Какая разница между дождем и снегом?

Ничья

вздыхает Виталик. — А то, что это был не простой человек.

— А какой же?

Навстречу мне, из глубины коридора Русаковской больницы, движется маленькое существо, ребенок-лягушонок. Над верхней губой — свежие швы, ноги враскоряку. На вид — годика два, не больше.

К счастью, вместе с пластилином, воском и фломастером (я иду заниматься с Темой, о нем — речь впереди) у меня с собой мишка и заяц, игрушки дочери. Я достаю их из сумки, девочка (этим существом была девочка) выхватывает у меня потрепанных зверюшек, бежит, ковыляя, в угол, устраивается с добычей так, чтобы никто не смог отобрать ее. Так собаки уносят кость в укромный угол.

Только мы с Темой принялись лепить, дверь в палату открывает­ся. Санитарка вводит девочку с игрушками. Спрашивает строго:

— Какая это тетя подарила?

Малышка тычет в меня пальцем, мычит. В глазах — страх: сей­час, сейчас отберут зайца с мишкой.

— Я ей подарила.

— Ну ладно, иди. А то, знаете, она все тащит, — оправдывается санитарка.

Девочка спасена. Опять устроилась в том углу, в коридоре, про­тяжно скулит, видно, беседует со своими друзьями, рассказывает им, какого только что натерпелась страху.

Эта девочка — ничья. Она — отказная. Так объяснил врач. В «Русаковке» ей прооперировали заячью губу, теперь переведут в Филатовскую — вправлять врожденный вывих бедра.

Девочка сидит на корточках, смотрит на меня из-под руки. Так на птичьем рынке смотрят звери на людей — щенки, котята, старые псы, покорно занявшие место в собачьем ряду. Эту девочку никто не избалует, так и пойдет по жизни — ничья, неизвестно по чьей прихоти оказавшаяся на свете. А где-то живут ее родители. Роди­тели ничьего ребенка[1].

"Когда подступает отчаяние..."

Сокровенные воспоминания: «А вы помните, как я сидела у вас на коленях и лепила яблоко?!» Наде девять лет. Она живет у нас в семье, вместе со своей мамой. Маленькая, плотненькая, смуглая, с горящими черными глазами, эта девочка уже хлебнула горя — на ее коротком веку были и побои, и интернаты, и больницы. Она научилась ценить малое добро и никогда его не забывает: «А вы помните мы с мамой к вам пришли и вы подарили мне утенка». Нет, не помню ни слепленного яблока, ни утенка.

Как-то мы ехали в машине, ее затошнило. «Ты пой, и тебя не будет тошнить», — посоветовала я ей. И она покорно запела. Это было вдохновенное пение, хотя пела она какую-то дурацкую песню, но пела ее, как псалом, тихонько, хоть и брала высоко, да не было ни одного фальшивого звука. Это было молитвенное пение, а ведь ее тошнило!

Когда они поселились у нас, ее мама говорила: «Надя не умеет ни лепить, ни рисовать». Но не прошло и недели, как Надя вместе с детьми стала прекрасно лепить и рисовать. Иначе и быть не могло.

Почему я сейчас пишу о ней? Потому что скучаю. Мы с детьми — на даче, а она болеет у нас дома. И о чем бы ни думала, все вре­мя возвращаюсь мыслями к ней. Вижу, как сидит она в постели, бледненькая, с высокой температурой, и говорит: «Мне уже лучше». И улыбается какой-то удивительной улыбкой — улыбка-вспышка, на все лицо, белые зубы открыты, рот до ушей, и снова серьезный, за­думчивый взгляд. Вдруг ее отдадут на продленку — не вечно же она будет жить с нами, а у нее и так ступор[2] от школы: она пла­чет над правилами, не понимает, почему то, что в скобках, надо складывать и умножать в первую очередь. Это — эмоциональный ступор. Ее жизнь перенасыщена переменами, она только что немного отдышалась — куда она попадет снова? Будет ли ее кто-нибудь по­нимать, кроме мамы?

Не все дети вызывают щемящее чувство. Но многие. Да всем не поможешь...

Сейчас поздно. Спят, наверное, дети в Русаковской больнице, спит Тема, мальчик без роду, без племени. Во сне он тяжело дышит, с хрипом и стоном.

Тетя Лена, а почему я люблю уходить из больницы, а возвращаться в нее не люблю?

Мы идем с ним в парк Сокольники, нам разрешила медицина. На нем короткие драные брюки и большие черные ботинки. Он рассказывает, что в санатории летом мальчишки «крутили лю­бовь», а он нет. Он бегал наперегонки и выпускал стенную газету, Такой вот странный олигофрен!

Там же, в другом конце коридора, спит моя лягушечка. Отказная. Наверное, она так и спит, прижав к себе мишку с зайцем.

Мокрые от детских слез подушки — укор нашему взрослому миру, миру, где существует ничья девочка, отволакивающая игрушки в угол, как собака кость.

Рядовая французская акушерка как-то заметила: если рожени­це заведомо отказавшейся от ребенка, тотчас после родов при­нести малыша, приложить к материнскому лону — уйдет мать из роддома со своим чадом. Не достанет у нее сил отречься от плоти своей.

Ни ребенка-лягушонка, ни Тему не приложили к материнскому лону. Но на Тему вышел спрос— его усыновили в два года. А в пять лет вернули в детский дом со следами тяжелых побоев. Так он в самом «чувствительном» периоде детства дважды остался без родителей.

Забитый Тема отставал в учебе. В первом классе комиссия 6-го московского психдиспансера актировала его как олигофрена с психопатическими реакциями. Так Тема попал в детский дом для умственно отсталых детей.

Я бы не узнала, что существует на свете Тема Тимофеев, когда б не Ольга Николаевна — врач-реаниматор Русаковской больницы. Находят друг друга люди, которых заботят судьбы детей. Когда-то она спасла от смерти дочь моей соседки. Тогда девочке срочно нужны были лекарства, мы их раздобыли. Оказалось, что тринад­цатилетнему Теме Тимофееву понадобились те же антибиотики, и Ольга Николаевна обратилась к нам за помощью. Она сказала: «Мальчик детдомовский, надежд мало, но если получится...»

Получилось. Двадцать один день Тема был подключен к аппара­ту искусственного дыхания. Разумеется, теперь его судьба стала мне небезразлична. Но Ольга Николаевна не обнадеживала.

«Всё делаем», — отвечала она сухо. В том, что Ольга Николаев­на «всё делает», сомнений не было. Она и дочь моей соседки спасла, будучи сама в предынфарктном состоянии. Переливала свою кровь напрямую, приходила в больницу по воскресеньям. Простой, неостепененный, ничем не прославленный доктор.

Тема выжил. Как только он задышал сам — попросил пори­совать. Тогда-то Ольга Николаевна и заметила: больно уж хорошо рисует для олигофрена. И насчет психопатических реакций усом­нилась: дети после такого испытания еще долго апатичны, депрессивны, а этот — в полном порядке.

Ольга Николаевна попросила меня приехать и посмотреть рисунки Темы.

Не было больше забот у врача-реаниматора! Тема поправлялся. Его перевели в 1-ю хирургию. Здесь его лечила Людмила Витальевна, из тех же неприметных докториц, чья любовь и забота спасли и отогрели не одного «безнадежного ребенка. Пока Теме везло.

Тема сразу мне понравился. Нескладный подросток, с грустными серыми глазами и неулыбчивым ртом. Но нет во взгляде ни недоверия к людям, ни малейшего признака ожесточения. Он сам показал мне рисунки, всяких «Ну, погоди!» и «Бременских музыкантов», перерисованных с пластиночных конвертов. Раскрашенных иначе, и с завидным вкусом.

— А ты сам что-нибудь можешь нарисовать?

— Нет. Мы по трафарету обводили. Потом раскрашивали.

Тема принялся за лепку. Чтобы не смущать его, я тоже пристроилась лепить. Тема действовал уверенно, как опытный мастер. На моих глазах вылепливалась настоящая рысь, рысь, крадущаяся за добычей: морда вытянута, уши торчком, она как бы идет и одновременно пластается, скрываясь от добычи.

Набежали ребята из других палат. Тема оделил каждого пластилином. Все с увлечением лепили, но Тёмины работы выделялись — пластичностью и верностью натуре. Натуре, с которой познакомился по телевизору. Тема остался доволен своей рысью. Решил подарить ее Ольге Николаевне. Спросил, пускают ли меня в реанимацию. Я пообещала передать Ольге Николаевне рысь. Тема призадумался: «А Людмиле Витальевне?»

Я предложила слепить из пластилина вазу с цветами.

— А как?

Значит, как лепить рысь, он знал. А перед пластилиновыми цветами — растерялся. Потому что дано задание. А перед любым заданием умственно неполноценным детям все разжевывают часами.

— Придумай. Ваза — это сосуд. В него наливают воду... Тема моментально вылепил вазу, пришел черед цветов. Их он тоже видел только по телевизору и на картинках. За исключением полевых. Те — видел когда-то, не помнит уже когда, на каком то поле.

Букет вышел знатный. На том и расстались. Страшно был перегружать Тему — он еще был очень слаб, кашлял, тер спину - болели пролежни.

С того дня я стала приходить к Теме. Мы подружились.

А. Л. Венгер, известный детский психолог, в своем заключении написал, что Тема абсолютно нормален, но педагогически запу­щен. Дальнейшее пребывание в интернате для умственно отсталых детей Теме противопоказано, поскольку будет усугублять педагогическую запущенность.

Тему нужно перевести в интернат для нормальных детей. Ольга Николаевна обратилась к директору такого интерната с прось­бой посмотреть Тему. Тот, пообщавшись с мальчиком час, сказал однозначно: беру. С учебой подтянем. Будем выпрямлять его судь­бу. Мы радовались: повезло Теме — попал в добрые руки, но... у нас чью-то судьбу «выпрямить» непросто.

Директриса интерната для умственно отсталых детей позвонила главному врачу Русаковской больницы, сказала, что не потерпит самоуправства и подаст в суд... на больницу. Больница, разумеется, не испугалась: подавать в суд на тех, кто спас жизнь ребенку, — это по крайней мере смешно. Но директриса и не думала смешить. Она поставила условие: Тема должен быть проведен через ту же комиссию 6-го психдиспансера, и, если данная комиссия снимет диагноз, тогда пожалуйста — хоть в академию наук! А если уж вы такие добренькие, то и Катю Умнову заберите — вот уж действительно девочка нормальная, не то что Тёма. Он и с детьми-то не умеет общаться, быстро замыкается.

Разве? Почему же тогда с ребятами в палате он живет душа в душу?

— Ишь, гуманисты! А знаете ли вы, что у нас, в специнтернате, можно человека держать до восемнадцати лет, к тому же наших обеспечивают жилплощадью и освобождают от армии.

Все ясно. Значит, лучше, удобнее жить дебилом, чем нормальным человеком. Тогда чего же мы медлим, пойдем на комиссию в психдиспансер, нас определят в дебилы и дадут, наконец, квартиры?

Но Тема-то нормальный парень! Что правда, то правда — он быстро замыкается. Я сама была этому свидетелем.

К нему пришла учительница (долго болеющие дети охвачены у нас школой). Задала задачу, а сама уткнулась в журнал. Тема не хотел решать задачу. Он мечтал скорее отделаться от математики и идти лепить. Но учительница поставила условие: «Пока те сделаешь — не отпущу». «Очень он ленив думать», — объясни­ла она мне, на мгновение оторвавшись от журнала. На меня из-под очков смотрели равнодушные, холодные глаза.

Тема низко склонился над тетрадью, водил ручкой, калякал, потом просто лег головой на стол.

— И вы хотите перевести его на нормальное обучение, — вздохнула учительница. — Давай решай, что тебе говорят! — перемена тона была разительной.

— Не буду я ничего решать! — Тема швырнул тетрадь и пошел в палату. Он долго молчал. Лепил кошку и молчал. И вдруг сказал:

— Лучше найдите мне мою маму. Меня отец бил, а мама пальцем не тронула.

Лучше... Лучше бы я не приходила к нему с книгами, яблоками и воском, а нашла бы ему маму. Взять бы его к себе! Но всех-то не возьмешь...

— Невезучий наш Тёмка, — Ольга Николаевна звонит мне поздно вечером. Только вернулась из реанимации. — Смотрю, стоит возле цветка алоэ, задумчивый, грустный, трет пальцами Мясистые листья, нюхает. «Ты что, Тем?» — «Мама мне точно такие выжимала в рюмочку. Это — от горла». А к Зое, сестричке нашей, ластится: «Зой, ты замуж выйдешь? Тогда возьми меня себе, я тебе все делать буду». Как быть? Неужели проводить его через эту комиссию?

Из 6-го психдиспансера Людмила Витальевна приехала окрыленная. Обнаружилась знакомая, светило, все поняла, будет за Тёмку.

— Только как его подготовить? А вдруг замкнется? Вчера ребята его навестили, веселенькие. Видимо, антидепрессантами их перекормили. После этого визита он до отбоя молчал. Загрузился. К тому же пришлось его из изолятора в палату перевести, место нужно было, а в палате послеоперационный мальчик с мамой. Мама мальчика обхаживает, нежничает, Тёмка ей нагрубил. Она жаловаться. Я попросила Тёмку, чтоб помягче был. Вроде договорились. Отказных подбросили, некуда пристроить... Вот беда — перед операцией валерьянку не пью, а сегодня как съездила за Тёмиными документами к директорше... Вдруг она подговорит комиссию?!

Вечером, накануне поездки, играли с Темой в «эрудит». И еще две девочки пришли. Заигрались до отбоя. Тема — тугодум, но играет вполне прилично. Значит, выходит, с олигофреном играла в эрудит и не поддавалась. Может, и я того-с?

Утро. Подъехали к месту назначения.

— Тетя Люся, я уже здесь был. Я точно помню, как меня от сюда отправили.

— Куда отправили?

Молчит, смотрит исподлобья, теребит чуб — плохой это признак. Сбой перед комиссией. Не удалось нам его обмануть, все помнит наш бедолага. Неужели помнит, как били его, пятилетнего, до кровоподтеков, — и молчит?'

Вот и комиссия. Солидные, компетентные дамы. Наша Людмила Витальевна, Люся — им не чета. Без крахмального колпака и белоснежного халата стала маленькой, невзрачной — воробышек! И «опоры», пообещавшей содействие, нету.

Я потому такой тон взяла, что знаю, чем все кончилось. Непредвзято сужу и всех против ответственной комиссии настраиваю.

Тут сразу казенщиной дохнуло.

Сидят, читают выписки да бумаги, что Люсе удалось выцарапать у директорши. Потом рисунки пошли по рукам. Смотрят молча.

Тема видит: уплыли его микки-маусы с бременскими музыкантами в конец стола, да там и остались.

Ознакомились с делом, взгляд на Тему. Помнят они его. Вырос. Посыпались вопросы. Тема не отвечает. И — заключительный, коронный:

— Тимофей, скажи, какая разница между дождем и снегом?

— Тем, ты же знаешь, — шепчет Люся.

— Не знаю.

На разнице между дождем и снегом закончили. Тему попросили выйти. Он вышел. Ясно, чего мудрить. Никуда его переводить не надо. Олигофрения явная.

Люся пыталась объяснить комиссии, что предшествовало замк­нутости. Но, на их просвещенный взгляд, причина несущественна. Конечно, могло отразиться, но неадекватность выраженная.

— А рисунки?

— Рисунки? Шизофреники тоже рисуют и стихи сочиняют. Есть объективные показатели, и если вы врач...

Да уж какой Люся против них врач — пичуга! Нет бы вместо вопросов дурацких угостить сироту конфетой «Мишка на Севере» да и отпустить с миром! Только разве Тёмина судьба их интересует? Да нисколько. Им, «чувственно отсталым», важна честь мундира.

А наш Тема — ни бе ни ме ни кукареку. Чего им его жалеть: не в богадельне служат — в психдиспансере!

Зря ездили, ох, зря! Тема заболел воспалением легких. Снова. Сначала Люся думала: кашель у него от трубки, что двадцать один день в горле стояла, да сделали снимок — воспаление. Куда теперь его? Лето на носу, но ни у меня, ни у Люси нет юридического права взять Тему с собой на лето — подкрепить на природе его никудышное здоровье.

— Тетя Люся, не расстраивайтесь, — утешает Тема, — мне теперь все равно. Только вы ко мне туда будете приезжать?

Лето Тема провел в туберкулезном санатории, Люся навещала его каждую неделю. Там ему было хорошо — бегал с мальчиш­ками и рисовал стенгазету. Сам вызвался. К концу августа снова стал кашлять. Вернулся в больницу. Если на этот раз обойдется — он наконец отправится в интернат для умственно отсталых де­тей. Погулял среди нормальных — баста.

Два года в интернате для умственно отсталых сделали свое дело. Нынешний, шестнадцатилетний, Тема больше не рисует, не читает книги, он сколачивает посылочные ящики. В послед­нее наше свидание Тема взял у меня сумку с провизией, развер­нулся и ушел в корпус — ни спасибо, ни до свидания. А я еще долго ждала его у витрины с изделиями умственно отсталых де­тей. Фартуки, коробки, выжигание по трафарету... Выходит, умственно отсталые отличаются от нормальных как бы только одним — неспособностью к творчеству. Возможно, Тему и не глущили транквилизаторами, его просто отучили думать. Чтобы вернуть Теме его природные способности, с ним нужно было работать. А зачем? Пусть сколачивает посылочные ящики.

«Затравленность и измученность не требуют травителей и му­чителей, для них достаточно самых простых нас... Не свой рож­ден затравленным», — горькие слова Марины Цветаевой — правда о Теме.

За окном дождь. Потом повалит снег. Так какая же все-таки разница между дождем и снегом?!

Дата добавления: 2015-05-26