Философия и Социология права 36 страница

В связи с этим общим перерождением государственной власти изменяется и характер верховенства или суверенитета ее. Пока власть была и остается фактическим господством людей, государства или, вернее, люди, обладающие властью в государстве, очень ревниво относятся к тому, чтобы государственная власть была во что бы то ни стало высшею властью на земле. Но когда суверенитет фактического господства заменяется суверенитетом права, тогда для государств утрачивается смысл настаивать на том, чтобы каждое из них само по себе обладало высшею властью. Во всех конституционных государствах вырабатываются приблизительно одни и те же нормы, регулирующие организацию и деятельность государственной власти. При сходстве этих норм и деятельность различных государств часто оказывается сходной или даже тождественной. Это и приводит к выделению особых, уже вполне тождественных норм, норм международного права, которые как бы становятся над самими государствами. Внешним органом исторического процесса в этом случае является международное общение.

Предыдущий | Оглавление | Следующий

[1] Коркунов Н.М. Русское государственное право. Изд. 6-е. СПб., 1908. Т. I. С. 22. Ср.: Он же. Указ и закон. СПб., 1894. С. 178-182.

[2] Интересно отметить, что некоторые немецкие теоретики прямо настаивают на том, что «отношение зависимости не есть отношение власти». См.: Herzfelder F. Gewalt und Recht. Munchen, 1890. S. 9.

[3] В шестое издание «Русского государственного права» Н.М. Коркунова, которое вышло под редакцией 3. Д. Авалова, М. Б. Горенберга и К. Н. Соколова, введен новый параграф (4 bis) – «Новейшие учения о существе государства и государственной власти» (с. 48-52). В нем дан также обзор русской критической литературы о теории государственной власти Н.М. Коркунова.

[4] «Теория государственной власти» Л.И. Петражицкого (ср.: Теория права и государства в связи с теорией нравственности. СПб., 1907. С. 190 и сл.) целиком заимствована у Н.М. Коркунова и только изложена в своеобразных терминах психологической теории Л. И. Петражицкого. Последнее обстоятельство, однако, не делает ее оригинальной.

[5] Piloty R. Autoritat und Staatsgewalt. Tubingen, 1905. S. 6.

[6] Zoepfi H, Grundsatzedes gemeinen Deutschen Staatsrechts,5 Aufl. Leipzig,1863. Bd. I. S. 83 ff.

[7] Гольцендорф Ф. Общественное мнение. Пер. с нем. П. О. Бери. Изд. 3-е. СПб., 1899.

[8] Dicey А. V. Le{ons sur les rapports entre le droit et 1'opinion publique en Angleterre au cours du dix-neuvieme siecle. Paris, 1906.

[9] Tessen-Wesiersbi Fr. v. Der Autoritatsbegriff in den Hauptphasen seiner historischen Entwicklung. Padeborn, 1907. См. особ. с. 130 и сл.

[10] Еллинек Г. Общее учение о государстве. Изд. 2-е. С. 263-266.

[11] Ср.: Vaccaro M.A. Les Bases sociologiques du Droit et de 1'Etat. Paris, 1899. P. 234.

[12] Simmel G. Soziologie der Ueber- und Unterordmmg. Archiv fur Sozialwissenschaft und Sozialpolitik. Bd. VI. S. 477-547; Simmel G. Soziologie. Untersuchungen uber die Formen der Vergesellschaftung. Leipzig, 1908. S. 134—246. У нас С. Л. Франк, следуя в общем за Г. Зиммелем, сделал попытку самостоятельно разработать вопрос о государственной власти с социально-психической точки зрения в своей статье «Проблема власти». Ср.: Франк С. Проблема власти// Вопросы жизни. 1905. Март. С. 205. Эта статья напечатана также в сборнике статей С. Л. Франка «Философия и жизнь» (СПб., 1910. С. 72-125). Ср.: Tarde G. Les transformations du pouvoir. Paris, 1899. 2 edit. 1903. О нем см.: MatagrmA. La psychologic sociale de Gabriel Tarde. Paris, 1910. P. 262 et. suiv.

[13] Ф. Ф. Кокошкин посвящает в своем курсе общего государственного права особый параграф «общественно-психологическим основам власти» (Там же. С. 66-79).

[14] Gumplowicz L. Allgemeines Staatsrecht. 2 Aufl. Innsbruck, 1897. S. 45 (русск. пер. – Гумплович Л. Общее учение о государстве. СПб., 1910. § 14. С. 47). Ср.: Gumplowicz L. Der Kassenkampf. Soziologische Untersuchungen. Innsbruck, 1883. S. 218 ff.

[15] Engels Fr. Eugen Duhring's Umwalzung der Wissenschaft. 2 Aufl. Stuttgart, 1885. S. 149 ff., 165, 172, 180, 188, 191-192 (русск. пер. – Энгельс Фр. Философия, политическая экономия и социализм. Перевод 3-го нем. изд. СПб., 1904. Изд. Яковенко. С. 222-264). Ср.: Engels Fr. Der Ursprung der Familie, des Privateigentums und des Staats. 14 Aufl. Stuttgart, 1913. S. 104, 119 ff., 163, 177.

[16] Ср.: Grasserie R. de la. Les principes sociologique du droit public. Paris, 1911. P. 91 et suiv.

[17] Ср.: Vaccaro M.A. Op. cit.. P. 234, 249-250.

[18] См. по этому вопросу: Zacharia K.S. Viersig Bucher vom Staate. Heidelberg, 1839. Bd. III. S. 76-96. «Ueber Reformen und Revolutionen»; Чичерин Б.Н. Курс государственной науки. Т. III. Кн. 4. Гл. 2 «Реформы и революция». С. 302-341; Назимов Н. Реакция в Пруссии. Ярославль, 1886. С. 39-90.

[19] Начало общественного служения как принцип современной государственной власти особенно выдвинули: Duguit L. Traite. P. 98-107; Наипоп M. Principes dedroit public. P. 473 et suiv. X. ПРАВА ЧЕЛОВЕКА И ГРАЖДАНИНА[1]

I

II

I

Государство есть известная форма общественной организации. Только там, где есть общество и народ, существует и государство. Но, представляя народ в его целом, являясь всепоглощающей организацией его, государство вместе с тем заслоняет собою народ. Оно становится на место народа, рассматривает себя как самоцель и превращает народ в подчиненное себе средство. Наиболее ярко это проявляется в абсолютно-монархическом государстве, где государство, признавая себя не только самоцелью, но и единственно возможной целью в общественном существовании людей, стремится превратить народные массы в послушное орудие для осуществления своих задач.

Однако народ представляет из себя лишь собирательное единство, лишь известную совокупность, состоящую из людей. Поэтому государство, заслоняя собой народ, превращая его в простое средство, должно еще в большей степени подчинять всю деятельность отдельных людей исключительно своим интересам. По отношению к отдельному человеку обезличивающая роль абсолютно-монархического государства должна, по-видимому, еще больше удаваться, чем по отношению к целому народу. По сравнению с мощной организацией, которую представляет из себя государство, отдельный человек является ничтожной величиной. На почве этих отношений между государством и личностью рождается взгляд, согласно которому государство есть все, а отдельный человек, индивидуум – ничто.

Но в действительности, т.е. в историческом процессе, это предположение о полном поглощении индивидуума государством далеко не всегда и не безусловно оправдывается. Даже абсолютно-монархическому государству в моменты наибольшего развития его всепоглощающей деятельности не удается вполне подчинить деятельность отдельных людей лишь своим интересам. Именно отдельный человек, представляющийся с первого взгляда ничтожной величиной по сравнению с государством, оказывается наиболее сильным для него противовесом. Объясняется это тем, что отдельный человек является, с известной точки зрения, единственным вполне реальным основанием всякой общественной и государственной жизни. Правда, не всякий человек способен противопоставить себя государству, а только тот, в котором пробудилось сознание своего «я», своей личности. Такое пробуждение сознания своей личности у членов общества есть необходимое условие для перехода от абсолютно-монархического к конституционному государству. Оно приводит к тому, что личность начинает противопоставлять себя государству, а вместе с тем и отстаивает перед ним свои интересы и права.

При учреждении всякого конституционного государства прежде всего и приходится считаться с основной противоположностью между личностью и государством. Она долго существует лишь в скрытом виде, но в момент крушения абсолютно-монархического государства она проявляется резко благодаря пробуждению личного самосознания. Государство предшествующей эпохи игнорирует личность и отрицает за нею какие бы то ни было права там, куда оно распространяет или желает распространить свое властвование; напротив, личность, как только она

приходит к осознанию самой себя, безусловно противопоставляет себя государству. Задача заключается в том, чтобы примирить их интересы, выработав такие принципы организации, благодаря которым государству и личности отмежевывается принадлежащая каждому из них сфера самостоятельной деятельности. Мы обязаны XVIII столетию, провозгласившему принцип безусловной ценности личности и явившемуся колыбелью современного конституционного государства, как постановкой этой задачи, так и выяснением основных способов ее решения.

Так как государство есть известная организация, находящая свое наиболее яркое выражением органах власти, то естественно было бы прежде всего решить, что достаточно организовать соответственным образом государственную власть, чтобы обеспечить независимость личности. В самом деле, если закон будет выражением народной воли, т.е. всех лиц, составляющих народ, а правительство будет подчинено этому закону, то права и свобода личности должны быть вполне ограждены. Такое решение дал Ж.-Ж. Руссо в своем знаменитом «Общественном договоре». Согласно его теории, свобода личности заключается в ее участии в государственном верховенстве; в конструируемом им свободном государстве верховная власть всецело принадлежит народу, общая воля которого устанавливает закон, учреждает правительственные органы и направляет их деятельность; не согласных с общей волей не должно быть, ибо такое несогласие означает, что несогласные неправильно понимают интересы своей свободы, и потому их надо принудить быть свободными[2].

Однако исторический опыт показывает, что при таком государственном строе личность не является свободной и ее права нисколько не обеспечены. Для действительного осуществления правового порядка и устранения государственного деспотизма далеко не достаточно одного участия народа в выработке законов и в контроле над их исполнением, как бы деятельно это участие ни проявлялось. Даже при самых радикальных и демократических формах народовластия и наро-доправления народ и его уполномоченные склонны превращать свою верховную власть в абсолютную и деспотическую. Примером такого деспотического правления именем народа была якобинская республика во Франции в эпоху конвента. Деспотизм большинства или всего народа часто бывает не менее жестоким, чем деспотизм одного лица – монарха. В некоторых случаях он даже более ужасен и беспощаден, так как большинство более склонно считать себя непогрешимым, чем каждый человек в одиночку. В отдельном человеке скорее заговорит совесть и любовь к другим людям, чем в толпе, которая фанатически увлечена какой-нибудь идеей. Поэтому само по себе народовластие еще не может оградить граждан, их личность, свободу и права от деспотизма государственной власти[3].

Другое решение этого вопроса об установлении правильных отношений между государством и личностью было выработано в период борьбы различных религиозных сект за свободу исповедания в XVII и XVIII столетиях. Свое наиболее точное выражение оно получило в учредительных актах некоторых английских колоний в Северной Америке, превращенных в эпоху отложения этих колоний от метрополии в конституции отдельных штатов. Оно заключается в том, что есть сфера деятельности и проявления человеческой личности, в которую государство

ни в каком случае не может и не должно вмешиваться[4]. Для того чтобы достичь этого результата, недостаточно той или иной организации государственной власти хотя бы в форме передачи всей власти народу. Для этого необходимо еще и ограничение самой власти, т.е. уничтожение абсолютности и неограниченности ее. В этом случае требуется ограничение полномочий не какого-нибудь органа или носителя государственной власти, т.е. не монарха или народа, а самой власти как таковой. В правовом государстве верховная государственная власть, даже когда она всецело принадлежит народу, не абсолютна и не беспредельна, а известным образом ограничена. Ей положены определенные границы, которых она, оставаясь правовой, не может переступать[5]. Так как свое высшее выражение верховная власть получает в законодательстве, то из этого следует, что в правовом государстве именно для законодательства установлены известные границы. Такие границы создаются, однако, не какой-либо другой государственной или хотя бы негосударственной властью, а известными принципами и правовыми отношениями, которых государственная власть не может нарушать. Государство не имеет права стеснять или нарушать субъективные публичные права своих граждан: так называемые гражданские права и свободы личности и все вытекающие из них общественные свободы ненарушимы для государства и неотъемлемы у отдельных граждан иначе, как по суду. Этот неприкосновенный характер некоторых субъективных прав отмечается и в законодательстве или путем торжественного провозглашения их в декларациях прав человека и гражданина, или путем особой кодификации в конституциях. Впервые на Европейском континенте декларация прав была провозглашена французским Национальным собранием в 1789 г.; затем она была принята с некоторыми изменениями и дополнениями почти во все конституции европейских народов.

Декларация прав человека и гражданина подействовала в XVIII столетии как политическое откровение. Она вызвала всеобщий восторг и более всех других принципов XVIII столетия воодушевляла людей на борьбу за новый государственный строй и новый правовой порядок. Всем тогда казалось, что государство, построенное на принципах декларации прав человека и гражданина, будет идеально организованным и вполне свободным государством, в котором каждая личность получит возможность вести достойное человеческое существование[6]. Сравнительно скоро, однако, отношение к принципам декларации прав человека и гражданина совершенно изменилось: восторг и воодушевление сменились полной холодноcтъю. Это объясняется тем, что, с одной стороны, ожидания и надежды, которые возлагались на провозглашение декларации прав, не осуществились. Декларации прав уже давно были провозглашены, а государственно-правовая жизнь шла каким-то своим собственным путем; иногда даже казалось, что бесправие нисколько не уменьшилось, несмотря на провозглашение декларации прав. С другой стороны, принципы, заключающиеся в декларации прав, постепенно стали общими

местами и само собой понятными истинами. Их идейное содержание, возбуждавшее раньше самые возвышенные душевные переживания, начало казаться с течением времени чрезвычайно простым, ясным и обыденным. Никто теперь не сомневается в том, что нормальное существование и развитие общества и государства невозможно без свободы личности, слагающейся из личной и домашней неприкосновенности, свободы передвижения, свободы профессий, без свободы совести и ее разветвлений – свободы слова и печати, свободы собраний и союзов; наконец, оно невозможно без политических прав граждан и без их предпосылки – учреждения народного представительства, ибо среди политических прав наиболее важное значение имеет избирательное право.

Среди общего холодного отношения к принципам декларации прав установился также совершенно будничный, чисто утилитарный взгляд на провозглашенные декларацией свободы и права. Эти свободы и права теперь обыкновенно рассматриваются лишь как средство успеха в политической борьбе. Так как политическую борьбу особенно энергично ведут трудящиеся классы, то чаще всего обосновывается и развивается необходимость гражданских и политических прав и свобод именно для этих классов. Утилитарная точка зрения ведет к тому, что за ними признается лишь относительное значение. Средство, годное и полезное в одно время, может оказаться негодным и бесполезным в другое. Отрицая безусловный характер за принципами декларации прав человека и гражданина, некоторые сторонники социалистического строя доходили до предположения, что трудящиеся классы в случае победы могут для борьбы с буржуазией отменить всеобщее избирательное право и даже ограничить свободу слова, собраний и союзов. С другой стороны, за принципами декларации прав признавали только временный характер, им приписывали значение лишь показателя дум и стремлений, господствовавших в известную переходную историческую эпоху. Декларацию прав человека и гражданина называли Евангелием буржуазии. В ней видели нечто, присущее лишь буржуазному или конституционному государству, в противоположность абсолютно-монархическому строю, нечто совершенно ненужное в государстве будущего, в котором должна быть осуществлена социальная справедливость.

Но все эти мнения о значении декларации прав являются следствием недостаточно вдумчивого отношения к ее принципам. О декларации прав часто судят по отдельным ее чертам; ей ставят в вину ту иногда несовершенную формулировку некоторых из ее положений, которая была им придана при первом провозглашении декларации и которая объясняется историческими условиями; наконец, над нею произносят суровый приговор на основании крайне неправильного и извращенного применения ее в жизни. Но при этом упускают из вида, что принципы декларации прав должны рассматриваться как нечто независимое от того или иного законодательного акта, в котором они были выражены. Еще важнее не забывать, что оценка их не должна ставиться в какую-либо связь с тем или иным применением, которое они получили в жизни. Ведь надо признать, что основные принципы прав человека и гражданина не были сформулированы хотя бы сколько-нибудь совершенно ни в одной из исторических деклараций; тем более они не могли быть вполне осуществлены. Принципы декларации прав не только никогда не были осуществлены целиком, но и для осуществления их иногда были придуманы такие формы, которые приводили к их упразднению в жизни. К тому же на декларации прав человека и гражданина подтвердился бесспорный факт, что провозгласить какой-нибудь принцип, установив его хотя бы в виде закона, и осуществить его в жизни – далеко не одно и то же. Впрочем, не подлежит сомнению, что по отношению к декларации прав проявилось не только не-

умение осуществить ее принципы, а и стихийное противодействие их осуществлению. Собственно говоря, вся история западно-европейских конституционных государств заключается как в попытках со стороны передовых элементов общества вполне осуществить принципы декларации прав, так и в постоянной борьбе с ними со стороны враждебных им сил – представителей старого режима, старавшихся совершенно упразднить их.

Тотчас после провозглашения декларации прав во время великой французской революции обнаружилось, что принципы ее невыгодны социально и экономически могущественным классам. Поэтому они всеми силами пытались бороться с этими принципами, чтобы по возможности ослабить их применение в жизни, а вместе с тем приспособить конституционное государство к своим интересам. Один из новейших французских историков революции – Олар обстоятельно повествует о том, как неохотно и как бы под внешним давлением Национальное собрание провозгласило декларацию прав человека и гражданина. Когда, однако, эта декларация была провозглашена, то ее сейчас же, как метко выразился один из современников, поспешили завесить «священным покрывалом». Смельчаки в Национальном собрании часто заявляли: «Я разорву, я отдерну покрывало», но большинство боялось естественных и логических выводов из декларации[7]. Оно не только не позволило извлечь эти выводы и применить их в жизни, но даже тотчас отступило от них. Так, одним из первых выводов из декларации прав было всеобщее и равное избирательное право. Между тем Национальное собрание, провозгласившее в декларации прав, что закон есть общая воля народа и что все граждане равны, ввело ценз и соответственно ему деление граждан на активных и пассивных. Таким образом, уже первая французская конституция, т.е. первая конституция на континенте Европы, полна противоречий в этом отношении. С одной стороны, ей предшествует в качестве введения декларация прав, а с другой, в противоположность принципам декларации, ею устанавливается ценз, непрямые выборы и деление граждан на участвующих в законодательстве путем избрания представителей и не участвующих. Но если и во время великой французской революции, т.е. в период величайшего подъема политического сознания народных масс и наибольшей готовности со стороны привилегированных классов жертвовать своими преимуществами, принципы декларации прав далеко не могли быть осуществлены, то, конечно, они не могли быть осуществлены целиком ни в одном из последующих периодов вплоть до настоящего времени. Их осуществлению в последующее время мешало общее разочарование в принципах великой французской революции, явившееся вследствие ее неудачи. Вместе с тем появилось скептическое отношение к самой декларации прав человека и гражданина, и ею в значительной мере перестали интересоваться.

Таким образом случилось, что то священное покрывало, которым была завешена декларация прав еще во время великой французской революции тотчас после провозглашения ее, и до сих пор не отдернуто, так как полное и последовательное осуществление декларации прав человека и гражданина привело бы, несомненно, к коренному преобразованию не только всего современного политического, но и социального строя. Поэтому только вместе с осуществлением государственных форм будущего декларация прав человека и гражданина целиком воплотится в жизнь. В теоретическом отношении покрывало, которым была завешена декларация прав, постепенно отодвигается лишь в последние два-три десятилетия. Только теперь научно-планомерно поставлена задача более тщательно проверить и точно установить не только общефилософские, но и историко-

политические, социологические и юридические предпосылки основных принципов декларации прав человека и гражданина. Вместе с тем принципы декларации прав перерабатываются теперь в теоретически обоснованную систему, причем из нее устраняются все временные и случайные элементы как нечто несущественное и совершенно чуждое ей, а взамен этого из основных принципов ее делаются все логически необходимые выводы. Таким образом, при помощи социально-философского и юридического анализа теперь все больше проникают в самое существо декларации и во внутренний смысл устанавливаемых ею принципов. А проникновение во внутренний смысл этих принципов приводит к убеждению в том, что наряду с гражданскими и политическими правами должны быть поставлены права социальные, наряду со свободой от вмешательства государства в известную сферу личной и общественной жизни, и с правом на участие в организации и направлении государственной деятельности должно быть поставлено право каждого гражданина требовать от государства обеспечения ему нормальных условий экономического и духовного существования. Поэтому не подлежит сомнению, что чисто утилитарный взгляд на права человека и гражданина в кругах, заинтересованных социальными реформами, должен смениться более серьезным и вдумчивым отношением к ним. Более углубленно-вдумчивое отношение к правам человека и гражданина должно привести к признанию, что требование осуществления прав человека и гражданина вытекает из самой природы взаимоотношений между государством и личностью и является непременным условием всякого политического, правового и социального прогресса. До сих пор многие думали, что один только правовой или конституционный строй нуждается в провозглашении декларации прав в качестве основы государственного бытия; а так как по своей социальной структуре современное конституционное государство буржуазно, то и декларацию прав поспешили объявить Евангелием буржуазии. Только теперь начинают постепенно признавать безотносительное значение принципов декларации прав. Вместе с тем теперь все сильнее убеждаются, что тот государственный строй, в котором должна быть осуществлена социальная справедливость, еще более, чем строй конституционный, нуждается в последовательном и полном проведении в жизнь этих принципов. Полное проведение их в жизнь тождественно с установлением свободного государственного строя и с осуществлением социально справедливых отношений.

II

Вопрос о теоретическом обосновании прав человека и гражданина из чрезвычайно простого, легкого и ясного, каким он был в XVIII столетии, превратился в XIX столетии в очень сложный, трудный и запутанный. Относительно политических учений прошлого столетия уже установилось как бы общепризнанное мнение, что они сплошь окрашены духом реакции против индивидуализма предшествующего ему столетия. Действительно, если далеко не все, то по крайней мере наиболее передовые и влиятельные учения об обществе, государстве и праве в первые три четверти XIX столетия проникнуты безусловно отрицательным отношением к индивидуализму. Было бы, однако, большой ошибкой истолковать чисто политическими мотивами успех и широкое распространение этих враждебных индивидуализму идейных течений. Они были вызваны в гораздо большей степени появлением новых научных взглядов, чем переменами в политических стремлениях и программах. В XIX столетии совершенно изменились теоретические предпосылки, на основании которых решались все вопросы, касаю-

щиеся общества и государства, а вследствие этого изменился и взгляд на индивидуума и его положение в обществе. Благодаря широко прославленному историзму XIX столетия и его, если можно так выразиться, социэтаризму [От фр. societaire — участник, член (общества, товарищества и т.п.). Строго говоря, термин «социетаризм» образует «ассоциативную пару» не с термином «историзм», а с термином «историцизм», который ввел в науку К. Поппер в первой половине XX в. Кистяковский же, говоря об «историзме», имеет в виду именно историцизм, что и должен подчеркнуть вводимый им термин «социэтаризм».] теперь было обращено преимущественное внимание на зависимость индивидуума от общества, и при этом были вскрыты такие стороны ее, которые совсем не замечались мыслителями предшествующей эпохи.

Все политические учения XVIII столетия при решении государственных и правовых вопросов так или иначе исходили в своих теоретических построениях из отдельного человека. Общество рассматривалось в это время как простая арифметическая сумма отдельных людей. Мыслителям этой эпохи казалось, что оно исчерпывающе представлено составляющими его разрозненными членами. Поэтому основные свойства общественной жизни, необходимые принципы ее организации, вообще природа общества определялись в соответствии с природой отдельного человека.

Главной предпосылкой для решения вопросов об отношении между обществом и индивидуумом, а следовательно, и для выяснения того, в чем заключается правильное государственное устройство, в XVIII столетии служила теория общественного договора. Как бы ни мыслился общественный договор – в виде ли исторического факта, благодаря которому возникло общество и государство, в виде ли правила или регулятивной идеи, на основании которой все вопросы общественной и государственной организации должны решаться так, как если бы общество было основано на общественном договоре, в виде ли, наконец, идеала, который должен служить путеводной звездой для направления всех политических стремлений к тому, чтобы государство получило в конце концов организацию и устройство, соответствующие общественному договору, – во всех этих случаях теория общественного договора одинаково предполагает, что только отдельные люди, их добрая воля и простое соглашение между ними целиком определяют всю организацию общественной и государственной жизни. Вместе с тем теория общественного договора необходимо связана с предположением относительно того, что в организации и ходе государственной жизни господствуют исключительно разумные начала: там, где люди по взаимному соглашению будут устраивать свою совместную жизнь в полном соответствии со своими желаниями, они должны будут ее устраивать планомерно и целесообразно, т.е. согласно с требованиями общественной свободы и справедливости. Правда, безотрадные факты исторической действительности – повсеместное господство насилия и несправедливых социальных отношений – заставляли некоторых мыслителей делать из общественного договора прямо противоположные выводы. Но и они доказывали, что невыгодные стороны общественного состояния принимаются участниками его сознательно и добровольно.

При таком понимании сущности общественной жизни наличие прав у человека, как члена общества, даже не требовало особого обоснования. Так как исходным моментом всякого общественного состояния считался единичный человек, то его правам был присвоен характер первичности. Это были в полном смысле слова естественные права человека, изначально ему присущие и неотъемлемые от него. Права эти, по убеждению сторонников старой школы естественного права, вытекали из самой природы человека; в силу же того, что природа общества всецело определялась природой отдельных людей, они необходимо должны были быть присвоены всякой правильной, т.е. согласной с естественными началами, а не извращенной организации общества. Поэтому права человека и гражданина утверждались мыслителями XVIII столетия как имеющие непреложное, безотносительное или подлинно абсолютное значение. В них, по их мнению, даже рас-

Дата добавления: 2015-05-31