II. Формализм нового происхождения 2 страница

Таким образом, к половине II столетия то правило, что завещательные распоряжения толкуются по воле (voluntas) завещателя, приобрело общее значение. *(898) Эта воля (voluntas) рассматривалась как юридическое основание всего завещания. Отступления от общего правила могли проявляться еще или по недоразумению, или в качестве тенденциозных. Так, напр., если завещатель назначал наследником своего раба, позабывая сказать, что вместе с тем ему даруется свобода, то такое назначение вплоть до Юстиниана почиталось за недействительное. *(899) Тенденциозность такого толкования видна из того, что оно косвенно вытекало из закона Элия Сенция, который, в виде исключения, допустил вышеизложенный способ назначения на тот случай, когда дети наследодателя были несовершеннолетние. Формализмом и тенденциозностью отличалось также толкование формул, которые относились к лишению наследства (exheredatio); в этой области вообще требовали, чтобы лишение наследства было прямо высказано в завещании, так что часто не признавали за действительное такое лишение, которое, однако, обнаруживалось из самого завещания. *(900)

240. Могло случиться, что, составляя свое завещание, завещатель ошибся относительно чего-либо, что входило в состав фактической (см. примеч. 880) обстановки сделки. Юристы империи, начиная со II века по Р. X., принимали в соображение это обстоятельство в видах более точного определения воли завещателя. Так, предметом отказа могла, быть и своя, и чужая вещь; отказ чужой вещи обязывал наследника приобрести ее для легатария. Если завещатель ошибся относительно принадлежности отказанной вещи и отказал чужую вещь за свою, то, по Нерацию Приску, такой отказ отменялся *(901) в том предположении, что завещатель не обременил бы наследника отказом, если бы имел верное сведение относительно принадлежности вещи; действуя еще последовательнее, император предоставил легатарию доказывать, что завещатель, по особенным отношениям к нему, все равно оставил бы ему эту вещь, если бы даже знал, что она чужая. В случае успеха подобного доказательства отказ оставлялся в своей силе. *(902) Вслед за тем внимание было обращено на ошибки завещателя относительно свойств легатария и наследника. По-видимому, еще Гай *(903) не допускал в этом отношении никаких льгот. Он оставлял в силе отказы, мотивированные следующими ошибочными предположениями: <оставляю NN то-то, потому что он заботился о моих делах>, или <потому что его брат издержался на мои дела>, - куда надо присоединить еще пример: <потому что он помог мне оправдаться по обвинению в уголовном преступлении>. *(904) По мнению Папиниана, отказ подлежал отмене, если было доказано, что завещатель, который ошибся относительно чего-либо, не оставил бы отказа, если бы был знаком с истинным положением вещей. *(905) Определить в точности, как широко применялось это правило, мы не в состоянии. Юстиниан удержал в дигестах и правило Гая, и правило Папиниана. Неизвестно, допускалась ли в этих случаях также ссылка на эксцепцию doli. Легатарий вообще встречал эту эксцепцию, когда оказывалось, что он отыскивал свой отказ против волн завещателя, напр., когда завещатель, составив завещание, отменял отказ хотя бы неформальным способом. Впрочем, в этом случае легатарий терял свое право не вследствие ошибки завещателя, но просто потому, что отказ, который первоначально был назначен ему, потом оказывался отмененным. - Относительно влияния ошибки при назначении наследника наши сведения полнее. Если кто-нибудь ошибочно считал умершим своего наследника по закону или того, кто был назначен наследником в прежнем завещании, и под влиянием таковой ошибки написал новое завещание, в котором назначил нового наследника, то, по постановлению императоров II и III вв., это последнее назначение подлежало отмене, как скоро обнаруживалась ошибка. *(906) Павел и Африкан объявили недействительным, когда наследства лишается сын, которого отец по заблуждению считал умершим или не настоящим, не своим. *(907) Обратно, завещание недействительно и тогда, когда наследник, назначенный в нем, принят отцом ложно за сына (имп. III в.). *(908) Во всех этих случаях отменялось, собственно, только назначение наследника, остальные же распоряжения сохраняли свою силу. Совокупность всех изложенных решений дала юристам повод составить афоризм, который гласил, что при толковании завещаний plus est in opinione quam in re. Афоризм этот, несомненно, содержал в себе обобщение несколько поспешное; тем не менее, составив его, юристы не удержались от соблазна - признать в нем некоторое общее правило, характеризующее будто бы природу завещательных распоряжений. Только таким влиянием должно объяснить распространение афоризма за первоначальные пределы его области и применение его к случаям ошибки в юридической обстановке завещания. Так, это последнее признавалось недействительным, если завещатель ошибался относительно своей правоспособности, напр., будучи римским гражданином, считал себя за раба. *(909) Если наследник, по заблуждению, считает себя за heres necessarius, тогда как он только heres voluntarius, и под влиянием такого заблуждения вступает в наследство, то он остается heres necessarius, хотя бы ошибка была обнаружена. *(910)

V. Практика двусторонних сделок (договоров) (Индивидуализм, ограниченный объективным критерием)

241. <Нет контракта, нет обязательства, который не <заключал бы в себе соглашения (conventio), - все равно, <устанавливается ли оно реальным способом (re) или торжественными словами (verbis); ибо и стипуляция, которая <происходит в торжественных словах; не имеет силы, <если не содержит в себе соглашения (consensus)>. *(911) Так уже Педий применил понятие договора-соглашения ко всем двусторонним сделкам обязательственного права (ср. 215). То же повторяется гораздо позднее у Ульпиана *(912) и Павла. *(913) Согласно с этим Ульпиан находил, что если торжественное, в форме вопроса и ответа, уничтожение обязательства (акцептилация) применялось к обязательству нестипуляционному, напр., к займу, оно имело силу простого соглашения о прощении долга (pactum de non petendo). *(914) Может быть, то же понятие было перенесено даже на вещные сделки старого права, как-то на манципацию и цессию *(915), И, во всяком случае, не осталось без следа в практике традиции, т. е. не торжественной передачи вещи. Вместе с тем толкованию по смыслу было открыто широкое поле в области двусторонних сделок. При толковании соглашений провозгласил Папиниан, следует обращать внимание более на волю договорившихся, нежели на их слова. *(916) Обстоятельства времени и места, в том числе местные обычаи, выступили как вспомогательные средства толкования; на случай неразрешимых сомнений были установлены определенные презумпции: так, из двух возможных смыслов сделки принимался тот, который устанавливал относительно меньшую сумму долга, или тот, который склонялся в пользу обещавшего (при стипуляции), в пользу покупателя или нанимателя, или тот, напр., который (в случае спора о приданом) более говорил за установление приданого.

Свойство договора, как двусторонней сделки, сохраняло за его толкованием тот объективный, в известном смысле формальный, характер, который не дозволял толкователю безгранично проникать в сокровенные намерения сторон. Слова договора - слова двух сторон, интересы которых часто вполне противоположные слова каждой из сторон следовало разуметь в том смысле, в котором при данных условиях другая сторона могла и должна была понимать их (ср. стран. 351 сл.); индивидуализм не мог идти далее того требования, что в каждом данном случае следует открыть смысл соглашения, смысл общей воли договорившихся, оставляя в стороне намерения необнаруженные, как следует. Такого именно критерия, говоря вообще, и держались юристы, и доказательство тому мы находим вплоть до позднейших времен римской юриспруденции. Римские юристы не подымали того вопроса, которым интересовались юристы-схоластики, - каноники средних веков, - именно вопроса о том, имеет ли юридическую силу мысленная оговорка (reservatio menlalis) при совершении сделок; но если бы этот вопрос был поднят в Риме, то, конечно, его разрешили бы так, как разрешают в наше время. Если кто-либо, вступая в договор, оговорится мысленно, что он не желает его, то, несмотря на то, сделка, разумеется, сохраняет свою силу. Мимоходом касается Павел другого, более серьезного вопроса, - вопроса о значении договоров, которые одной из сторон совершаются в шутку; Павел замечает о недействительности таких договоров *(917), а имп. Траян (в 230 г.), дозволяя солдатам словесные завещания, поясняет, что за таковые следует считать серьезное распоряжение, сделанное при соответствующей обстановке, но не всякий, может быть, шуточный посул. *(918) Замечание Павла настолько мимолетно, что остается неизвестным, имел ли римский юрист в виду всякие шутки; полное решение этого вопроса должно было бы гласить следующее: если кто-либо вступил в договор в шутку, то исход ее должен зависеть от того, в какой степени шутливый характер сделки был понятен или должен был быть понятен (при данной обстановке) другим лицам и, в особенности, его контрагенту. Если шутка понятна, то договор недействителен, в противном же случае он обязателен для совершивших его. Относительно полнее практика III в. по Р. X. разработала вопрос о симулированных сделках (simulatio). *(919) Так называется сокрытие одной сделки под формою другой, например, дарение или залоговой договор скрывается под куплей, купля на 20 тысяч под куплею в 10 тысяч и т. п. Обе стороны желают скрытой сделки, но совершают явно другую. Это может происходить под влиянием различных мотивов. Стороны могут желать почему- либо скрыть настоящую сделку от внимания третьих лиц, или же симуляция направлена к тому, чтобы обойти запрещение закона. Как скоро симуляция обнаруживалась пред судом, этот последний должен был признать в совершившемся не явную сделку, но скрытую. Если, напр., дарение облечено в форму (мнимой) купли, то юрист признавал в этом случае не куплю, но дарение. Дальнейшее решение зависело от того, принадлежала ли скрытая сделка, сама по себе, к числу дозволенных или недозволенных. В первом случае она признавалась действительною, во втором нет, Таким образом, решалось, что, если муж дарит что-либо жене под видом продажи, то ни продажа, ни дарение не действительны. Первая сделка не имела значения потому, что она симулированная, вторая потому, что она запрещена законом. Если же муж желал, действительно, продать, потом же покупную сумму подарил жене, то продажа признавалась действительною, дарение же недействительно. К симулированным сделкам стояли близко такие мнимые сделки, которые предпринимались сторонами с целью провести третье лицо. Напр., А продал В вещь под тем условием, что купля-продажа должна считаться недействительною, если в продолжение известного времени кто- либо предложит за вещь большую цену. Такого покупщика не находится, но А раздумывает продавать вещь. Чтобы избавиться от своих обязанностей по отношению к В, он вступает со своим приятелем С в мнимую сделку и С для вида предлагает большую цену, чем В. Тогда А требует уничтожения договора, заключенного им с В; В, в свою очередь, имел право настаивать на признании недействительною сделки А и С и эта последняя не приводила к последствиям, вызвать которые желали А и С.

242. Общее начало определяло также отношение юриста error к ошибке, если таковая происходила с какой-либо стороны при заключении договора. Ошибка одного из договорившихся, если только она не была результатом обмана, употребленного противною стороною, не должна была влиять на силу договора. Что думает вступающий в договор об его фактической обстановке, какие факты он принимает в соображение, или нет, это обыкновенно неизвестно и не должно быть известно другой стороне. Поэтому ошибка в фактической обстановке не должна приниматься во внимание и не дает ошибавшемуся никакого права требовать отмены сделки. Таково именно было общее правило. Если договорившийся заблуждался относительно свойств своего контрагента или своих отношений к нему, также относительно свойств или достоинства предмета (error in substantia) и своих отношений к предмету (например, продавал чужую вещь за свою), то такие ошибки не влияли на силу договора.

Однако юриспруденция не осталась безусловно-последовательною во всех своих решениях и не провела общего правила во всей чистоте его. Практика завещаний оказала несомненное влияние на практику договора и новое воззрение на сделку, которое образовалось относительно завещаний, отразилось до некоторой степени на понимании договора. И договор стал оцениваться иногда по качеству скрытой воли каждого из договаривающихся, без отношения к тому, в какой степени эта воля обнаруживалась пред другими. Сначала это произошло, как кажется, в таких случаях, где один из договаривающихся впал в ошибку относительно одной из существеннейших принадлежностей сделки, как-то: личности своего контрагента, цены или предмета сделки. По мнению Цельза, если кто-либо просит денег взаймы у двух лиц и одно из них присылает ему просимое, однако так, что он ошибается относительно личности приславшего, то сделка займа не возникает, хотя, конечно, получивший обязан возвратить полученные деньги по принадлежности. *(920) По мнению Помпония, если собственник отдает свое имение в аренду за десять, тогда как арендатор полагает, что оно отдано за пять, - то договор признается несуществующим. Если же, наоборот, собственник считает, что сдал имение за меньшую плату, нежели о том думает арендатор, то аренда действительна в сумме, предположенной собственником. *(921) Наконец, по мнению Ульпиана и друг., если, по какому- либо случаю, между договаривавшимися сторонами произойдет недоразумение относительно предмета их сделки, так что одна сторона имеет в виду один предмет, другая же полагает, что дело идет о другом предмете (error in corpore), то сделка признается ничтожною. *(922) Нерешительно высказались римские юристы также относительно случаев, когда ошибка касается важных свойств предмета, например, когда медная или позолоченная вещь принята за золотую, посеребренная или оловянная за серебряную, "уксус вино, поношенное платье за новое. Относительно этих случаев существовало очевидное противоречие не только между мнениями нескольких юристов, но даже в решениях одного и того же юриста. *(923) Как кажется, Ульпиан был особенно виновен в этом колебании мнений, преувеличивая значение ошибки в ущерб истинным потребностям гражданского оборота. Еще более он был не прав, когда, изменяя основному началу, которое должно было бы руководить всей практикой договоров, провозгласил, что <кто ошибается, тот не соглашается> *(924); впрочем, Помпоний еще раньше его решил, что <кто ошибается, тот не имеет воли>. *(925) Следует остеречься заблуждения - приводить все эти решения в связь со многими другими решениями, которые на самом деле имеют с ними мало общего. В этих других местах или только произносится, в виде общего правила, что договор не существует без обоюдного согласия, или объявляются ничтожными договоры, совершение которых сопровождалось мошенничеством (например, некто просил у меня денег для честного Тита, за получением же их подослал другого Тита, мошенника), или же разрешается вопрос о том, как должно определит предмет договора (либо завещания), когда ошибка вкралась в обозначение лица, либо предмета. Мы впали бы еще в более странное недоразумение, если бы с выше приведенными решениями привели в связь такие решения римских юристов, в которых обсуждаются договоры, имеющие своим предметом вещь, не существующую или погибшую. Одним словом, римские источники не дают незыблемого основания для того правила, что вообще каждая существенная ошибка отнимает у договора его силу. *(926) Если, как показывает вышеприведенное, юристы были готовы в некоторых случаях из уважения к истинной воле одного из контрагентов отменить весь договор, то, с другой стороны, в этом крылась уже несправедливость для другой стороны и мы не знаем, как римские юристы вознаграждали эту последнюю за убытки, которые могла она потерпеть оттого, что рассчитывала на договор, не осуществившийся вовсе не по ее вине.

243. Не одно учение об ошибке свидетельствует нам о том, что в империи понимание договора изменило своему первоначальному характеру и до известной степени склонилось к тому, что в договоре стали признавать не тожество двух выражений воли, но тожество двух воль, не справляясь о том, в какой степени каждая из них обнаружилась для других. Именно, другое свидетельство в пользу этого содержит учение юристов II и III в. о принуждении. В это время стал складываться новый, сравнительно с прежним, взгляд на пределы действия иска о принуждении, и ко времени Юстиниана этот новый взгляд приобрел несомненное господство. Иск о принуждении (а. quod nietus causa) потерял свой строго личный характер и его возможно было предъявить к каждому, кто приобрел что-нибудь по вынужденной сделке, хотя бы вовсе не был причастен принуждению и даже не знал о нем. Если он отказывался выдать приобретенное, то подобно самому виновному подлежал штрафу вчетверо. *(927). Таким образом, вместо относительной недействительности сделки, как это было сначала, была признана ее безусловная недействительность. Напрасно было бы старание объяснить такой переход какими-либо разумными основаниями и говорить, например, что более извинительно стать объектом принуждения, нежели объектом обмана, и что потому сделка вынужденная заслуживает более строгого обсуждения, нежели сделка обманная. Как ни справедливо может быть такое рассуждение, оно, однако не объясняет нам, почему же третьи лица, вовсе непричастные содеянному принуждению, должны отвечать за чужую вину и разделять чужое несчастие. Справедливее было бы иное воззрение на дело. Практика завещаний приучила юриста искать юридическое основание сделки в воле совершавшего ее, как таковой; то же невольно было перенесено на договоры: юридическое основание договоров усмотрели в воле сторон. Где не было свободного желания заключать договор, там вовсе не было никакого договора. Объективизм также сыграл свою роль в этом преобразовании. Юристы позабыли о соображениях, которые вызвали первоначально недействительность вынужденных сделок, привыкли к этой недействительности и стали думать, что она составляет непосредственное и исключительное последствие принуждения. Принуждение, как таковое, без всяких иных посредствующих причин, вызывает недействительность сделок и потому эту недействительность обязаны признать все лица без исключения. Придти к этому взгляду было тем легче, что принуждение, действительно, составляет значительное и дерзкое нарушение справедливости. Обида, которую терпит принужденный, по своему значению, заслонила интересы третьих лиц, которые страдали от признания безусловной ничтожности сделок. *(928)

244. Мы исчерпали римских юристов по вопросам о значении ошибки и принуждения при заключении юридических сделок. Вопросы эти - только часть более общего вопроса - об отношении юридических последствий сделки к намерению сторон, ее совершающих; то же самое значение принадлежит вопросам об обмане, шутке, симуляции. Римская юриспруденция не сразу, но постепенно, подошла к ним: в практике консенсуальных договоров возник вопрос о <недобросовестности>, который при Цицероне выделил из себя вопросы об обмане и принуждении (132); потом образовался вопрос о значении ошибки - сначала об ошибке в <праве> (error iuris 236 - 238), потом об ошибке в <факте> (error facti 240 и 242); наконец были затронуты вопросы о шутке и симуляции (241). Однако, в конце концов, разрешение всех этих, постепенно наросших вопросов, подчинилось одному критерию, потому что, в сущности, все это был один и тот же вопрос, - как сказано выше, - вопрос об отношении юридических последствий сделки к намерению сторон. В каждом отдельном случае, в котором сказанные последствия не соответствовали намерению одной из сторон, интерес ее требовал полной или частичной отмены сделки и индивидуализм находил себе в такой отмене полное удовлетворение. Два рода интересов выступили, однако, против безграничного приложения индивидуализма. Во-первых, это был интерес другого контрагента, от которого мог укрыться факт несоответствия и который не должен был знать о нем; это далее мог быть интерес третьих лиц, уже успевших приобрести что-либо по сделке, относительно которой первоначальные контрагенты поднимали спор. Во- вторых, интерес самого правового порядка мог говорить против, как это было по вопросу о значении <ошибки в праве> (error iuris). Так выяснились основания для приложения объективного критерия рядом с индивидуализмом. Юристу предстояло идти путем более или менее искусного сочетания двух начал: индивидуализма и формализма (объективного критерия) и эту задачу, по мере сил, и, как показано выше, не без колебаний и не без противоречий, выполнила римская юриспруденция.

245. Что касается в частности до ошибки, то на основании изложенных начал разрешался вопрос только о такой ошибке, которая оказалась невыгодной для ошибавшегося и потому рождала в нем стремление к отмене совершенной сделки. Право знало многочисленные виды ошибки в других случаях, но иные начала определяли там ее юридическое значение, и было бы плодом излишнего увлечения соединять вместе все случаи ошибки и рассматривать их под одною точкою зрения. Чтобы указать на эти другие случаи, скажем здесь следующее. - Бывало, что ошибка, имея своим неизбежным последствием, ничтожность сделки, порождала стремление превратить ничтожное в действительное. Далее в случаях, рассмотренных выше, ошибка служила как единственное основание для благоприятного результата, которого добивался совершивший сделку (ошибавшийся). Иногда напротив ошибка рождала благоприятные последствия не иначе, как в связи с другими условиями. Пример представляет давность (usucapio). Кто приобретает вещь от не собственника, принимая его за собственника, тот может приобрести на нее право собственности, провладев ею известное время. Его ошибка в результате приносит ему выгоду, но только в связи с прочими условиями, которые требовались при давности. - Знание того или другого обстоятельства составляло иногда существенное условие сделки. Ошибка в таком случае лишала действие его юридической силы. Так, отказ от права предполагал знание своего права. Потому, если по ошибке, я считаю свою вещь за чужую, то от этого не теряю своего настоящего права. - Наконец выше шла речь об ошибке при совершении сделок и не касалась ошибки, которая могла происходить при совершении других актов. От сделок отличались в этом отношении особенно те акты, в которых знание того или другого обстоятельства представлялось существенною частью, по определению самого права. Если совершающий акт впадает в ошибку касательно такого обстоятельства, то самый акт ео ipso теряет свое юридическое значение. Так, значение свидетельских показаний, письменных доказательств, внесудебных признаний, клятвы (iuramentum ип litem), всякого рода описей, оценок, измерений, заключений сведущих лиц, - вообще всех актов, назначение которых состоит в удостоверении чего-либо, покоится на предполагаемой их достоверности. Ошибка, подрывая достоверность, лишает их силы. Если я по заблуждению присягну в том, что я патрон, не будучи таковым, - говорит юрист, - то я не стану оттого патроном, quia iusiuraudnm patronum non facit. Подобно этому ошибка, в смысле не умышленности деяния, отнимала у преступлений и других неблаговидных действий их уголовный характер. Кто присваивает себе чужую вещь, принимая ее за свою, тот не наказывается за воровство или за насилие; кто женится на вдове, не зная, что не прошло еще года со смерти ее мужа, тот не подвергается бесчестию; кто даст взаймы чужому сыну, состоящему еще под родительской властью, принимая его за лицо самостоятельное, тот не лишается окончательно права на обратное получение денег (sc. Macedoniaruira), потому что в этих и других, подобных им случаях, невыгодные последствия акта обусловлены непосредственно его предумышленностью. Ошибка устраняет предумышленность. - Бывали еще случаи, когда со знанием об определенном событии начиналось течение срока, назначенного для приобретения или потери каких-либо прав. Так, срок для представления ходатайства об освобождении от опекунской обязанности (exrusatio) начинается с того времени, когда назначенный в опекуны узнает о своем назначении; срок для предъявления требования о bonorum possessio исчисляется с того дня, когда наследник узнает о смерти наследодателя и о самом основании к наследованию (завещание, родство и т. п.); точно так же срок для составления наследственного инвентаря считается со дня, когда наследник узнает о смерти наследодателя (расп. имп. Юстиниана); срок погашающей давности начинается со времени, когда истец узнал о правонарушении. Во всех этих случаях ошибка, незнание устраняла вчинание самого срока.

Глава XXII

Дата добавления: 2015-05-31