделанного К. Марксом для познания социального мира. Он находит, что только с этой точки зрения и политико-экономические построения К. Маркса, и теория экономического материализма представляют величайший интерес. В заключение он утверждает: «Пускай из творения К. Маркса скоро не будет выдерживать критики ни одно теоретическое положение; все-таки это творение будет стоять перед нашими глазами, великое и возвышенное, и его красота будет доставлять нам наслаждение. Ибо то, что делает его великим, это единственное в своем роде проявление возвышающейся над всяким нормальным мерилом личности, соединяющей ясновидящее зрение с могучей силой изображения и страстным жаром души».

Нельзя идти дальше в распылении социально-научного знания в субъективных представлениях, чем пошел В. Зомбарт в вышеизложенном определении характера этого знания. Как прагматисты проповедуют предоставление субъективизму полного простора и всех прав в научном знании вообще, так, в частности, теория социально-научного знания В. Зомбарта по существу приводит к водворению неограниченного субъективизма в этой специальной области знания. Здесь В. Зомбарт видит только индивидуальные сознания тех или других ученых, которые, с его точки зрения, и представляют ценность как результат единоличного творчества. Таким образом, наиболее существенными элементами в социально-научном знании В. Зомбарт, очевидно, признает художественную интуицию и художественную способность воспроизведения. Правда, он сам только намекает на то, что в его понимании сущность социально-научного знания имеет художественный характер. Но мы, принужденные посмотреть на его теорию социально-научного знания с систематической точки зрения, должны именно так классифицировать его взгляды.

Очень возможно, что интуиция и дар воспроизведения, имеющие дело с социально-научным материалом, не вполне совпадают с чисто художественными интуицией и творчеством. Но у них много общих черт, так как всякая интуиция, независимо от того, в каком виде и в какой области она проявляется, всегда безотчетна, неопределима и несообщаема. Нельзя научиться интуиции и дару воспроизведения. Совершенно невозможно установить правила и приемы, которые помогали бы пользоваться ими. Понятно, что и в историческом развитии человечества не могло происходить никакого усовершенствования и прогресса в них. Поэтому поскольку мы будем видеть в исторических и социально-научных произведениях только интуицию и дар воспроизведения, постольку ни о каком прогрессе в этих областях знания не может быть и речи. Но с этой точки зрения и в философии, и в математике, и даже в естествознании не могло происходить никакого усовершенствования и никакого движения вперед. Ведь и в естествознании интуиция играет громадную роль, особенно при открытии новых научных истин; и здесь она совершенно неопределима, не подчинена правилам и не может быть преднамеренно и планомерно усвоена. Конечно, и все естественно-научные открытия, например, открытия Коперника, Кеплера, Ньютона, Лавуазье и т.д., рассматриваемые как процессы нахождения истины, имеют строго индивидуальный и личный характер. Так же точно способы передачи этих открытий другим, т.е. сообщение о них их авторами в тех или иных сочинениях и изложение доказательств в пользу них, всегда тоже совершенно индивидуальны. Но сами эти открытия имеют объективное значение, и потому они стали всеобщим научным достоянием, а методы их обоснования и доказательства разработаны согласно с общими правилами логики и методологии. Так же точно и социально-научные произведения Монтескье, Руссо, Конта, Маркса и др. безусловно индивидуальны. Но в них есть много и совершенно объективных научных элементов. Последние должны рассматриваться не только как гениальные интуитивные прозрения, а и разрабатываться согласно с общеобязательными приемами логики и методологии.

Игнорирование или даже отрицание В. Зомбартом объективных элементов в социально-научном знании составляет, несомненно, ту крупную и существенную ошибку, которую он допускает в своем определении природы этого знания. Но именно возможность такой крупной и существенной ошибки со стороны одного из наиболее видных современных представителей социальных наук чрезвычайно характерна как показатель того глубокого кризиса, который эти науки переживают теперь.

Итак, перед нами налицо серьезный и повсеместный научный кризис.

IV

Но как ни силен этот научный кризис, он не столь опасен, как может показаться с первого взгляда. Прежде всего он совершенно не касается естествознания в его чисто научном значении. Скептицизм в этой области теперь невозможен. Он был распространен в древности и широко господствовал еще в XVIII столетии, но в настоящее время он окончательно отошел в прошлое. Завоевания естественных наук так велики, так важны и так бесспорны, что скептическое отношение к ним не может иметь места. Поэтому и современный кризис не столько чисто научный, сколько гносеологический. Выражая это более конкретно, мы должны сказать, что, например, нисколько не сомневаемся в общезначимости естественно-научных законов и спокойно можем основывать на них все наши теоретические и практические расчеты. Но само понятие естественно-научного закона далеко не ясно, и даже более, оно во многих отношениях противоречиво.

Философы и гносеологи, анализируя наше знание, пришли к убеждению, что из него неустранимы психологические элементы, так как и самое объективное научное знание представляет из себя известное психическое переживание. Даже попытка Г. Когена, который поставил себе специальную задачу выявить в философской системе безусловно объективное знание, не увенчалась успехом. Не говоря уже о том, что, идя по этому пути, ему пришлось оставить область чисто научного знания и обратиться к построению онтологической системы, все-таки его система оказалась не вполне свободной от психологических элементов[2]. Проблема психологизма и беспокоит современную научную совесть. Но она возникает только тогда, когда мы исследуем предпосылки математического и естественнонаучного знания и хотим свести их в цельную систему. Поэтому ее сознают только философы, они бьют в набат и возбуждают тревогу. Конечно, эта тревога творит свое полезное дело, так как если даже проблема психологизма не будет вполне разрешена теоретически, то она будет изжита хоть практически. Но естествоиспытатели могут спокойно продолжать свою чисто научную работу и производить свои открытия, совсем не касаясь этой проблемы и вообще вопроса о гносеологических предпосылках естествознания.

Совсем другое положение мы наблюдаем в социальных науках. Здесь, как мы видим на примере В. Зомбарта, мы наталкиваемся на отрицание возможности самого объективного знания в этой области. Следовательно, это не только гносеологический, но и чисто научный кризис, заключающийся в полной неуверенности в объективной значимости результатов социально-научных исследований. Однако если мы уясним себе, какие причины влияют на неустойчивость социально-научного знания, то увидим, что объективность этого знания гораздо больше гарантирована, чем это кажется с первого взгляда. Причин этих две. Первая причина заключается в том, что социальная наука до сих пор еще не обособилась и не эмансипировалась от социальной философии. Вторая причина неуверенности в объективности социально-научного знания заключается в господстве в социальных науках совершенно особого вида психологизма.

Что касается зависимости социальной науки от социальной философии, то социальная наука находится теперь приблизительно в том же положении, в каком находилось естествознание в начале XIX столетия, когда над ним господствовала натурфилософия. Правда, вопрос об освобождении социальной науки от социальной философии гораздо сложнее, чем вопрос об освобождении естествознания от натурфилософии. Здесь это слияние кажется более естественным и

правомерным. Социальные науки имеют дело с человеком, не только как с продуктом природы, но и как с деятелем и творцом культуры. Они исследуют как стихийно-социальные процессы, так и явления, получающиеся в результате духовных стремлений человека, его способности оценки, его идеалов. Вся эта духовная деятельность человека сама по себе, несомненно, составляет предмет философии, хотя бы и научной. Конечно, и ее результаты должны отчасти подвергаться философскому исследованию, а это и ведет к тому, что не проводится грань между социальной наукой и социальной философией.

Даже позитивисты различных направлений, несмотря на то что в их понимании философия не отличается от наиболее обобщенных выводов науки, проводят это слияние социальной науки с социальной философией. Им проникнута социальная система Конта, оно лежит в основании построений социологов-натуралистов, наконец, в особенно яркой форме оно осуществляется экономическим материализмом. Тем более склонны к этому слиянию социальной науки с социальной философией философы-идеалисты, особенно те из них, которые недостаточно критически относятся к своим чисто научным построениям. Так, оно принципиально отстаивается Р. Штаммлером и воплощено во всей его системе, хотя у него можно встретить и противоположные заявления. Чрезвычайно ярким выражением его является вышеотмеченная книга С.Н. Булгакова «Философия хозяйства». Прежде всего это не «философия хозяйства», а «философия культурной деятельности человека». Так как во всей книге С.Н. Булгакова культурно-творческий принцип совершенно неправильно заменен хозяйственным принципом, то философская часть книги приобрела такой вид, как будто бы она имеет более близкое отношение к социальной науке, чем это соответствует существу дела. С другой стороны, социально-научная часть книги С.Н. Булгакова чересчур кратка, схематична и суммарна. К тому же в ней больше выдвинуты элементы научного знания, свидетельствующие скорее о слабости и малоценности его, чем о его противоположных свойствах. Конечно, С.Н. Булгаков не смешивает социальной философии с социальной наукой; он их строго различает. Но в то же время он их сливает в едином знании, и при этом социальной философии достается львиная доля, а социальной науке приходится удовлетворяться лишь крохами. Нельзя, конечно, отрицать научной пользы и от таких построений. Несомненные факты свидетельствуют, например, о том, что социальная система Р. Штаммлера, несмотря на всю ее несостоятельность в целом, дала толчок многим исследованиям и обратила внимание на такие стороны вопроса, которые раньше игнорировались.

Но все это не выводит социальные науки из того параличного состояния, в котором они находятся. Чтобы прекратился кризис, переживаемый социальными науками, должно быть прежде всего уничтожено их рабство перед социальной философией. Социальные науки должны быть выведены на широкую дорогу чисто научного знания, по которой уже давно шествуют науки естественные. Для этого в первую очередь их необходимо отграничить от социальной философии, подобно тому как естественные науки отграничены от натурфилософии. Вероятно, здесь эта граница пройдет по иной линии, чем там; очень может быть, что социальным наукам как таковым будет предоставлена более узкая область, чем соответственная область естествознания. Но эта область все-таки существует. И чрезвычайно важно утвердить ее в качестве настоящей науки, а не в виде лишь собрания материалов и мнений.

Вторая причина чисто научного кризиса, переживаемого социальными науками, менее существенна и более преходяща. Она заключается, как отмечено выше, в господстве психологизма в социальных науках. Здесь проблема психологизма также осложнена. Не только самое социальное знание, как и всякое знание, пси-

хологично, но и объект его – человек – имеется здесь в виду прежде всего как психическое существо. Поэтому здесь и возникло предположение, что весь материал социальных наук заключается в психических процессах или должен быть сведен к ним. Зародыш этого социально-научного психологизма сказался уже в том течении немецкой научной мысли, которое поставило своей задачей исследование «народной психологии» (Volkerpsychologie) и было создано когда-то Лаца-русом и Штейнталем. Затем провозвестником его явился философ В. Вундт, хотя он и не так далеко пошел, как современные его сторонники, не признающие себя в большинстве случаев последователями В. Вундта. Увлечение социально-научным психологизмом в последнее время очень велико. Чрезвычайно яркий продукт этого увлечения представляет из себя вышеизложенное теоретическое построение В. Зомбарта. У нас этот психологизм в самых крайних его выражениях проводится Л. И. Петражицким.

Сам по себе психологизм не представлял бы опасности для утверждения объективизма социально-научного знания. Он был бы известным, может быть, особенно односторонним научным направлением наряду с другими. Конечно, устранение всяких материально-субстанциальных элементов из социальных наук лишает их устойчивости. Но главная опасность психологизма для социальных наук в близости психологии к философии. К тому же психологизм ведет к худшей форме философии, именно к солипсизму. Однако психологизм очень легко может быть превзойден в социальных науках. Для этого необходим только более тщательный и беспристрастный анализ социальных явлений, несводимых к психическим процессам. Параллельно с этим надо более точно установить, что может давать как теоретическая, так и описательная психология для познания социальных явлений.

Дата добавления: 2015-05-31