Перегорела лампочка

Искусство, как и жизнь, не функционально. Положив себе реальную цель и твердо следуя ей, мы постепенно превращаемся в функционеров.

Ставя перед собой «посильную» задачу, мы делаемся мастерами.

«Непосильная» задача рождает творца. Как и все мысли, эта не новая.

Смотрю в окно с девятого этажа — передо мной машинка: отсюда, с кресла, вознесенного в небо, я сейчас вижу мир. Все, что рядом, — потолок, стены, чашка с чаинками — не имеет значения. Подо мной кромка дугой изогнутого леса — шестнадцати этажные башни теснят лес к горизонту. Напротив — верхняя часть башни, высокий параллелепипед с ячейками-балконами. В одной из них, где-то на одиннадцатом этаже, стоит человек и курит. Человек, вознесенный над лесом и домами, находящийся в небе вместе со мной. Издалека он похож на ширпотребовскую статуэтку курильщика с дырой вместо рта, куда вставляют сигаретки.

Если бы я писала картину — я бы нарисовала дом, лес и небо обобщенно, цветными плоскостями, а одинокую фигурку курильщика — предельно скрупулезно. Если бы я сочиняла рассказ, то меня бы заинтересовало, почему человек холодным осенним днем курит на балконе.

Может, он уходит в небо, чтобы избавиться от давящего пространства комнаты, заставленной полированной мебелью, с которой жена ежеутренне сметает пыль шерстяной тряпкой.

В конце концов этот курильщик — не более чем зацепка. Как чеховская чернильница: «Дайте мне чернильницу, и я напишу рассказ».

Привычных вещей не существует. На столе в кухне — граненый стакан. Перед ним — яйцо. Оно отсвечивает, удивительно преломляясь в гранях стекла. Я кладу яйцо за стакан и в совершенном эллиптическом теле происходит неожиданная перемена: яйцо вздыбилось, вцепилось острыми шипами в стаканьи бока.

Соприкасаясь, предметы перестают быть самими собой, факти­чески оставаясь неизменными.

В отличие от стакана и яйца, дети контактируют с миром активно — не на «созерцательном», а на «деятельном» уровне. Для них одушевленность предметов — непреложная истина.

Недавно в классе перегорела лампочка. Пригласили монтера. Стоя на столе и орудуя одной рукой, «великан» вывинтил старую лампу, вместо нее ввинтил новую. Спрыгнул со стола...

— Не забирайте лампу, — попросила я монтера, еще не зная, зачем она мне.

Новая лампа осветила наш стол — плацдарм для фантазий и игр. Старая же — осталась у меня. Я посмотрела сквозь нее на Виталика и засмеялась — Виталик выглядел полосатым скособоченным матрацем, одно ухо Виталика вытянулось вдоль стены, а зеленый глаз, прикрытый ресницами, был как замшелая гора.

Дети окружили меня — не терпится узнать, что же там смешное, внутри лампы. Посчитались в считалку, вы­строились — смотреть в лампочку. Наводят ее друг на друга, на потолок, откуда брызжет яркий свет, на полки о скульптурами, стенды с монотипиями.

— Хорошо, что вы ему оказали «не забирайте», а то бы... — Виталик качает головой... — а то бы...

— А то бы что? — спрашивает Арам.

— Не понимаешь, — Вселенный светильник, вот кто! — Виталик в изнеможении плюхается на свой стул. — У него лампочки с чужих планет. Меркурий, Юпитер...

— Внутри? — указывает Арам на лампочку, снова попавшую в мои руки.

Виталик молча кивает. Только что он видел планеты, звездчатые и полосатые, что за дело — внутри они или еще где!

— Таких моя мама выбрасывает сколько хочешь. А на что они, если в них свет кончился, — пожимает плечами Анечка.

— Стой, не двигайся! — Навожу лампочку на огромные банты на макушке.

— Что у меня там? — таращит и без того круглые глаза Анечка

— У бантов нет голов – говорит Арам.

— И если поставить лампу на пластилин, то она будет, как луна которую сжали тисками.

— Луна не стоит, а плавает, — уточняет Катя. — Бедная лам­почка, никому на свете не нужная... Ее сдадут на мусор...

— Она не бедная, если ее куда-нибудь поставить, она засветит, как миленькая, — заявляет Арам. У него одна идея — как приме­нить лампочку. И я ухватываюсь за такую подпорку.

— Пусть у нас будет вокзал. Ночь на вокзале. Поезд идет. А она своим светом указывает дорогу к станции.

Знал бы монтер, деловито сменивший лампу, что с его легкой руки мы окажемся на ночном вокзале!

Железная дорога — любимая игра детей. Одно «скатывание рельс» чего стоит! Рельсы со шпалами быстро покрывают стол. Затем вагоны, паровоз — его лепит Арам, спец по паровозам. Аня замахнулась на «весь вокзал». Маленькими, но крепкими пальцами размазывает темный пластилин по картону — ведь ночь! Сверху появляется белая лепешка — лампочка, потом платформа, тоже темная. Объем возник совершенно случайно — ночью все темное, а если к темному (фону) прилепить темное, то образуется передняя, выступающая часть рельефа. Но почему люди на платформе чер­ные?

— Потому что лампочка пе-ре-го-ре-ла, — Аня стоит на своем: на никчемности этой лампы. — От нее света нет, одна видимое'

— А видимость-то какого цвета?

— Видимого, — не задумываясь отвечает Арам.

— Не-ви-ди-мо-го. Ты разве воздух видишь? — У Ани резкий голос.

Как-то раз мы только расселись, слышим из-под стола:

— Я рхавчина, я старая страшная ржавчина.

И верно, у Ани сделался голос самой настоящей ржавчины.

Пассажиры (тоже в рельефе) стоят, как на параде, лицом к нам.

— А поезд-то где?

— Там, — Аня указывает вверх.

— Что же они стоят, отвернувшись от поезда? Им же ехать надо, они ждут не дождутся, как сядут на свои места, раздвинут занавески...

— Они уже приехали.

— Чего ж домой не идут?

Я задаю наводящие вопросы для того, чтобы Аня точнее представляла себе то, что делает. Может, наконец, слепит кого-нибудь в профиль или, наоборот, замажет глаза, нос и рот — люди встанут спиной к нам.

— Когда им надо будет, они и уйдут, — отвечает Аня. — Их, кажется, никто не гонит!

Виталик лепит пассажиров. Все человечки у него выхода карикатурными: тощими, длинноносыми, в огромных ботинках. Интересно: с одной стороны – безудержный фантазер, с другой — реалист, с третьей — пародист. В руках троих пассажиров здоровенные чемоданы. Они отваливаются вместе с руками.

— Возьми проволоку, - советую. – Так они свои сокровища вместе с руками на платформе потеряют.

Виталик пытается вствить проволоку внутрь тонюсенькой ручки, но пластилин не держится, падает.

— Проволоку пластилином облепи – вот и все.

— Руки что, выкинуть по-вашему? – возмущается Виталик. - Раскидаетесь руками.

— В темноте ничего не видно, — вздыхает Катя. Она вошла в образ и уже воображает себя на темной платформе.

Как-то раз я принесла из дому стеклянный шар, которым удерживают рыбацкие сети. Ураганное море иногда выкидывает такие шары на берег. Я нашла свой шар в 13 лет. Говорят, он приносит счастье.

Так вот, сначала мы рассматривали шар, ощупывали. Обнаружили, что он круглый, стеклянный, прозрачный, что внутри у него пусто, что у него нет ни конца, ни края и, поскольку у него нет ни од­ного острого угла, он катится свободно, а выпирал бы хоть один угол, он бы им о поверхность цеплялся и катиться бы не мог.

— Ну а теперь фокус (накрыла шар красной тряпкой). Какой он теперь?

— Круглый.

— Почему?

— Потому что был круглый.

— А если бы мы не знали, что под тряпкой, как бы мы догадались, что там шар?

— Пощупали бы, — сказал Арам, — под тряпкой.

— Тогда вот что (выключила свет). Какой теперь шар?

— Никакой! — закричали хором.

— Арам, — обратилась я к самому рассудительному - Какой шар?

— Никакой.

— Почему никакой?!

— В темноте ничего не ви-и-дно-о-о, — расплакалась Катя.

Пришлось прекратить эксперимент.

— Какой формы лампа? — спрашиваю.

— Стеклянной, — отвечает Анечка.

— Как груша, — перебивает Арам.

Виталик выбыл из беседы. Возится с руками и чемоданами. Если он поглощен делом, он никого не слышит. Арам всегда все слышит, что бы мы ни делали.

Выхожу с лампочкой за дверь.

— Наш свет похитили! — кричит Аня, та самая Аня, твердившая, что в перегоревшей лампе «нет света». — Из-за вас наш поезд попадет в аварию.

Возвращаю похищенное. Наша станция вновь освещена, и наконец-то пришел поезд. Виталик с грехом пополам приделал руки с чемоданами к своим «пародиям», усадил их в Катин вагончик. Девочки водрузили даму с бантами на лепешку с колесами (борта закрыли бы все красоты), лампочка освещает путь, к тому же предусмотрительный Арам соорудил светофор — можно ехать.

Что у нас вышло? Макет железной дороги.

В нем нет пластического единства формы и содержания, фигуры разномасштабны, рельсы расползлись по всему столу, где-то в самом углу оказался одинокий вагон, не приставший к составу. Анин «весь вокзал» прикреплен под лампой. И все-таки это скульптура. Скульптура будущего. Может быть, появятся такие скульптурные ансамбли, которые заменят нынешние стандартно-убогие детские площадки; может быть, архитекторы изобретут целые города, взяв за основу детские макеты, их поразительную свободу, незапрограммированность и даже разномасштабность. Конечно, из железа не сделаешь живой паровоз с округлыми плечами, но вдруг появятся материалы, позволяющие, где возможно, обходиться без прямых углов? Что-то похожее уже есть – детский городок «Диснейленд».

И в строгом параллелепипеде есть своя красота. На его фоне курильщик в лоджии, с которого начинался рассказ, - зернышко в спичечной коробке. Но вот я мысленно переставляю нашего курильщика на балкон многоэтажного паровоза. Полусфера балкона, облако, и человек уже не грустный – пускает дым в небо, и паровозик, попыхивая, отправляется в путь.

Детские макеты – это модели, содержащие в себе идею нового строительства, нового мироустройства. Дети отталкиваются от того, что видят вокруг себя, но их мышление еще не нормативно. Может— так, может — иначе, но никогда: так — и только так. Догма - качество взрослого, окостеневшего сознания. Дети же наделены художественным, образным восприятием и именно потому так близки мне. Реальный мир способствует возникновению воображаемого, тот и другой образуют свой внутренний — индивидуальный — мир. Как соотносится внешний, видимый, с одна из тех задач, которые приходится решать постоянно.

Дата добавления: 2015-05-26